Liebe Dich

— Я одного не понимаю, — начинает Стэн, — какого этот мудозвон решил, что виноват кто-то из вас. Он специально созвал всех, всех троих друзей, чтобы обсудить в узком кругу животрепещущую тему. — Или вы оба, — подаёт голос Кенни. Кенни, как всегда, метит не в бровь, а в глаз. — Или вы оба. Эрик смотрит куда-то вверх. Переводит взгляд на Кайла, который сидит рядом. Ждёт, когда тот что-то скажет. Пусть первым говорит невиновный. Это будет звучать более правдоподобно. Кайл ловит его взгляд. Возможно, Стэн и Кенни не замечают, но Эрик видит — его щеки слегка розовеют. — Э… — тянет он, так и не разрывая зрительного контакта, — Бранд считает, что я мог убить её, потому что мы встречались, — Кайл накручивает прядь из челки на палец, говорит настолько ровно, насколько может, — ну знаете, любовь одна виновата и всё такое, и вообще… из ревности совершается каждое восьмое убийство… Мерзость. Эрик не хочет об этом слышать. Даже сейчас, когда прошло уже столько времени. Встречались. Фу. Он хочет сказать, что они никогда не встречались, потому что Кайл всегда принадлежал ему. Но Кайл не говорит «Бебе», он говорит «её». И это лестно поглаживает самолюбие Эрика. — Еще и Хайди распизделась слишком, — помедлив говорит Эрик. Стэн переспрашивает. — Хайди? Да, Стэн, хочет ответить Эрик, Хайди, моя бывшая, та самая ебанутая сука, которая считает, что раз я не люблю её, значит, я точно серийный убийца, лжец и гей. Но не отвечает ничего. Кайл отвечает за него. Не так развернуто, конечно, но Эрик всегда более удачно подбирал слова. Иногда Эрику хочется, чтобы всё было как в детстве. Как когда их что-то не устраивало — они решали проблемы, свои или всего города, слегка наивно, играючи, так по-детски, но сейчас это как будто было сделать намного тяжелее. То, что тогда казалось занимательным, в более осознанном возрасте превратилось в проблему, от которой хотелось бы серьезно съебаться, сесть в тачку и по двести восемьдесят пятой автомагистрали ехать без остановок до Файерплей, потом мимо регионального природного парка, в сторону Лейквуда, по Аламеда Авеню до Линкольн Стрит прямо в Дэнвере. Жаль, это не поможет сбежать от самого себя. Кайл пересказывает всё, что услышал в полицейском участке. Стэн чешет затылок. Эрику неуютно находиться у него дома. Сидеть на видавшем виды диване и буквально затылком чувствовать присутствие хиппарьской мамаши, как всегда недовольной то ли сыном, который притащил свою шайку-лейку, то ли собственной жизнью. Бога ради, они даже ничего не пьют. — Так это… Картман, — у Стэна всегда, так же как у его мамаши — недовольное, было туповатое лицо на взгляд Эрика. Смазливое, конечно, но туповатое, — может, ты поговоришь с Хайди? — и нёс он какую-то чушь. На взгляд Эрика опять же. — Может, я сам разберусь? — он не говорит «может, тебе заткнуть свою пасть», не говорит «ты тупой совсем?», но всё равно чувствует, как ледяная кисть Кайла предупреждающе касается тыльной стороны его руки. По телу пробегает озноб. Рука немного влажная, как шкура у рептилии. В последнее время у Эрика были либо плохие, либо очень плохие дни. Не проходит и часа, как он говорит: — Завтра в школу, пацаны, — стараясь придать своему тону хоть немного сожаления, и встаёт с блядского скрипучего дивана. Затылок всё еще чувствует тяжесть присутствия матери Стэна, а Кайл внезапно подрывается вслед за ним. — Да, поздно уже, — мельком смотрит на экран телефона, где предательски высвечивается: 22:14. Эрик сдерживает себя, чтобы не усмехнуться. В прихожей он накидывает тяжелое пальто, надевает перчатки. Снимает пуховик Кайла с вешалки и смотрит, как чужой взгляд скользит от вещи к его рукам и