раскинув руки, запрокинув голову
кружится Дурге в своем ослепительном танце,
разрушая все, что хотелось оставить себе,
в чем хотелось остаться
♫ Alai Oli — Дурге
Рано утром, стоило горизонту робко начать светлеть, Клод покинул Нотр-Дам, строго наказав Квазимодо присматривать за Изабеллой. Всю ночь он не мог заснуть, размышляя обо всем сразу — и об ангеле, и о дьяволе, но мысли о первом занимали куда больше. Устроить ее на постоялом дворе он решительно не желал, поэтому думал о каком-то приличном женском монастыре или Отеле Дьё, но общество больных казалось ему решительно не подходящим Изабелле. Монастырь был более приемлем, но… но расставаться с ней не хотелось, словно стоит выпустить из виду, и она исчезнет. Частью разума Клод понимал, что ничего особенного в мадемуазель Бартрин нет. Красивая девушка, сестра его друга, и не более того. Он пообещал принять в ней участие — Жану и Богу, и себе самому, но принять участие — не значит не желать отпускать, но разум архидиакона, всегда холодный, ныне пылал, тронутый чумными нарывами, его искушал демон, а Изабелла будто бы пришла на помощь. Ее присутствие могло и впредь останавливать его от роковых ошибок и грехопадения, и он мог оставить ее рядом — в той келье, где она спала сейчас, в странноприимной келье, выстроенной над одним из боковых приделов, под наружными упорными арками. Если она согласится, но куда еще ей пойти? Разве что мадемуазель сама желает посвятить себя служению Господу или лечить больных, и тогда Клод не сможет ей препятствовать. Так или иначе, стоило позаботиться о ее вещах. Девушка прибыла налегке, без спутника, пешком, с одним только письмом, сказала, что у нее есть деньги — тогда Фролло об этом не задумывался, а сейчас понимал, сколь это было странно. Что за дурак Жан, если отпустил сестру путешествовать одну? Или же все было не так просто. Она назвалась Изабеллой Бартрин, но как можно было проверить достоверность ее личности? Почерк Жана за годы Клод мог забыть. Иногда женщинам нужно было укрытие: от мужей, любовников, или придворных интриг. Неважно, решил Фролло. Неважно, кто она, пусть будет хоть дочерью самого Луи Одиннадцатого.***
Как только архидиакон покинул Нотр-Дам, Изабелла проснулась. Мгновение ей потребовалось на то, чтобы вспомнить, где она, и, сладко потянувшись, девушка вновь прикрыла глаза, раздумывая, что делать дальше. В прошлом месяце ей исполнилось двадцать лет, и только тогда мать открыла Изабелле, кто на самом деле является ее отцом — не некий безликий образ месье Бартрина, преждевременно скончавшегося от лихорадки, а человек живой, настоящий, из плоти и крови. Из плоти, которую должен был умертвить, но вместо этого позволил себе некоторые послабления. Ее отцом был его высокопреосвященство кардинал Карл де Бурбон. Изабелла выросла в Лионе, и не раз встречала кардинала. Он был всеобщим любимцем, редкий праздник обходился без его появления, и она, как все, считала, что его высокопреосвященство — приятный человек, но и помыслить не могла, что тот как-то с ней связан. Ни единого раза кардинал не пытался увидеться с ней, ни единого раза не присылал ей писем, но мать говорила, что их дом куплен на его деньги, и что он обеспечивал дочь с момента ее рождения. Жилось Изабелле счастливо и привольно; она не знала отказа ни в чем, окруженная нежной любовью матери, дяди Анри де Леви, и кузена, которого с детства приучили звать ее не иначе, кроме как сестрой. Жан давал ей читать книги, потому что она просила, объяснял кое-какие вещи, и был поражен, когда однажды обнаружил, что Изабелла его понимает: так может шокировать вдруг заговорившая человеческим языком кошка. Женщина не может — не должна — разбираться в науке. Наука интересовала Изабеллу мало. Она