он вслушивался в шепот серафимов
далекий и прекрасный как гроза
а искушенье было — быть любимым
но в безрассудстве сердцу отказать
♫ Йовин — Он душу к небу нес
Веселый и полный надежд март ворвался в Париж, как всадник на лихом скакуне. Воздух еще хранил морозную свежесть, но дни становились намного яснее, и все дышало ожиданием лета. Флёр-де-Лис расторгла помолвку с Фебом, не желая слышать уговоров матери и не обращая внимания ни на ее слезы, ни на мольбы кузена о прощении, сколько бы тот ни падал к ее ногам, утверждая, что будет верным мужем и даже не посмотрит в сторону другой женщины. Верить ему Флёр-де-Лис не желала, и стала заметно веселее, разорвав связь с Фебом; раньше сдержанная и холодная, она начала больше улыбаться, смеяться и словно расцвела, как положено цветку по весне. Дни Изабеллы проходили либо за рисованием, либо за прогулками с Фролло; в статусе ее духовника он мог и имел право проводить с ней больше времени, чем с удовольствием пользовался — она не перестала быть его спасением. Страсть и похоть к Эсмеральде исчезли, но необходимость в Изабелле не пропала; Клод тянулся к ней, хотел как можно чаще и дольше быть озаренным ее светом, и, если за день ни разу не увидел ее, считал день пропавшим зря; в таких случаях он смотрел на горящие окна дома де Гонделорье, представляя себе, как Изабелла расчесывает волосы, или как щебечет о чем-то с Флёр-де-Лис, очаровательно улыбаясь, или как рисует что-то, закусив губку и сосредоточенно хмурясь, что также было очаровательным… Все в ней Клод находил преисполненным очарования. Все, от того, как она ест, до того, как складывает ладони в молитве — но это не было тем плотским желанием, от которого он горел заживо. Все, что Фролло мог себе позволить даже в мыслях — припасть губами к нежным ладоням, но лишь в мыслях. Он не смел касаться ее. Вдобавок эта удивительная женщина умела рассуждать, и рассуждать так интересно, что Клод хотел слушать не только ее мелодичный голос, но и то, что она произносила. Медицина, алхимия, схоластика, искусство; Изабелла многое почерпнула от брата, но обо всем составила свое отдельное мнение, и не стеснялась его высказывать. Стеснялась Изабелла другого — своих мыслей и чувств, которые с каждым днем становились все ярче. Она узнавала Клода ближе, и, кроме благодарности и сочувствия, испытывала к нему другое — то, чему не знала названия. То, чему не хотела давать название, ибо это было неправильно. Неправильно — раз за разом представлять себе мужское тело под сутаной, неправильно — думать о том, как могла бы снова якобы случайно упасть, побывав в его объятиях, неправильно — размышлять, что его губы наверняка сухие и твердые, и как бы он мог поцеловать ее. Он не мог поцеловать ее. То, что однажды Карл де Бурбон нарушил обет, было греховно, и это нельзя было повторять. Став следствием грехопадения, Изабелла не хотела стать его причиной. Но…***
Они устроились в беседке. На голых ветвях в саду дома де Гонделорье еще не было и намека на листья, и ни одного цветка не распустилось на клумбе, но солнце золотило локоны Изабеллы и отражалось в глазах Клода. Он должен был смотреть в Библию, но чаще бросал взгляды не в Святое Писание, а на свою личную Мадонну, сидящую рядом, так близко, что можно было взять ее за руку. — Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте… — прочитал Фролло, смутно понимая, о чем речь. Раньше эти строки говорили ему о многом и были ясны, как сегодняшнее небо, но теперь помутнели, словно за туманной пеленой. Его сердце смущалось; он верил в Бога, но его вера слишком многое у него отняла. Если бы на нем не было сутаны, он обязательно взял бы в руку тонкие пальчики, обязательно бы коснулся их губами, и обязательно сказал бы… — …о любви, — донесся до него голос Изабеллы. — А? — вздрогнул Клод. — Мэтр Фролло, что Библия говорит о любви? — повторила она. Он перелистнул страницы с тихим шелестом, и на губах отразилась тонкая улыбка. — Бог есть любовь. — То есть, Бог считает, что любовь — это благо? — Изабелла закусила щеку изнутри. Она ступала на тонкий лед, но было чрезвычайно сложно удержаться, когда их колени почти соприкасались, голос Клода звучал низко и чувственно, и взгляды их раз за разом пересекались. — Бог считает, что благо — это любить Его, — сказал Фролло. — Но ведь и ближнего своего — тоже, — Изабелла словно невзначай накрутила локон на пальчик. — Верно, но это в первую очередь служение. Богу, ближним… служа ближним, мы служим Богу. Это угодно Ему. — Нет, нет, смотрите! — воскликнула Изабелла, придвигаясь ближе, так, чтобы тоже смотреть в книгу. Ее плечо прижалось к плечу Клода, и у него тут же пересохло во рту. — Бог есть любовь, и тот, кто пребывает в любви, пребывает в Боге, и Бог пребывает в нем, — прочитала Изабелла. — Значит, любовь — это нечто святое? — Это… — замялся Фролло. — Да. Думаю, так и есть. Ему стоило отстраниться, но он не шевелился, и плечико Изабеллы дальше жалось к его плечу — ее округлое плечико; ее кожа должна была пахнуть ванилью… Клод сглотнул. Это было, вопреки всему, не мучительно — это было приятно. Волнующе, сладко и томительно, но приятно. От этих ощущений не