выше, к локтям, плечам, закрытой шее. К лицу. Кайл таращится так, будто увидел что-то, что выбило землю у него из-под ног. В последнее время Эрик не понимает, что это значит. Они выходят на сухой мороз вдвоём. Эрик закуривает. Кайл прячет руки в карманы. Его голова опущена, и длинная кудрявая челка закрывает половину лица. Эрик останавливается у машины, но медлит, не достаёт ключи. — Проводить тебя? Кайл мнётся, не решаясь попрощаться и уйти. За этим интересно наблюдать, как за фильмом, за билет на который отдал четырнадцать баксов. Эрик словно даже принюхивается к воздуху, пытаясь уловить запах его смущения, настолько оно заметно. Всё так же не поднимая головы, отвечает: — Я живу через два дома. Эрик помнит. Еще он помнит дом, где они жили с матерью, пока она не нашла себе мужика, который перетащил их в район побогаче. Вот он, этот дом, под номером 28201. В узких длинных окнах горит приглушенный свет. В комнате на втором этаже, где была комната Эрика, висят другие шторы, и сквозь них видно какой-то кошмарный портрет семейной пары. Узколобое мещанство — вешать свои портреты у себя же дома. Он выкидывает докуренную сигарету и сминает её подошвой. И молча начинает идти в сторону дома Кайла. Кайл запнувшись идёт за ним. Эрик видит, что он тоже косится на этот дом. Так же молча. Когда до дома Кайла остается чуть больше чем двадцать метров, он перехватывает руку Эрика своей. Мелкий снег падает ему на тёмно-красную в ночном свете макушку и тает, скатываясь по завиткам. Эрик не останавливается, идёт до самого крыльца, хотя вдыхать холодный воздух становится чуть сложнее. Видит теплый приглушенный свет, просачивающийся на порог. Он уже хочет было пожелать Кайлу доброй ночи и уйти, но. Но Кайл спотыкается об свою же, кажется, ногу и хватается за локоть Эрика. Он мнёт дрожащие влажные пальцы свободной руки и грызёт губу, но судорожно вдыхает, выпрямляется и: — Картман, послушай меня, просто выслушай и не перебивай, — голос дребезжит. Эрик напрягается. Честное слово, это проклятое чувство его уже порядком подзаебало. — В общем… — Кайл всё ещё мнётся, но подгоняемый нетерпеливым скрипом перчаток, продолжает и нещадно заикается: — ты не подумай, я не… и ты вроде как… блять, нет… Эрик безмолвно и тяжело смотрит на него: на его пылающее лицо, на бегающий взгляд, на трясущиеся плечи. Еврей не может выдавить из себя ни единой целостной фразы. Шикарно. Даже в таком тусклом освещении видно, насколько необычно Кайл красив. У него всегда была такая острая, резкая красота, совсем не как у парней из традиционных мужских журналов, не такая, как у юных девушек, его красота скорее была чем-то животным, что трогает тебя на уровне внутренних органов, подцепляет за пищевод, и вызывает легкую тошноту. — Я не… я не знаю, что это, не знаю, как… как объяснить. Я… — Ты был смелее, Кайл, — говорит Эрик, специально пытаясь надавить на больное, припомнить то, что Кайл сам попросил его поцеловать, сам залез на него, сам пытался его раздеть. Прости, еврей, ничего личного. Просто знай своё место. — Я же просил не… — начинает Кайл, но Эрик легко перехватывает его худое лицо и сжимает впалые щеки между большим и указательным пальцами. Смотрит из-под бровей. — Послушай меня, Кайл, — он специально выделяет его имя, чтобы еврей смотрел прямо на него, чтобы не отводил глаз, он должен понять в конце концов, что Эрик максимально серьёзен, — моё терпение не безгранично. Видит, что Кайл пугается, резко выдыхает и даже немного приседает. — Я люблю тебя. Это правда, — пальцы сами собой сжимаются сильнее, — но если ты думаешь, что можешь вертеть мной, как последняя школьная потаскуха, то ты ошибаешься. Я не