кое-что почерпнула из схоластики, но многим больше ее влекло искусство. Называя себя «рисовальщицей», девушка лукавила — ее способности заслуживали гораздо более высокой оценки; Жан восклицал, что у сестры настоящий дар Божий, и она понимала, что рисует хорошо. Прежде всего ей хотелось рисовать, но занятие это, увлекательное и творческое, было совершенно не денежным даже для мужчин, не то, что для молодой женщины. Лучшим путем для нее был монастырь, но Изабелла всей душой противилась этому — она бы погибла в оковах монастырских стен, несмотря на возможность беспрепятственно учиться дисциплинам, положенным для монахинь. Обрядить ее в монашескую рясу было бы кощунством: эта тонкая талия, стройный стан и упругая грудь зачахли бы под бесформенным балахоном, эти золотые кудри потускнели бы под капюшоном, этот мелодичный голос охрип бы от постоянных молитв. Поэтому существовал другой путь: замужество, и замужество не в Лионе, а в Париже, где о ее матери, мадемуазель Габриэль Бартрин, никто ничего не знал. Где никто ничего не знал об Изабелле, где она была бы просто знатной девушкой, и где могла бы оказаться в Лувре. Должна была оказаться в Лувре, по мнению ее матери. После смерти короля регентом его малолетнего наследника могла стать принцесса Анна де Божё, жена младшего брата Карла де Бурбона. Жена дяди Изабеллы. Она была в родстве не только с кардиналом, но и с королем. В далеком и не кровном родстве, но достаточном, чтобы блистать при дворе — или не только блистать. Чего именно от нее хотят, ей не сказали; у брата и матери были свои планы, в которые они временно не считали нужным посвящать Изабеллу. Она не противилась их воле и не требовала немедленно все ей рассказать — тоже временно. Ей отчаянно хотелось в Париж, ей хотелось рисовать, ей хотелось узнавать новое, и она послушно приехала сюда вместе с Жаном, после взяв письмо от него и получив распоряжение ждать у Нотр-Дама человека, которого ей описали, и долго ждать не пришлось. Так Изабелла встретила Клода Фролло.***
Встав и одевшись, она вышла из кельи, тихой бесшумной тенью проскользив по коридорам. Декабрьское раннее утро оседало на землю молочно-белым туманом. Париж просыпался, сонно ворочаясь, как ленивый зверь: открывались лавки ремесленников, нищий с язвой на руке, сидя на обочине, заунывно тянул «подайте милостыню», мимо прошел отряд городской стражи, дежурившей ночью. Мужчину, ждущего ее, Изабелла заметила сразу, но остальные редкие прохожие обращали на него мало внимания, занятые собой. Темноволосый, темноглазый, Жан де Леви был совершенно не похож на кузину, и представлял собой не самое привлекательное для женщин зрелище — болезненно худой, бледный и печальный. Он не носил сутану, но жены себе не взял, избрав не путь любви, но путь науки, и в делах сердечных разбирался, лишь если речь шла о сердце, как о внутреннем органе, некогда с отличием закончив факультет медицины. — Изабелла, — в глазах его при виде ее сверкнула нежность. — Как все прошло? — Мэтр Фролло был так любезен, что согласился позаботиться обо мне. Но… — Изабелла сдвинула бровки. — Я все еще не совсем понимаю… — Тебе и не нужно, — мягко оборвал ее брат. — Просто делай, что я говорю. Клянусь, ты не пострадаешь. — Что ты затеваешь? — ее глаза расширились. — Не здесь, — твердо сказал он. — Не сейчас. Наслаждайся Парижем, сестра. Наслаждайся красотой города; это веселое место, не хуже Лиона. Смотри, уже с утра она танцует. По знаку брата Изабелла посмотрела, и зрелище, представшее ее взору, было действительно занимательным: на площади кружилась в танце прелестная юная девушка-цыганка. Смуглая, черноволосая, она напоминала вакханку, а рядом с ней сидела очаровательная белая козочка. Вокруг девушки мгновенно