злобно зашуршали в гардеробе скелеты
зубы скалят вновь, тайну выдать грозя
и случайной страсти на глаза две монеты
положу я, сон за собой унося
♫ Канцлер Ги — Баллада про скелеты в шкафу
Когда-то дом де Леви был великим. Когда-то их имя раскатывалось по полю боя трубным гласом, а по дворцовым залам — фанфарами. Когда-то Ги де Леви назвали маршалом крестового похода против альбигойцев. Когда-то они сыграли значительную роль в истории Лангедока. Когда-то им была дарована крепость Монсегюр и сеньория Мирпуа. Когда-то. Ныне представители дома де Леви, хотя и звались баронами, уже не гремели так оглушительно. Они разделились, рассеялись; полное имя Жана звучало как Жан де Леви-Флоренсак. Монсегюр, место, где горели упрямые катары, лежал в руинах. Мирпуа досталось дому де Фуа. Жан унаследовал от покойного отца имение в Орлеане, но этого ему было мало. С детства восторгающийся историями о великих предках, он мечтал возвыситься так же; в неприметном с виду юноше, а впоследствии — молодом мужчине, таились амбиции, сравнимые с королевскими. Он стал изучать медицину не столько ради интереса к науке, и вовсе не из желания исцелять страждущих — Жан де Леви рассчитывал на карьеру придворного лекаря. Это открыло бы ему доступ к важнейшим тайнам, а его знания о ядах могли сослужить важную службу монархам, не желающим убирать помехи открыто. Вдобавок, Жану повезло иметь очаровательную кузину; Изабелла хорошела с каждым днем, и с ее помощью можно было породниться с кем-то выгодным. Надавить происхождением де Леви, предложить услуги медика… о том, чтобы занять трон, Жан и не помышлял, даже через брак кузины это было бы ни к чему. Король и королева всегда на виду, всегда заметны, всегда под ударом. Зачем рисковать, без щита бросаясь под град стрел, если можно стрелять из-за надежного укрытия? Юсташ де Леви, дядюшка Жана, архиепископ, нежно любил племянника, вырастил, как родного ребенка, и не раз повторял, что всем сердцем желал бы иметь такого сына. Последним подарком дяди, когда тот уже лежал на смертном одре, было откровение; его высокопреосвященство понимал, что совершает грех, нарушая тайну исповеди, но предпочел, по его словам, не себя, уходящего в небытие, а тех, кто дорог ему и остается в бытие. Жан думал, что дядюшка признается, что он на самом деле родной отец ему, он, а не беспутный Жоффруа, сгинувший по молодости на охоте, оставив беременную вдову, скончавшуюся в родах — однако с синеющих уст старика слетело иное признание. Намного более… волнующее. Король Луи Одиннадцатый никогда не отличался нравственностью, но к своей второй супруге был холоден. Шарлотта Савойская вышла замуж за дофина Франции, когда ей было всего десять лет, он был почти вдвое старше, все знали, что этот брак основан лишь на политике. Однако, взрослея и расцветая, бедняжка-королева влюбилась в своего мужа, а он видел в ней все того же ребенка. Выполнял супружеский долг исправно, но это был именно долг, и Шарлотта жестоко страдала, что не способна завоевать сердце короля. Их первый сын прожил всего два года. Второй сын не прожил и месяца. Третий ребенок, дочь, родилась мертвой. Королева терзалась виной за то, что не способна произвести на свет здорового и сильного младенца-наследника, и Луи тоже винил ее за это — не вслух, но она видела. А после она забеременела снова, и родила третьего сына, но что это был за сын! Не ребенок — исчадие ада. Дьявольская карикатура. Омерзительный урод. Повитуха, принявшая роды Шарлотты, не просто хорошо ее знала — она вырастила ее, именно она когда-то помогла ей появиться на свет, была ее кормилицей и няней. После трех неудач она не могла показать королеве ее дитя. Только не это дитя; родись он мертвым, но обычным, и колебаний бы повитуха не испытывала, но он, на удивление, родился живым. Несмотря на свои уродства, он плакал, двигал ручками и ножками и мог прожить больше первенца, бедняжки Луи. Злая насмешка дьявола либо божья кара Всемирному Пауку за его грехи, но Шарлотта не была повинна ни в чем. Повитуха решилась; пока утомленная родами королева спала, она тайком вынесла ребенка из Лувра. Найдя цыган, отдала его им, взамен взяв прелестную девочку; могла взять мальчика, но подкидыш не имел права зваться наследником. Девочка же стала бы для Шарлотты бόльшим утешением. Все это повитуха рассказала на исповеди — не самому архиепископу Арльскому, но молодому священнику, его ученику. Ученик, молодой, пылкий и еще не понимающий, как важны таинства, немедленно поведал все мэтру де Леви, а мэтр де Леви наконец решился открыться племяннику. У Жана тряслись руки, и побледнел он тогда не хуже умирающего — вспомнил, что его друг Фролло взял к себе на воспитание уродливого младенца. Именно в то время, когда повитуха отдала рожденное королевой дитя цыганам. Сходилось все: и время, и описание внешности мальчика… Король Луи Одиннадцатый умирал. Его дочь Анна де Божё была приемышем. Его родной сын — старший сын — был звонарем собора Парижской Богоматери. Жан ощущал себя человеком, случайно завернувшим за угол и наткнувшимся на клад. Владельцем алмазных россыпей. Алхимиком, открывшим способ превращать железо в золото. Невероятная удача. Он не сказал об этом никому — ни тетушке Габриэль, ни тем более кузине. Что кузина его — вовсе не дочь месье Бартрина, Жан знал; тетушка скрывала тайну рождения Изабеллы от всех, включая ее саму, но не от племянника. Урожденная де Леви, Габриэль всегда была на стороне семьи. Жану она доверяла безоговорочно, как и Изабелла. Изабелла, живущая в странноприимной келье Нотр-Дама, и не подозревающая, кто именно звонит в соборные колокола.***
Рождество весело звенело в воздухе, благоухая морозом, свежевыпеченным хлебом и жареным мясом, и на улице то и дело были слышны разговоры, смех или песни, но в соборе, когда началась месса, затихли все шепотки. Изабелла сжала в ладонях распятие. Целебрантом сегодня был Клод Фролло. Хор запел «Introitus». Облаченные в белые одеяния священники вышли из ризницы, проходя по нефу к алтарю; белый цвет, подумала Изабелла, Клоду не к лицу. Ему гораздо больше шел черный, но и в альбе он был красив. Красив, как модель для картины. Только как модель для картины. Изабелла крепче сжала распятие, но слова молитвы не шли на ум. Хор запел «Kyrie eleison». Фролло сразу же увидел ее в толпе, безошибочно угадав, хотя она покрыла свои золотые волосы и опустила глаза. Рядом с ней переминался с ноги на ногу какой-то толстяк, судя по одежде, дворянского рода, по левую руку от нее стояла жена владельца булочной неподалеку от собора — эту сплетницу знали многие парижане, если не все. Она вертела головой, думая о чем угодно, но не о мессе, как и толстяк. И они не догадывались, что приблизились к Мадонне. Никто в этом огромном зале, никто в этом городе не догадывался. Жалкие слепые глупцы, хотелось закричать Клоду, неужели вы не видите? Неужели вы не видите? Но он не закричал — лишь запел громче, и низкий голос вплелся в симфонию других голосов. Фролло пел, и его не покидала мысль, что поет он не для прихожан и не для Бога, а только для этой девушки, которая не поднимает на него своих лучистых глаз.