твой цепной пёс. Но если ты скажешь «фас» сил не хватить ослушаться. Кайл будто обмирает. Эрик видит только, как его зрачки мечутся туда-сюда. И как изящно в них отражается свет фонаря. Он делает шаг вперёд, и Кайл упирается лопатками в дверь своего дома. Полные губы невольно распахиваются. Эрик моргает пару раз. Просто чтобы прийти в себя. И продолжить: — Если хочешь, беги к своим друзьям и скули, какой я неадекватный и агрессивный, но тогда тебе придется рассказать им всё, Кайл, понимаешь, всё, — рука медленно сползает с лица на горло, каких усилий стоить не сжать его, какая выдержка нужна, чтобы не ударить. После короткой паузы продолжает: — чего ты сейчас хочешь от меня? Кайл медленно поджимает дрожащую нижнюю губу. Ну нет, нет, только этого не хватало. От Кайла натурально веет этим горьким сумасшедшим водоворотом, в который его затягивают не то его колёса, не то что-то ещё, то самое, что заставило его вжиматься в Эрика, целовать его, разговаривать, как шлюха. Губа хаотично подрагивает, и где-то в трахее словно застревает булыжник. Кусок арматурной трубы промеж костей. — Кайл, — повторяет Эрик с нажимом, всё-таки не удерживается, чтобы не перехватить под кадыком сильнее, — определись. Если ты сейчас опять начнешь свою жидовскую клоунаду, клянусь Богом, я трахну тебя, и тебе не понравится. Эрик замечает легкое дерганое движение шторы и промелькнувшие за ним рыжие волосы. Естественно, светоходящая маменька бдит, как бы её сыночка не угодил в беду, только он уже в ней по уши. Потому что терпение у Эрика не то что не безгранично, его всю жизнь было меньше, чем на двадцати пяти граммовую рюмку. А теперь и того меньше. — Или беги, Кайл, — задние зубы сжимаются с такой силой, что мышцы выступают на лице. Большой палец давит на выемку за ухом. — Беги, — на секунду срывается, но тут же берёт себя в руки под пульсацию в голове. Кончики пальцев слегка подрагивают. Он чувствует, как сжимаются сосуды в голове: — иначе… Эрик отпускает его, не договаривая, просто разжимает руку и видит, как Кайл хватается за шею, судорожно вдыхая один раз, второй третий, а потом пятится и нащупывает дверную ручку. Только когда Кайл скрывается за входной дверью, Эрика отпускает. Он махом спускается с порога и, снова закуривая, возвращается к машине. В нём не было ни грамма желания разговаривать с евреем так. Вообще, он единственный, кого никогда не было у Эрика в списке кандидатов на убийство. Мамаша его была. Тёлка его была, о, она была на первом месте. Даже Стэн, его лучший друг, бывал там. Но Кайла, вопреки приписанной когда-то давно Эрику статье «преступление на почве расовой ненависти», не было в списке никогда. Он садится в машину и откидывает голову назад. Достаёт телефон. Пальцы сами набирают в поиске по контактам имя бывшей. Он набирает:       «Хочу поговорить», не особо надеясь на ответ.       Кому: Хайди-мерзкая-сучка-Тёрнер. Как только он заводит мотор, приходит ответ:       «Давай». И в догонку:       «Адрес знаешь». Хочется рассмеяться. У светлого трёхэтажного дома его уже ждёт Хайди. Она кутается в легкое шерстяное пальто явно не по сезону, и волосы закрывают половину лица. Она зовёт его рукой за собой. Руки сжимаются на руле, и хочется переехать её прямо сейчас. Но Эрик выходит и идёт за ней в летний домик семьи Тёрнер на заднем дворе. — О чём ты хочешь поговорить? — без приветствия начинает она. Она всё еще обхватывает себя руками, несмотря на то, что они уже вошли в помещение. Яркая лампа раздражает. Хайди смотрит исподлобья, её глаза водянистого голубого цвета, её щеки обветрились, как всегда обветривались зимой, и на губах была корка, тоже как всегда, как только