Liebe Dich

— Беги, Кайл, — говорит совсем, как во сне. Кайл давится слюной, и вот-вот закашляется, но он забегает в дом, прислоняясь затылком и всем телом к двери, за которой ему было охуеть как страшно, хочется сбежать не просто от Картмана, хочется сбежать от себя, своей сущности, от своей паники, от того, что задыхаешься, и ноги подкашиваются, и перед глазами всё размазывается, и его тошнит, тошнит так, что кислая рвота уже у самого горла, жидкая и разъедающая. Мать стремительно заваливается в прихожую: — Он угрожал тебе?! — её визгливый голос совсем не помогает, он сжимает голову в тиски. — Привет, мама, — выпрямляется Кайл и пытается изобразить подобие улыбки на своём мертвом лице. Видимо, получается из рук вон плохо. — Кайл, не уходи от вопроса! Этот малолетний садист что, угрожает тебе? В ушах звенит. — Мама, нет. По её лицу видно: она не верит. — Не покрывай его! — она опасно надвигается на него. Сколько Кайл себя помнит, мать всегда была такой. Назойливой, вездесущей и уверенной в своей правоте. — Где твой идишкайт, Кайл?! В карты проиграл. Обменял на пачку успокоительных и три панические атаки подряд. Кайл не слышал этого слова уже сто лет. Если быть честным, он думал, что оно обозначает что-то более узкое в еврейском смысле. Мать придавала этому слову много лишнего. «Будь честным, Кайл, никогда ничего не скрывай от родителей». «Будь удобным еврейским сыном, так учит Тора». «Ешь бейгл на ланч и поменьше открывай рот, ты же знаешь, какой ты люфтментш». Лоб покрывает холодная испарина. Руки трясутся, как у алкоголика. — Ма… — он хочет пройти в свою комнату, но даже не пытается об этом сказать. — Что, лапушка? — её тон ни на децибел не меняется, — Эрик Картман садист и убийца! Кому как не тебе знать об этом! О да, Кайл знает. Иначе бы не хотел каждую ночь задушить себя скрученной простыней. — Он мой друг. Будь его мать чуть менее вежливой, точно сказала бы: таких друзей — за хуй да в музей! Она ошарашенно смотрит на него. Кайл пользуется этим секундным замешательством, чтобы прошмыгнуть мимо. Голос догоняет его у лестницы: — Я не договорила, молодой человек! Кайл останавливается как вкопанный. Да что ты будешь делать. Неуёмная женщина. Отвратительная в своём гневе. Он разворачивается на пятках и снова улыбается. Улыбка похожа на оскал. И щеки болят. — Что он делает с тобой?! — мать грузно движется за ним. Ничего. Абсолютное пустое ничего, но знала бы ты, что он хочет делать. Кайлу даже представлять не надо, картинка сама всплывает перед глазами. Всё, чем Картман хочет его видеть, всё, что хочет с ним делать, наверняка размазать его по полу подошвой ботинка, ударить под дых посильнее, затянуть удавку на шее и опомниться только тогда, когда уже будет поздно. Кайл всегда пытался быть кем-то другим, всегда пытался быть чем-то, что стоит от него дальше всего. Жертвой. Вещью. Безмолвным наблюдателем. Тихим, спокойным, покорным. Идеальным сыном, примерным учеником, и только Картман словно смотрел сквозь всё это. Его пугающие, почти прозрачные глаза всегда смотрели глубже, раскрывали грудную клетку, хирургически точно отодвигали ненужные мышцы, всасывались в самые кости, Кайл чувствовал себя голым перед ним, обнаженным, и от этого беззащитным, хотя беззащитным он никогда не был. — Это не твоё дело, — на выдохе произносит Кайл почти по слогам. Мать взвинчивается. — Это всё его влияние, Кайл! Где мой любимый сын? Да как ты не понимаешь, хочется заорать Кайлу, не существует, блять, никакого влияния, никакой эфемерной фигуры Эрика Картмана за моей спиной, просто такой, какой я есть, я подрываю твой ебучий авторитет. Мать не допускает подобной мысли, но у неё и более ранней версии Картмана много общего. Чего стоит только его:       Уважай мою власть! Никого не напоминает, мама? Кайл еле сдерживается, чтобы не плюнуть себе под ноги и свалить. — Кайл! — он опять переводит взгляд на мать, — ты меня слышишь? Ну давай, скажи то, что ты хочешь сказать. — Я