хотелось убегать, бросаться в Сену или сжигать дотла весь Париж — хотелось улыбаться, вызывать ее улыбки и бросать к ее ногам весь мир, чего бы она ни захотела. Протянув руку, Изабелла повела пальчиком по строкам, задевая руку Фролло, отчего по его телу то и дело пробегала дрожь. — Любовь достигла среди нас совершенства, так что мы можем со всей уверенностью встречать День Суда… — прочитала она, — Значит, тот, кто любит, может не бояться Судного Дня? — Возможно, — согласился Клод, не задумываясь — коленка Изабеллы случайно задела его колено, и думать сразу же стало сложно — о чем-то, кроме ее близости. Никакой страх перед Судным Днем, которому его учили с детства, не мог победить это замешательство. — А вы когда-нибудь любили? — вопрос — как шаг в бездну. Она соблазняла священника, она, подобно праматери Еве, заговаривала с ним о запретном плоде, и нужно было прекратить, извиниться или сделать вид, что ничего не произошло, или, может, он сам четко проведет границы: готов ради нее на все, но только не на это. Должны быть границы, но пока их не было — или они были эфемерны, призрачны, почти нереальны. — Я… — Клод отвел глаза. — Я не любил. Он желал, он жаждал, он томился в плену страстей; Эсмеральда — вожделенное тело, в котором Клод не видел и не хотел видеть душу, Изабелла — светлая душа, которая не может быть связана с низменными желаниями тела. Он не любил Эсмеральду, он ее хотел. Он не любил Изабеллу, он ее обожествлял. И, что бы ни говорила Библия, это было не про него. — В любви нет страха, — мягко продолжила Изабелла, лукаво поглядывая на Клода из-под ресниц. — А что насчет вас, мадемуазель? — спросил Клод, переводя тему. — Вы любили? — и мысленно себя выругал: кто задает подобные вопросы незамужним невинным девушкам? Она была чиста и непорочна. Она любила всех, никого не выделяя, всех одинаково, как Мадонна; но любить всех для человека, а не божества, означает не любить никого. — Любила, — вдруг тихо ответила Изабелла. — И каким же он был? — Клод постарался, чтобы в вопросе не прозвучало ни капли заинтересованности. Он просто духовник, который имеет право знать такие мелочи во имя спасения ее души; воображение нарисовало картинку, как Изабелла идет по улице рядом с высоким широкоплечим дворянином, держащим ее под руку, и как он наклоняется и говорит ей что-то на ушко, от чего она заливисто смеется, прикрыв лицо веером. Если бы Клод мог так… если бы только мог… — Он был добрым, — сказала Изабелла. — И грустным, что придавало ему отдельный шарм. А еще — очень умным; я бы назвала его гением. — Он был красивым? — против воли вырвалось у Фролло. Ревновать он и не подумал бы, ревность — тоже темное чувство, не подходящее к Мадонне, но ее любви мог быть достоин только идеальный мужчина. Только тот, чьи достоинства преобладали над недостатками, ибо идеал недостижим. Недостижим, и все же вот он — идеал, золотоволосый идеал с ямочками на щечках, совсем рядом, теплый, живой… и все равно недостижимый. — Да, — протянула Изабелла, внимательно взглянув на Фролло. — Он был красивым. В нем есть особая красота. Я хотела бы написать его портрет. — Он остался в Лионе? Или в Орлеане? — почему ее не выдали замуж за этого мужчину, если он ей приглянулся? Куда смотрел Жан? Неужели сестра не рассказала ему о своей влюбленности? Клоду не приходило в голову, что нравящийся Изабелле человек мог не полюбить ее в ответ — ее нельзя не любить. Не приходило в голову, что он мог быть помолвлен или женат — в ней не проснулось бы запретное чувство. Что он задает неподходящие вопросы, тоже в голову не пришло. — Он еще дальше, — печально улыбнулась Изабелла. — Намного, намного дальше. Намного дальше… Бедная девушка. Значит, ее возлюбленный погиб. — Я сожалею, мадемуазель, — почти искренне сказал Клод. — Я тоже… но я могу нарисовать ваш портрет, — было потускневшее личико вновь осветила улыбка. — На фоне Нотр-Дама. — Мой портрет? О, как чудесно было бы стать увековеченным ею, быть вписанным в вечность ее нежной рукой, увидеть себя ее глазами, и, позируя, провести много часов, любуясь прелестной художницей, запоминая ее до последней черточки, чтобы потом снова и снова воспроизводить в памяти, чтобы жить ею… — Если вы не против, — смущенно порозовела Изабелла. — Что вы! Я же говорил, что сделаю для вас все, о чем бы вы ни попросили. Это остается неизменным. Все, что вы захотите, любое ваше желание я исполню, если это с моих силах. Я поклялся и клянусь снова, перед Богом и перед вами, — решительно проговорил Клод. Целых полминуты она думала, не попросить ли, чтобы он ее поцеловал. Что было бы тогда? Он бы возмутился? Сказал, что не желает видеть рядом с собой средоточие разврата? Что глубоко разочарован, ибо увидел в ней святую, а она оказалась падшей? Потребовал бы уйти и не возвращаться? Или?.. Если он действительно поклялся выполнять все ее желания? Но злоупотреблять чужой клятвой — еще худший грех, чем блуд и прелюбодеяние. — Тогда, может, приступим завтра? — предложила Изабелла. — У меня уже есть необходимые краски и полотно. К апрелю, когда прибудет Анна де Божё, картина будет готова. — Да, — согласился Клод. — Давайте завтра.