холодало. Эрик замечает, что она явно сбросила вес. Проблемы с нервами, зая? Эрик не знает, с чего начать. — Хайди, — начинает он, совершенно не представляя, что говорить дальше, но она смотрит выжидающе и враждебно, и Эрику не остается ничего, кроме: — прости меня, Хайди. Так врать, как врёт Эрик Картман, наверное, не умеет никто. Даже самый прожженный кинокритик смотрел бы на него сейчас и пускал скупую слезу. И Хайди поднимает подбородок, а артерия на её шее пульсирует так отчетливо, что кажется, будто она сейчас разорвется от давления. — Эрик, я не… — что ты хочешь сказать? Эрик, я не злюсь на тебя? Ложь. Эрик, я не хочу это слушать? Ложь, помноженная на ложь. Эрик, я не люблю тебя больше, не подходи ко мне со своим дерьмом? Ложь, помноженная на ложь, возведенная в куб. Эрик делает шаг к ней. — Это не предложение отношений, — уточняет он. Хайди передергивает плечами. Убирает пальцами длинные русые волосы с лица. На секунду в её взгляде мелькает что-то очень знакомое Эрику, что-то далёкое, что отзывается неприятным толчком под рёбра, но она опускает руки и сжимает их в кулаки. — Я знаю, что это ты, Эрик. Сердце делает глухой удар где-то в горле. — Знаю, что это твоих рук дело, — её голос дрожит, как шипящая радиоволна, — не пытайся меня обмануть, я знаю тебя лучше, чем остальные. Ложь. Она не знает Эрика, потому что он никогда бы не позволил ей узнать себя. Хайди делает полшага назад. — Ты сумасшедший убийца людей, возомнивший себя Богом, — её копчик натыкается на стол. Она почти шепчет. Что-то внутри подсказывает, что ей страшно. Глупая-глупая Хайди. Неужели не читала сказку про Красную шапочку и Волка. Не лезь в пасть к зверю, не трогай руками клыки, и не придётся потом собирать собственные кишки, лежащие в метре от тебя. Охотников нет в этом городе. Не для Эрика Картмана. Эрик шагает к ней вплотную. От неё пахнет теми же самыми духами, как и раньше, фужерными, лавандовыми, с примесью густого запаха страха. Она запрокидывает голову. Прямые кончики её волос опускаются на стол. Так легко положить ладонь на её затылок, так легко ухмыльнуться углом рта, так приятно чувствовать, что прикосновение к её сухим губам это не романтический жест. И то, как её рот сразу же, будто по команде, открывается, впускает его язык. Эрик ощущает вкус зубной пасты и чего-то сладкого. А Хайди закрывает глаза, и её прямые ресницы трясутся так же, как и вся она. Сколько длится поцелуй Эрик не считает. Не считает количество вдохов и выдохов. Не вслушивается в её приглушенный всхлип, не всматривается в зажмуренные веки. Только когда Эрик оказывается между коленей севшей на стол Хайди, он рукой, всё еще лежащей у неё на затылке, отстраняет её от себя. Так приятно смотреть на её влажные белки глаз. И не чувствовать ничего, кроме учащенного сердцебиения. Лёгкое возбуждение, которое развеется, стоит только усмехнуться. Но Эрик не смеётся. — Хайди, — говорит он тихо и вкрадчиво, зная, что она ловит каждый слог, каждую букву, чувствуя жар, исходящий из-под её одежды, смотря в стеклянные глаза. Он мог бы раздеть её прямо сейчас, разложить прямо на этом столе, но он не станет. Не станет же? Вместо этого он одной рукой стаскивает её со стола, разворачивает к себе спиной и другой рукой заламывает её руки ей за спину. — Хайди, я не хочу причинять тебе боль, — медленно произносит прямо в ухо, так, чтобы верхняя губа обязательно коснулась ушной раковины, и Хайди резко выдохнула, неосознанно прижавшись к нему сильнее. Всего на долю секунды. Но этого достаточно. Еще раз всхлипнув, она отвечает: — Мне уже больно, — и пытается вывернуть кисти из захвата. Эрик сжимает их с удвоенной силой. — Ты не