начали собираться люди, кто-то захлопал в ладоши, кто-то закричал «Эсмеральда!» — О, — прошептала Изабелла. — О! Подобрав юбки, она, забыв о Жане, направилась к цыганке; ранним утром ее танец не привлек внимание толпы, через которую пришлось бы протискиваться, и танцевать она скоро закончила, получив за выступление несколько монет, которые собрала с мостовой. Удовлетворенные представлением, парижане разошлись по своим делам, а Изабелла осталась, зачарованно глядя на танцовщицу. — Мадам? — спросила та, ибо не могла более игнорировать столь пристальный взгляд. — Я могу чем-то вам служить? — Пожалуйста… — Изабелла быстро сунула руку в рукав, вынимая листок бумаги и карандаш. — …замрите. — Замереть? — цыганка непонимающе вскинула бровь. — Да, да, замрите, и поверните голову немного влево… вот так! Танцовщица повиновалась, и карандаш быстро-быстро залетал по бумаге. Для наброска не нужно было много времени: линия фигуры, лица, наметки позы, удачно сидящая спокойно козочка у ног хозяйки. — Благодарю вас, — сказала Изабелла, закончив. — Это все. — Что вы написали, мадам? — с подозрением спросила цыганка. — Я не написала, — показывать свои картины незавершенными она не любила, но все же продемонстрировала модели эскиз. Цыганка с любопытством его рассмотрела. — Это фигурка? Это я? — Если вы не против, — смутилась Изабелла, запоздало вспомнив, что не каждый может хотеть быть запечатлен на рисунке. — Я… что вы, я не против, — встрепенулась цыганка. — Как интересно, меня ни разу не рисовали, — по-детски бесхитростно добавила она. — У вас… м-м… вышло красиво. — Это не законченная картина, — уточнила Изабелла. — Это только начало. — Мне снова встать так, как я стояла? — А вы можете? — ее глаза вспыхнули таким счастьем, что отказать цыганке было бы сложно, и она послушно приняла ту же позу. Изабелла продолжила рисовать, быстро-быстро выводя линию за линией: густые волнистые волосы, черты лица, очертания талии, груди и бедер, складки на юбке. Цыганка терпела позирование, лишь иногда скашивая глаза в сторону художницы. — Вот теперь, пожалуй, это на что-то похоже, — заключила Изабелла, демонстрируя девушке рисунок. — Это же я! — вырвалось у нее радостное. — Это я! Настоящая я! И правда, на листке бумаги стояла она. Не кружилась в танце, но поза ее была такой, словно вот-вот сорвется с места, как порыв лихого ветра, и ее фигура, ее лицо — были в точности, как в жизни, с тем единственным отличием, что настоящая цыганка не была черно-белой. — А вы можете так же нарисовать Джали? — с детским любопытством спросила она. — Джали? — Мою сестричку, — цыганка указала на козочку. — Если она будет вести себя так же послушно, как вы, — сказала Изабелла, закусив губку, чтобы не рассмеяться — слишком забавно звучало это «сестричка». Вся цыганка была забавной. Вакханка при ближайшем рассмотрении оказалась грацией. — Она будет, — серьезно кивнула цыганка. — Джали, замри! Повернувшая голову на что-то занявшее ее внимание козочка застыла, и карандаш вновь запорхал по бумаге. Цыганка беззастенчиво обошла Изабеллу сзади, заглядывая в рисунок; как все художники, она не любила, когда смотрят под руку, но стерпела и была вознаграждена восхищенными возгласами: — О, это же Джали! Это ее рожки… ее мордочка! Ее копытца! Даже бубенчик! О, мадам, это… это… — Великолепно, — прозвучал сухой мужской голос за их спинами. Изабелла обернулась. Клод Фролло стоял, заведя руки за спину, и казался натянутой струной. Цыганка втянула голову в плечи, и, не сказав больше ни слова, бросилась бежать, следом за ней поскакала козочка. Изабелла ощутила себя провинившимся ребенком, но не подала виду. — Я решила прогуляться, — сказала она. — Сегодня прекрасное утро. — Прекрасное, — эхом отозвался Клод. — Вы позволите? Не видя причин спорить, она с готовностью протянула ему листки. Фролло придирчиво рассмотрел изображение цыганки, мельком взглянув на портрет козочки, и молча вернул рисунки их создательнице. — Мэтр Фролло? — позвала она, ибо пауза затянулась. Он повел плечами. — Вы не завтракали, — сказал утвердительно. — Идемте. Вам нужно поесть.***