не желаю больше слышать это имя в своём доме! И не потерплю вашего общения! Вот как. Кайл невесело усмехается. Честно говоря, смех — последнее, чего бы ему сейчас хотелось. — С этим могут возникнуть проблемы, — начинает он, и когда мать уже было открывает рот, чтобы вставить свои дежурные пять центов, Кайл останавливает её поднятой ладонью, — видишь ли, если ты забыла, — сам от себя не ожидает столько яда в голосе, — нас подозревают в убийстве Бебе. Нас обоих. И меня, и Эрика. Специально произносит имя-красную-тряпку-для-быка. Пойми уже наконец: я не твоя кукла, к моим запястьям не привязаны верёвки, за которые ты можешь дергать, как хочешь, чтобы я плясал, как тебе нравится, столько, сколько тебе заблагорассудится. И молчал. Лицо матери будто в миг сереет, становится более осунувшимся, и больше не так страшно смотреть на неё. — Полицейские во всём разберутся, — бормочет она, но снова переходит на привычный крик, — и посадят этого ублюдка! — За-, — резко начинает Кайл, даже слегка замахнувшись уже поднятой рукой, — замолчи. Пожалуйста. Хмурится. — Я не готов дальше продолжать этот бессмысленный разговор, мама, — он выдыхает, — прости. Как бы то ни было, он не хотел сильно ранить её чувства. На ватных ногах он поднимается к себе в комнату и закрывается в ванной. В течение какого времени можно жрать дерьмо, не подавившись? Опыт Кайла Брофловски показывает — очень долго. Так долго, что в конце ты будешь похож на мешок из пылесоса, о котором все забыли и забивают его пылью, забивают, пока он не лопнет. — Господи, — с неприятным стоном выдыхает Кайл, когда взгляд падает на своё отражение. Онкобольные второй клинической группы выглядят лучше, чем Кайл сейчас. Он распахивает дверцу с зеркалом, чтобы не смотреть на себя и чтобы достать пару таблеток. Запивает холодной водой из-под крана. Сразу же умывается. Плещет с ладоней в лицо в надежде, что станет лучше. Не станет. Теперь ты навсегда обречен — если вдруг решишься податься в актеры — играть жертв абьюза и насилия. Тех, кто глубокой ночью сидит на полу в камере пыток, где на стенах железные клещи, в луже чьей-то крови. Тех, кто собирается с духом, чтобы зажатым в потной грязной руке ножом нанести удар, но его обязательно выбьют. Тех, кто спокойно сидит в самом центре кровавой бойни, пытаясь абстрагироваться, пока на щеки летят тяжелые красные брызги. Тех, кому нет смысла бороться. Тех, кто смертельно устал. Кайл действительно устал. Если бы он мог пойти в магазин с уцененкой и купить себе там какую-то новую жизнь, он бы сделал это. Он предпочел бы бежать не глядя, пока не упал бы, распластавшись где-то возле автострады, где обдолбанный водитель на красной Шевроле переехал бы ему череп и подумал, что наткнулся на булыжник. Кайл закрывает лицо мокрыми ладонями и усиленно давит на веки, пока не появляются кислотного цвета круги. Он слышит какой-то шум и не понимает, что это, пока не вслушивается. В свой собственный кашляющий, хриплый смех. Ему страшно. Весь страх, который он испытывал до этого, перед матерью, перед Картманом, перед подозрениями в убийстве, меркнет в сравнении со страхом, который он сам вызывает в себе. Было бы намного легче, окажись, что это действительно он убил Бебе. Было бы намного легче вытерпеть, зная, что это он и он способен на такое, а не только догадываться. — Кайл! — материнский голос слышно сквозь две двери. Если не ответить, она вынесет обе. — Что? — как можно громче старается ответить Кайл. — Тебе завтра рано вставать! Кайл поднимает голову. Проклятое зеркало снова уставилось на него. Сердце сминает рёбра, как бетономешалка. Как ебанутая центрифуга, подключенная к вечному двигателю. — Ложись спать! Веки становятся очень тяжелыми. В несколько шагов Кайл выскакивает из ванной, натягивая первое, что может выхватить из стопки постиранных вещей на кровати. Выходит из комнаты, как раз когда мать собирается зайти к себе в спальню. Он слышит музыку из кабинета отца и понимает, что