поняла, дорогая, — в голове проносятся, словно нарезка из фильма, кадры: они сидят на лавочке. Щелк. Они вместе едят в Макдаке. Щелк. Хайди впервые раздевается перед ним. Щелк. Никого, кроме них двоих. Щелк. Щелк. Щелк, — я могу сделать с тобой всё, чего моя душа пожелает, а душа у сумасшедшего убийцы так себе, ты и сама это понимаешь. — Эрик, что т… Он рывком разворачивает её обратно лицом к себе: — Я даю тебе право выбора, Хайди, — она трёт косточки на запястьях, — в память о нашей любви. Когда Эрик заходит домой, ему хочется вымыться в хлорке, сдать свою кожу в химчистку, он глубоко вдыхает и выдыхает. Вдыхает и выдыхает. Глубокий вдох через нос в течение четырех секунд. Задержать дыхание на семь. Выдыхать восемь. Повторить. С кухни по полу и низу стен стелется приглушенный свет от вытяжки. Эрик чувствует на себе запах лаванды. Вдохнуть. Задержать дыхание. Не блевануть. Выдохнуть. Он заходит, предвосхищая короткий взгляд матери, держащей на весу в ладони бокал с красным вином. Он не спрашивает, всё ли в порядке, видит, что паршиво. Вдыхает. Медленное, контролируемое дыхание, как утверждают какие-то дохрена умные семи пядей во лбу ученые, повышает активность парасимпатического отдела нервной системы и снижает активность симпатического отдела, стимулирующего затраты энергии, усиливающего работу сердца и повышающего давление, а задержка дыхания усиливает активность блуждающего нерва, обеспечивающего иннервацию мышц мягкого нёба, глотки и гортани, как и длинный выдох. Мать делает большой глоток, прежде чем поздороваться с Эриком. Эрик садится на стул напротив. — Я была в участке сегодня, — начинает она, и Эрик буквально ощущает, еще немного — и кожа на костяшках прорвётся. Бранд мог толочь говно в ступе, бесконечно вызывая Эрика, мог угрожать ему, мог угрожать через Кайла, раз или два, не более. Мог звонить ему домой, хотя за это и хотелось содрать кожу с его черепа живьём. Но представив Лиэн, сидящую на ужасающем стуле, хрупкую, вообще не имеющую никакого отношения к его делам, Эрик хотел разорвать Бранда на куски. То, что он сделал с Гиром, кажется детским лепетом в сравнении с тем, что бы он сделал с новым офицером. — Эрик! — мать резко отставляет бокал на стол, — какого дьявола на тебе шесть — шесть! — уголовных статей? О. Эрик забывает сделать нужный вдох. Просто кому-то надо было тщательнее следить за жизнью сына. — Из которых я знаю только о трёх! Эрик опускает взгляд на стол. Мать разворачивает листок, лежащий на её коленях: — Преступление на почве расовой ненависти, — она кивает головой, знает. Помнит, как его приговорили к тринадцати годам лишения свободы, но оправдали через пять дней, — закидал дом учительницы туалетной бумагой, — быстро пробегает и снова кивает, тоже помнит, как его оставляли неделю в школе после уроков, — похищение Леопольда Стотча, — помнит и неделю колонии для несовершеннолетних, прекрасная мать, — ты подстроил убийство родителей Скотта Тенормана?! — Не доказано, — твёрдо отвечает Эрик. Мать смотрит на него долгим пронзительным взглядом, сжав тонкие губы. — Доведение до самоубийства жены врача, Эрик, боже мой! Тоже не доказано вообще-то. — Мам. — Покушение на убийство Токена Блэка! — Меня оправдали. — Господи, — она отшвыривает листок на стол и снова хватается за бокал. Два больших глотка. Один вдох. Задержать дыхание. — Я люблю тебя, Эрик, ты мой единственный ребёнок. Длинный выдох. Бокал пуст. Мать накрывает сжатые кулаки Эрика своей тонкой рукой. — Надеюсь, ты не собираешься совершить что-то необдуманное, — её голос наконец-то выравнивается, в нём Эрик может узнать свою настоящую мать. Эрик думает, что на самом деле, эталоном