Невозможно. Это было невероятным зрелищем — ангел и демон вместе, светлая головка склоняется к темной; причудливый контраст, режущий глаза. Клод понимал, что рано или поздно Изабелла встретит Эсмеральду, не получилось бы жить в Париже, не зная о ней, но не думал, что выйдет — так. Что она приблизится к цыганке. На завтрак снова была речная рыба. Кроме нее — свежие булочки. Поблагодарив подавшего еду Квазимодо кивком, Клод мрачно уставился на беззаботно разломившую булочку Изабеллу. — Вы родом не из Парижа, я прав? — Из Лиона. Мэтр Фролло, вы за что-то сердитесь на меня? — Нет, — выдавил он. Как можно было сердиться на ангела? — Но, боюсь, вы не всего… понимаете. Некоторые люди в Париже… хм, не лучшее для вас общество. — Но эта цыганка не навредила бы мне, — возразила Изабелла. — По-моему, она прелесть. «О да». Клод стиснул зубы. — И я не верю в то, что цыгане способны наводить порчу, — продолжила Изабелла. — Жан говорил, что это не доказано научно. Впрочем, не доказано и обратного, но у этой цыганки не было повода желать мне зла. — Лучше опасайтесь ее, — твердо сказал Клод. — Опасайтесь и ее, и ее товарищей. Она со Двора Чудес. Порядочным девушкам не стоит водить дружбу с теми, кто живет в этом… месте. — Двор Чудес? — Вы о нем не слышали? Это отвратительная клоака. Обиталище бродяг, воров и убийц. Городская стража ничего не может поделать с ними, хотя, как по мне — не хочет. Как и король. Лучше говорить не об этом. Я заказал у портного ткани, для начала — практичные. Позже с вас снимут мерки. Так же дела обстоят и с сапожником. Что же до вашего жилья… — Я не могла бы жить здесь? — спросила Изабелла, воспользовавшись паузой. — Здесь? — Там, где я ночевала, — ее лицо стало мечтательным. — Мэтр Фролло, это ведь не запрещено, я знаю. — Не запрещено, — согласился он, не веря своей удаче — она сама согласилась на еще не озвученное им предложение. Она сама этого хотела. — Тогда, если можно… — Изабелла взглянула на Клода тем взглядом, перед которым ни разу не мог устоять Жан. — К тому же, я не думаю, что проведу здесь много времени. — Как пожелаете, мадемуазель, — сказал Фролло. — Если вы не будете скучать. — О нет, не буду, — ее лицо озарила улыбка. — Вы же будете иногда составлять мне компанию? И, к тому же, Квазимодо… — Квазимодо? — усмехнулся Клод. — Неужели вы не будете против его компании? — Не думаю, что названный брат священника может быть дурно воспитан. — Нет, конечно, нет, он воспитан хорошо. Но он… вы его видели. — Верно, — Изабелла тонко усмехнулась. — И при свете свеч, и при свете дня. Я нахожу его внешность крайне интересной. Мне бы хотелось нарисовать его. — Занятных вы выбираете моделей, мадемуазель Бартрин. Цыганка… коза… горбун. — Именно! — решительно заявила она. — Именно занятных! Рисовать идеалы красоты… о, верно, это правильно. Но что в этом нового? Что в этом любопытного? Что хорошего в идеале? Я могу нарисовать ровный круг, но этот круг будет безликим и бездушным, пока не обретет кривизны. Я могу нарисовать прямую линию, но эта линия будет железным прутом клетки! О нет, нет, я не хочу рисовать идеал. Я хочу рисовать жизнь! Ошарашенный ее пылкой речью и ослепленный ее сиянием, Клод застыл, не зная, что ответить, кроме как воскликнуть «о, Мадонна» — ибо перед ним вновь была она. Мадонна. Дева, охваченная страстью и пылом, но не низменной страстью, а святой.