тот не услышит ни черта из того, что Кайл сейчас скажет. Но мать ему обязательно передаст в красках. — Я не хочу спать, — просто говорит он, чувствуя, как проседает в горле. К этому можно привыкнуть. Не сразу, но через пару-тройку дней, после того как начинаешь принимать метилморфин, — пойду проветрюсь. Мать открывает и закрывает рот, зашедшаяся шоком от внезапной наглости сына. Только когда Кайл срывает с крючка дурацкую куртку, она кричит ему вслед. Но он захлопывает за собой дверь. Куртка и правда дурацкая: дутая, тёмно-красного цвета. Кайлу он всё еще не нравится. Он даже точно не знает, куда идёт. Просто наступает на оледенелые дорожки и оказывается всё дальше от дома. В карманах этой куртки нет сигарет. И чёрт с ними. Пока Кайл идёт, у него замерзает кончик носа и лодыжки, дырки на джинсах не способствуют сохранению тепла. Он садится на лавочку. Ему некуда идти, только бездумно шататься от улицы к улице, пока не схватит обморожение. Стэн уже видит десятый сон, счастливый человек, который отключается, как только его голова касается подушки. К Кенни Кайл и под страхом смерти бы не пошёл. Ему хватает клоаки дома. Я люблю тебя. Это правда. Вот как. Кайл скрещивает вытянутые промерзшие до костей ноги. Казалось бы, это должно было удивить Кайла, ошарашить, выбить землю из-под ног. Но ничего из этого не произошло, когда Картман признался. Какой-то частью мозга Кайл всегда осознавал: что-то не так. Что-то не так в этой больной бесконечной ненависти, в этой липкой со всех сторон одержимости. В том, что Картман каждый день из года в год донимал его, в том, что Кайл хохотал, как умалишенный, когда у того нашли неизлечимую болезнь. В том, что только Картман поехал вытаскивать его из урагана в другом городе, и только Кайл был уверен, что ситуация, с которой начались их отношения с Хайди, была неправильной и кощунственной по отношению к Картману. Кайл поднимается на ноги: всё от колена до пятки окоченело от холода. Медленно бредёт до дома Картмана. Он жил недалеко от центра в северной части Верхнего Ист-Сайда, поэтому Кайл успел дойти до того, как отморозит всё, что только можно. Когда знакомый дом приобретает мелкие черты, Кайл останавливается. Что он ему скажет? Зачем вообще припёрся? Голова слегка кружилась несмотря на холод, а кончики пальцев нет-нет да пробивало электрическим разрядом. К этому тоже можно привыкнуть. Не придумав ничего лучше, Кайл отправляет сообщение. Если жиртрест не прочитает, это его проблемы, не Кайла. Но он читает сразу же, и через минуту уже стоит на пороге. В том же, в чём и был, когда они виделись сегодня. Только чуть более уставший и с выбитой из идеально-уложенной — как всегда — прически тонкой прядью тёмных волос. Кайла окутывает тепло, как только за ним закрывается дверь. И его накрывает чем-то расплавленным, тягучим и ватным. Тело перестаёт так же хорошо слушаться, как получасом ранее, а дышать становится удобнее через рот. Ко всему этому можно привыкнуть. Нельзя привыкнуть только к тому, как Картман пожирает его глазами. Как аккуратно, хищно придвигается к нему, как от него… пахнет не его парфюмом. Кайл хочет забрать свои слова назад, проглотить идиотское «иди ко мне», затолкать себе в глотку кулаком и удавиться. Что-то в голове, какой-то участок, отвечающий за связную речь, отключается, и всё, что Кайл может сказать, когда нос Картмана в миллиметре от его, это: — Новые духи? Картман непонимающе моргает. Ну конечно. Такое идеальное непонимание в идеальный момент, в этом был весь Эрик Картман, он и Папу Римского убедит, что он безгрешный праведник. — Я только из душа, — тихо говорит он, выглядя даже оскорбленным. Боже, ну какой он. — Не держи меня за идиота, Картман, — Кайл даже привстаёт на локтях. Всё то расплавленное, тягучее и горячее растворяется в воздухе картмановской спальни, сжиженном до состояния каши. Его брови сходятся к переносице. — Ложись, блять, спать, жид, — злобно бросает он и встаёт с