где печаль и смерть, преломив копье, отступали прочь
с неба сквозь леса корабельных рей
улыбалась кротко людям Мадонна
золотом сияли глаза ее, побеждая ночь
♫ Канцлер Ги — Мадонна канцлера Ролена
Клод Фролло не находил себе места, метаясь в келье, как дикий зверь в клетке. Он действительно был в клетке, в ловушке, в тупике, выход — только в геенну огненную, и геенна огненная пылала внутри него, казалось, это пламя способно вырваться наружу, сжечь дотла Нотр-Дам, Париж, Францию, весь мир, все просторы Ойкумены. Цыганка снова танцевала на площади. Проклятая цыганка не покидала его мыслей, ядом текла по венам, мешая мыслить, мешая спать и жить. Это не было любовью, хотя поначалу Фролло считал, что влюблен — любовь слишком светлое чувство. Любовь — нечто возвышенное, то, что прежде плоти. То, что он чувствовал к уличной танцовщице, было только похотью, животной страстью, совершенно неподобающей для христианина и в особенности для священника. Он мог приказать Квазимодо похитить ее. Мог сам, скрыв лицо, пробраться к ней. Мог попробовать добиться ее ответной любви или взять силой. Мог, но тогда он бы погиб. Он уже погиб — в тот момент, когда понял, что желает ее, и что желание его относится только к телу, но это желание можно утолить. А потом — отправиться в Ад, ибо не будет иного пути. Уже нет. Сегодня же Фролло потребует, чтобы Квазимодо принес ему цыганку, и горбун послушается — он всегда слушался, а если попадется страже, то обвинят его, а не архидиакона. Мерзкий, но идеальный план — он осознавал, что поступает плохо, и это тоже его мучило, но только так он мог унять свои страдания. Сегодня же… В дверь постучали, и Фролло показалось, что за его душой пришел Люцифер, но это был всего лишь младший служитель, еще молодой, нервный и всегда немного виноватый. Его имя Клод запомнить не потрудился. — Вас желают видеть, мэтр Фролло. — Кто? Ответ показался ему благословением, божьим знаком, что не все еще утрачено: — Мадемуазель Бартрин.***
Короткое письмо от Жана, сожженное в камине, гласило:«Дорогая сестра! Я знаю, что ты сердишься на меня, но пока не могу открыть тебе всего. Делай то, что я скажу, и мы возвысимся или погибнем.
Как ты уже, должно быть, знаешь, в апреле в Париж прибудет Анна де Божё, чтобы выбирать фрейлин ко двору. Ты будешь среди них. Тебе нельзя ехать в Лувр одной; попроси Фролло быть твоим духовником и сопровождать тебя. О том попрошу его и я.
Да хранит тебя Господь»
Просить архидиакона быть духовником фрейлины… покинуть собор… Изабелла бы не решилась на подобную дерзость, но Жан знал, что делал. Жан всегда знал, что делал, значит, Клод не отказал бы ей. Его должность в соборе Парижской Богоматери важна, но при дворе быть всегда выгоднее, а на это место найдется другой. Только Квазимодо… он привязан и к своему «господину», и к собору. В Лувр ему не попасть даже в качестве слуги. Но как бы Изабелла ни жалела Квазимодо, своими интересами ради него она бы не жертвовала, и, ожидая Фролло, ощущала лишь смутную вину. Больше, чем вины, было смятения и ожидания отказа, но, увидев Клода, Изабелла забыла обо всем — такие у него были глаза. Страшные глаза, горящие темным пламенем. Она была в белом платье, и стояла под окошком, так, что свет уходящего солнца падал на золотые волосы, нимбом обрамляющие нежное лицо, на губах ее блуждала кроткая улыбка, и, увидев Фролло, она подняла взгляд. Ее глаза сияли золотом. Ничего не слыша, ничего не понимая, оставаясь в сознании лишь на самой грани реального, Клод пересек комнату и упал перед ней на колени, склонив голову, безмолвно умоляя о спасении, о том, чтобы небеса вырвали из его души темную страсть, о том, чтобы он получил второй шанс — ведь получали второй шанс кающиеся грешники, так почему не может он? Видит Бог, Клод раскаивался, о, как он раскаивался, пусть еще ничего не сделал, но думал об этом, хотел, представлял, и если бы она не пришла… — Мэтр Фролло? — испуганно пролепетала Изабелла, не понимающая, что происходит. Он поднял голову, и в его глазах было столько страдания, что она вздрогнула. Протянула руку — он схватил ее ладонь, припав к ней губами, и выдохнул умоляюще: — О, Мадонна! И замолчал, застыв коленопреклоненным, держа ее руку у своего лица. Изабелла не решалась отнять ладонь или сделать шаг назад — что бы ни происходило, а Клода что-то мучило, и почему-то он ждал помощи от нее. Вспомнилось, что Квазимодо говорил: господин прав, вы Мадонна… такое сравнение ей льстило, как и то, что мужчина столь пылко упал к ее ногам, пусть пыл его был и не любовным. И все же долго так стоять им было нельзя — хотя мадам де Гонделорье знала, куда ушла Изабелла, и не волновалась, все же не стоило задерживаться в соборе до поздней ночи. Изабелла осторожно дотронулась кончиками пальцев до лица архидиакона, тихо позвала, повинуясь пришедшей на ум шальной мысли: — Клод! …его так давно не называли по имени. Так давно… Квазимодо обращался к нему «господин», все остальные — «мэтр Фролло», «отец Клод» — было совсем не тем обращением, приставка «отец» была важнее и обезличивала его истинное имя. Даже родной брат, если и приходил к нему, то просил денег, и неважно, как при этом звал. Его так давно не называли по имени, что это произнесенное нежным мелодичным девичьим голосом короткое «Клод» прозвучало пением ангелов. — Мадонна, как я грешен… — простонал Фролло, вновь целуя ее ладонь. Грешен… зовет ее Мадонной… при этом не выглядит по-настоящему безумным… Изабелла сглотнула. Она никогда не была глупой, и никогда не была святой. Если Фролло считал себя грешником, а ее — божественным образом, если он, несмотря на это, не терял разум… это можно было использовать. — Я… — она собралась с духом, стараясь, чтобы ее голос звучал уверенно, — Я прощаю тебе твои грехи. Все, совершенные тобой грехи, все я прощаю, как прощает Господь. Ты чист, телом и душой. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю; если будут красны, как пурпур, — как во́лну убелю… Клод широко распахнул глаза. Ее сияние ослепляло, ее сияние побеждало обступающую его со всех сторон ночь, ее сияние заставляло отступить скалящих клыки демонов. Она простила его — она простила, значит, простил и Бог — ее устами. Неужели, неужели это возможно?.. — Я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Господа, и Сына, и Святого Духа, — проговорила Изабелла, с трепетом ожидая, что после этого святотатства ее поразит молния, но тишину не нарушило ничего, кроме прерывистого вздоха Фролло. — Прощен! — воскликнул он, вдруг прижимаясь лбом к ее животу. Инстинктивно отпрянув, Изабелла поняла, что последний жест архидиакона ни на йоту не был связан с чем-то интимным. Он потерял сознание.