безграничной любви и бесконечной верности в их семье была скорее его мать, а не он сам. Ладони начинают чесаться. — Seinem Geschick kann niemand entgehen, — говорит он тихо и, в ответ на вопросительный взгляд матери, поясняет: — от судьбы не уйдешь, мам. Он знает, что она не даст ему снова сесть в тюрьму. Что будет ужом вертеться, но сделает то, что положено хорошей матери. И даже если она не знает наверняка, она точно догадывается, кто виновен во всём. Она не дура. — Но зачем… — её лицо слегка постарело с тех пор, как Эрику было десять. На её шее и руках стало чуть больше морщин. И между бровями залегла одна. Эрик бы хотел быть гордостью семьи, а не позором. — Если выбрал свой путь, нужно идти по нему до конца, — он встаёт из-за стола, собираясь принять душ, настолько горячий, насколько это возможно. Его останавливает вибрация входящего сообщения в кармане. На часах за полночь.       «Открой дверь», — простое односложное сообщение.       От кого: Meine Liebe. Глупый еврей. Не стал звонить в дверь, испугавшись перебудить весь дом. Эрик кидает еще один взгляд на мать и идёт к входной двери. Кайл в свете луны, в своей расстегнутой куртке, с открытым ртом, выглядит инфернально. На нём какие-то драные джинсы и та самая худи с пуделем. Эрик отходит, чтобы он мог войти. Лиэн, вышедшая из кухни со свежим бокалом, останавливается в проёме. — Извините, миссис Картман… — Кайл смотрит себе под ноги, с его легких кроссовок стекает на коврик, и она молча переводит взгляд с Кайла на Эрика. Потом обратно. Эрик кожей чувствует её рваный вдох. Она всё понимает. — Ничего страшного, солнышко, — мягко говорит она, — мне нужно позвонить твоим родителям? Кайл едва не подпрыгивает на месте, его глазища уже привычно мельтешат, и он грызет свой и так несчастный рот. — Нет! — тут же стушевавшись, добавляет, — всё в порядке. Она кивает. Говорит: — Доброй ночи, мальчики, не засиживайтесь, — и уходит наверх. Эрик чувствует, как ледяное стекает по его позвоночнику, а желудок скручивает в узел. Зачем ты пришел, ну зачем ты пришел. — Эрик… Эрик чувствует дежавю, когда в секунду всем телом прижимает его к двери. И целует. Кайл вырывается: — Эрик! — Наверх, — отвечает и почти не смотрит, как Кайл снимает один кроссовок, наступив на задник, а когда снимает второй, чуть не валится с ног, потеряв равновесие, но ухватывается за стенку. Поразительный идиот. Шикарный. Кайл падает спиной на его кровать, будто делал так сотню раз, раскидывает руки и поворачивает лицо в ту сторону, где стоит Эрик. Он не спрашивает, какого черта Кайл приперся сюда, еще и в такой неподходящий момент, он думал, что теперь-то уж Кайл вернет себе на место свои мозги и как минимум несколько дней будет его избегать. Но у безумного еврея нет инстинкта самосохранения и нет головы на плечах, и вот он здесь, лежит, растекшись по покрывалу, точно вмазанный, и дышит глубоко, так, что у Эрика мозг плавится. Когда Эрик достаёт полотенце, чтобы сходить-таки в душ и смыть с себя грязные духи Тёрнер и тонну усталости, Кайл наблюдает за ним, с поволокой, не говоря ни слова. Когда Эрик отчаянно трёт мочалкой уже красную кожу, из комнаты не доносится ни звука. Когда он выходит, Кайл пялится в потолок, расфокусировано, бездумно, закусив костяшку указательного пальца. Эрик опускается на постель рядом с ним, наклоняется к самому лицу Кайла. Говорит: — Нужно расстелить постель, — но рука, обвившая его шею, не даёт ему подняться обратно. — И так нормально, — с придыханием говорит Кайл. Эрик слышит его пульс, какой-то неадекватный, несущийся галопом. Кайл мажет мокрыми от пробежавшего по ним языка губами по щеке Эрика и добавляет: — иди ко мне.