постели, дёргая за край пледа, — нам завтра класс убогий убирать. Это было правдой. В пятницу, после дольше чем недельного перерыва, каждого ученика старшей школы вызвали помочь учителям прибраться в классах. Как будто для этого не существовало клининга. Но зачем нужен клининг, если есть бесплатная и эффективная рабочая сила. Дети. Кайл стягивает джинсы и худи и забирается под пуховое одеяло. — Спокойной ночи, — едва слышно говорит он, когда Картман ложится рядом, не коснувшись его ни единым участком тела. — Ага. Спи уже, сука, читается в этом «ага». Кайл параноидально усмехается и зарывается носом в свежий пододеяльник. Так должен пахнуть Эрик Картман. Не духами тупицы, которая не умеет и не хочет держать язык за зубами. Он слышит, как дыхание Картмана выравнивается, становится глубже. Смотрит в стену. Смотрит в стену долго, пока глаза не высыхают. Взгляд цепляется за фото на тумбочке в рамке из черного дерева. На ней Картман. И он. Первое сентября. Кайл с букетом перламутрово-сиреневых ирисов улыбается во весь рот, у него как раз выпал второй от центра верхний молочный зуб, а его глупая рыжая копна волос блестит в лучах утреннего осеннего солнца. И Эрик, спрятавший букет за спину, явно чем-то недовольный. Еще по-смешному пухлый, но уже сводящий брови точно так же, как сейчас. Кайл даже приподнимается на одной руке, чтобы разглядеть получше. Он плохо помнит этот день. Когда он пришел в школу, со Стэном они уже были знакомы. И уже были «лучшими друзьями навсегда». У них на руках тогда висели самодельные браслеты лучших друзей. Картмана он не знал. Громкий, визгливый, как свинья, мальчик, ругающийся со своей мамой, сразу привлёк внимание. Кайл тогда протянул ему руку: — Кайл Брофловски. Толстый вредный пацан смерил его долгим взглядом и ответил: — Ты еврей что ли? Кайл улыбается. Слегка оборачивается на спящего Картмана. Тот перевернулся на спину и закинул руку за голову. Узнать в нём того мальчика сейчас было невозможно, его выдавало только его выражение лица, которое он нёс с собой сквозь года. С утра Кайл даёт себе полежать после будильника до того момента, пока Картман не кидает на кровать чистую и выглаженную чёрную футболку, полотенце и спускается вниз. Когда Кайл спускается за ним, он не ожидает увидеть и мать Картмана, и его, вроде как, отчима. — Доброе утро, солнышко, — тепло говорит Лиэн. Высокий, хорошо сложенный мужчина в строгом лощеном костюме привстаёт с места и протягивает Кайлу крепкую руку: — Фил, — представляется он. В мужчине Кайл узнаёт генерального прокурора — главного юридического директора штата и главу Юридического департамента Колорадо. — Кайл. Кайл кидает беглый взгляд на Картмана. Тот с совершенно нечитаемым лицом поглощает что-то похожее на овсянку и заедает тостами из темного хлеба. Лиэн суетится с подносом. Она ставит перед Кайлом корзинку с выпечкой, такую же, как стоит перед Филом, тарелку с сыром и творогом, тарелку мюсли с орехами, нарезанными фруктами, политыми йогуртом и мёдом, и стакан с малинового цвета соком. — Не знаю традиций вашей семьи… — начинает она, но Кайл перебивает: — Всё отлично, — образ холёной семьи из американской мечты встаёт поперёк горла. Кайл выпивает сразу половину стакана. Сок виноградный. — Эрик, может, булочку? — спрашивает она. Картман, не поднимая глаз, отвечает: — Нет. Он быстро заканчивает и уходит наверх. Кайлу неуютно. А еда действительно вкусная, и Лиэн словно бы даже радостно смотрит, как он впихивает в себя всё, чтобы не обидеть, хотя аппетита нет, и Кайл уже не помнит, когда он вообще был. Кайл влезает в худи и идёт прополоскать рот от мюсли. Картман коротко кидает: — Жду в машине, — и снова оставляет его одного на чужой территории, пусть даже это его комната. До школы они едут молча. На парковке до неприличия людно. Кайл не хочет вылезать из мягкого кресла, от голубоватого в солнечном свете снега режет глаза. Он уже видит Стэна, оживлённо о чём-то разговаривающего с Венди. Школу действительно привели в порядок: никаких выбитых стёкол в стиле пост-апокалипсиса, никаких кровавых следов смерти охранника. Кайл ёжится. Когда он с тихим хлопком закрывает серую дверь, Стэн вдруг оборачивается прямо на него. На секунду на его лице появляется улыбка, но тут же гаснет. Сменяется задумчивостью. Вэнди дёргает его за рукав. Кайл даже толком не понимает, чем они занимаются: кто-то носит горшки с цветами, кто-то стулья. Кайл сидит на подоконнике и пинает батарею ногой. — Кайл! Господи ты боже мой. Последним человеком, которого он ждал здесь увидеть, была его мать. — Кайл, что за чертовщина, где ты был?! Кайл спрыгивает с подоконника. Периферийным зрением наблюдает, как Картман осторожно опускает железный стул на пол. Ну хоть не перехватывает посильнее. — Мама, я всё объясню… — Я не спала всю ночь! Да прекрати ты меня позорить! Шейле Брофловски кристально, исключительно насрать на эмоциональное состояние сына-старшеклассника, к которому посреди бела дня в школу заявляется мать. — Я переживала! Изволь объясниться! Всё тем же периферийным зрением Кайл улавливает, как Картман становится на шаг ближе. Еще на шаг. Еще шаг, и он может четко видеть елейную улыбку на его лице. — Миссис Брофловски, — как ни в чём не бывало, будто это не он называл её тупой старой сукой, подходит и наклоняет голову в знак приветствия. Кайлу хочется истерически залиться смехом, потому что он видит лицо Кенни, который в очередной раз попал на спектакль, сам того не подозревая, только вместе с ним на это иммерсивное элитарное шоу попала еще добрая половина одноклассников Кайла. Умора, ничего не скажешь. Сейчас Кайла будут и в хвост, и в гриву, а он даже не сможет ничего сделать, такой вот он хороший сын. Золотая медаль на груди семейства Брофловски. — Молодой человек, я не… — да у неё язык отсохнет назвать Картмана по имени, так сильно она его не переваривает. Картман не даёт ей договорить, всё еще улыбается: — Ваш сын ночевал у меня. Ничего такого. Но лицо матери перекашивает. У Кайла начинает закладывать уши. Если бы он знал, что останется спать не дома, прихватил бы с собой парочку успокоительных малышек, но он не знал, и вот он снова в полном дерьме. Приятного аппетита. Счастливой Хануки. С днём Благодарения. Завтрак поднимается вверх, лезет из желудка наружу, а Кайл взрывается наконец-то смехом, только этот смех по ощущениям больше похож на рвоту. И Картман, и мать оглядываются на него. Уставились и смотрят, как бараны, на то, как он давится всё новым и новым приступом истерики. — Бубочка… — начинает мать, но Кайл резко затихает. — Прекратите. Оба. Последние пару минут их разговора на повышенных тонах он явно не уловил, но вряд ли в нём было что-то приятное. Театр абсурда — долбаный Картман ругается с его, блять, матерью. Дайте Кайлу дозу наркоза внутривенно срочно. Иначе он будет чувствовать, как его потрошат. — Ты — он указывает пальцем прямо в середину широкой груди Картмана, — идёшь со мной, а ты, — переводит палец на шокированную мать, — с тобой мы не закончили. Поговорим дома. Кайл хватает Картмана под локоть и тащит за собой, прямо под взглядом матери и, будь они неладны, одноклассников. Кайл уже чувствует привкус сплетен, которые разнесутся по школе в ближайший час. Уже чувствует на себе лапающие во всех местах, любопытные и насмешливые взгляды. Картман, не сопротивляясь, идёт за ним. — Как ты живешь с этой ведьмой, — говорит он, когда дверь обшарпанной подсобки на последнем этаже захлопывается за ними. — Она просто тебя недолюбливает, — слегка обиженно отвечает Кайл. Какой-то нерв внутри разжимается, и он чувствует, что снова может разговаривать с Картманом. — Из всех вариантов слова ненавидит ты выбрал «недолюбливает»? У тебя и правда какие-то проблемы, Кайл. Кайл сердито пихает его носком ботинка в голень. — Единственная моя проблема — это ты. Картман ухмыляется. Так привычно и правильно, что даже дышать становится легче. — Лестно. — Это был не комплимент. Картман складывает руки на груди. — Ты встречался с Хайди, — неожиданно даже для себя выпаливает Кайл. — Когда-то… — Картман пространно смотрит в потолок, будто совершенно не понимает, о чём Кайл говорит. Дайте ему уже кто-нибудь Оскар, или Кайл прямо сейчас врежет ему по его красивому лицу. Что блять? У тебя и впрямь проблемы. — Нет. Вчера! — у Кайла нет ни сил, ни терпения смотреть на этот цирк с конями, на этот фасад, за которым всю жизнь жил Эрик, мать его, Картман. — Твоя ревность, еврей, слишком очарова… — Это не… Картман, не переводи тему! Казалось, будто у всех жителей Южного Парка была привычка перебивать людей на полуслове, и Кайл не стал исключением. Картман пальцем стирает полоску пыли с тумбочки, стоящей на тумбочке, которые когда-то мозолили глаз в кабинете школьного психолога. — Ну и зачем мы здесь? — спрашивает он, прислоняя Кайла к этим грязным, пыльным тумбам. Картман снова серьёзен, — в этом тесном, тёмном помещении… Хочешь, чтобы я сделал так? Он подхватывает Кайла под бёдра, проезжая его задницей прямо по самой пыли. Перехватывает под коленом и тянет на себя. К лицу ярко приливает чем-то красным. — Или так? — опускает свободную ладонь на шею. Уважай мою власть — вот, что читается в этом движении. — Или может, ты хочешь, чтобы вся школа услышала, как ты отсосёшь мне прямо здесь, а, Кайл? Тяжелая рука поднимается по уху к макушке. Смакуя, сжимает волосы в кулак. Кайлу кажется, что в его лёгких кисель. Он не может сконцентрироваться на чём-то одном: на легкой боли в районе затылка, на ладони в горячем месте под коленкой, на широких плечах, на плотоядной улыбке, на мутных радужках со зрачком-точкой. Он чувствует себя, как несчастная девица, которой Картман что-то подмешал в коктейль в клубе. И всё это уже замешано в Кайле, просто он ещё не понял. — Или может, ты, блять, послушаешь меня хоть раз, еврей, — мурашки бегут от верхнего позвонка к пояснице, — и узнаешь, что Хайди больше ничего не скажет копам. Под веками искрит. Вот же… дерьмо. Полное дерьмо. Добро пожаловать, Кайл, а, нет, ты и не выбирался отсюда. — Эрик, извини… — Эрик, — агрессивно передразнивает Картман, — теперь я снова Эрик, ты — ушлая jüdischer Arsch. — Verzeih mir, — отвечает Кайл, смотря на свои разведенные ноги, на сгиб локтя Картмана. Кажется правильным говорить с ним так, как он хочет. — Да ты издеваешься надо мной, — выдыхает Картман, плотнее придвигаясь к Кайлу. Кайл не думает о матери, уже наверняка ждущей его дома с топором для отсечения головы не меньше. Не думает, как отец будет неловко пытаться с ним поговорить по-мужски. Он думает только о том, что если ему и отрубят его глупую голову, пусть хотя бы за дело. Он опускает поднятую ногу на тумбу, Картман отпускает. Заинтересованно смотрит, как Кайл сползает на пол. Кайл пялится на свои запястья и на чужие ботинки, всё равно не сможет смотреть на него, с руками бы справиться. Отголоски сознания подкидывают: это то, о чём ты мечтал, Эрик Картман? Глупый еврейский мальчик. С грязной еврейской кровью. Перед тобой на коленях. Кайл пару раз сжимает трясущиеся мокрые ладони, прежде чем ведёт ими от коленей вверх. До кожаного ремня с тяжелой бляхой. Слышит сорванное «блять», когда расстегивает её. И когда расстегивает и пуговицу на брюках. Кайл чувствует остаточное действие таблеток на внутренней стороне черепной коробки. Его кидает в жар и в холод, и снова в жар. Картман легко касается кончиками пальцев его головы. — Что ты, блять, делаешь, — выдыхает он, и Кайл ухмыляется, всё-таки поднимает лицо и смотрит на Эрика самым долгим и невинным своим взглядом. — А ты не видишь? Эрик смотрит сверху вниз, так, будто у него кружится голова. Кайл собирается сделать то, что ему не приснилось бы даже в самом странном сне. Всё, что он никогда не клялся себе не делать, потому что даже мысли такой не возникало. Всё, что — он точно знает — понравится Эрику, просто потому, что это Кайл. — Собираюсь отсосать тебе.