ты, себя виня, стала для меня
слаще, чем вино, хуже, чем гаррота
Кормилица королевы доживала свой век в мире и покое, в небольшом домике в деревушке неподалеку от Парижа, с мужем, детьми и внуками. Где ее найти, узнать было несложно; у принцессы имелись собственные каналы связи. Анна де Божё спешилась раньше мужа. Пьер следом за ней соскочил с коня, осматриваясь вокруг не без некой брезгливости; здешние места вовсе не походили на его роскошные имения. Он бы не поехал сюда, но был обязан сопровождать жену, а она отправилась бы и сама, но осознавала степень риска, и понимала, что ее жизнь нужна сейчас не только ей, не только мужу и сыну, но всей Франции. Пьер был с ней лишь поэтому, и он один — они не взяли никого из солдат, боясь, что тайна вылезет наружу. Правда это или нет, ни Анна, ни Пьер не были уверены, но если бы это стало известно кому-то ненадежному, даже ложь могла стать истиной. Власть сейчас была зыбкой, хрупкой, как деревянная лестница с подпиленными ступеньками или тонкий лед на водоеме. Неосторожный шаг — и провалишься в холодную воду. Чтобы никто не узнал их, Анна надела монашескую рясу, а Пьер — плащ с капюшоном, надежно скрывающим лицо, и со стороны они выглядели, как путешествующая знатная монахиня и сопровождающий ее охранник. Перед тем, как постучать в дверь хижины, принцесса осенила себя крестным знамением. Открыла ей именно та, кого они искали; кормилица превратилась в сухонькую старушку, но выглядела гораздо лучше своих ровесниц; благодаря работе во дворце она не почернела от тяжелого труда, и руки ее были сравнительно гладкими. — Мишель не дома, — проворчала она, имея в виду то ли своего мужа, то ли сына, то ли зятя. — Нам нужен не Мишель, — сказала Анна. — Нам нужно поговорить с вами, — она изо всех сил постаралась сгладить привычные металлические нотки в голосе и говорить, как положено Христовой невесте. — Со мной? — удивилась кормилица. — Я вам на что? — Вы ведь Мари Бревай? — Я… да вы проходите! — засуетилась она, приглашая гостей в дом. Пьер слегка поморщился, перешагнув порог. — Вы были кормилицей Шарлотты Савойской? — спросила Анна де Божё, решив не ходить вокруг да около. Кормилица охнула. — Да, была. Бедняжка ее величество, я ее пережила… — О да, судьба ее величества была тяжелой, — принцесса глянула на мужа, и тот, поняв смысл взгляда, шагнул к двери, проверяя, не подслушают ли их. — У нее было столько выкидышей… — Много, — скорбно покачала головой старушка. — Но два ребенка все же выжили. Я их помню, я и их кормила. Девочка и мальчик. — Два мальчика, — тихо сказала принцесса, и кормилица с ужасом вскинула на нее глаза. — Как же два мальчика? — Это я хотела бы у вас спросить. Что вам известно о первом сыне королевы? — О принце Карле? — Вы прекрасно знаете, о ком я говорю. Анна надеялась, что на это кормилица лишь снова непонимающе захлопает ресницами, и что сказанное в письме окажется не более, чем блефом, но все ее надежды разбились, когда старушка зарыдала, закрыв лицо руками, и начала говорить: про несчастную в браке Шарлотту, неспособную выносить дитя, про рожденного ею уродца, про свою подмену… Анна де Божё слушала и холодела — выходило, что все сказанное — правда. Выходило, что… Она не обратила особого внимания на указанный в письме возраст предполагаемого сына короля, хотя там значилось, что они — ровесники. Теперь все становилось на свои места, картина обретала целостность, и… получается, она — не дочь своих родителей? Не принцесса? Пошатнувшись, Анна потеряла равновесие, опираясь на подоспевшего Пьера. Мир рушился, рассыпаясь в осколки, переворачивался с ног на голову и падал-падал-падал в бездну вместе с ней.***
Уже две недели Клода Фролло волновало одно, и эта грызущая душу мысль не давала ему спокойно жить. Его не должно было беспокоить нечто подобное, но не помогали никакие молитвы. Даже во время молитв в голове проскальзывал этот вопрос. В кого влюблена Изабелла? Клод говорил себе: он переживает за нее, потому что он стал ее духовником, потому что она — его Мадонна, потому, что его попросил присмотреть за ней давний друг… Но дело было в другом. Все стало хуже, когда Изабелла ему приснилась, и приснилась в одной белой ночной сорочке. В том сне она села на его кровать, а он поднялся навстречу ей, впился губами в горячие губы, повалил на спину, сжал мягкую грудь под хлопковой тканью… Это был грех, и загоревшуюся столь непотребным желанием плоть следовало умертвить. Не молитвой и не постом, а более действенным способом. Оставшись в келье один, Клод подрагивающими пальцами стянул сутану, обнажив торс. Повел голыми плечами; так стоять было неудобно, еще более неудобно — то, что он намеренно встал перед зеркалом, чтобы видеть себя, и таким образом чувствовать стыд еще больший. Вознеся молитву, Клод обмакнул розги в соленую воду. Размахнулся — плечо и часть спины обожгло резкой саднящей болью. Второй раз, третий; на коже оставались алые полосы, он хлестал безжалостно, изо всех сил желая этой боли, как избавления. Как спасения. Почему Бог снова его наказывает? Почему вслед за страстью к цыганке ему посылают новое испытание — страсть к… к Мадонне? Даже помыслить о таком — святотатство, а он так отчетливо видел, помнил и хотел, хотел, Господи, как же он хотел… и это не было похотью, это было… …любовью? От очередного жестокого удара у него выступили слезы на глазах. Клод сжал зубы, приказал себе: терпи, это искупление. Это наказание. Это исцеление. Это все равно не помогало.***
Вновь позируя перед Изабеллой, он держался ровно, хотя это удавалось с трудом — уже достаточно времени после того злосчастного сновидения Клод изводил себя: ел только сухой хлеб, запивая только водой, и старательно бичевал свое тело. Ссадины под сутаной жглись болью. — Вы плохо выглядите, — обеспокоенно заметила Изабелла. — С вами что-то не так? Вы дурно себя чувствуете? Дурно? Нет, совсем нет, и не стоило ей волноваться. Это исцеление — то, что происходило с ним; чем хуже телу, тем лучше душе. Фролло хотел сказать, что с ним все в порядке, но весеннее небо закружилось в глазах каруселью. Изабелла закричала, позвала Квазимодо — зачем?.. — и все погасло.***
Позирования превратились в своеобразные свидания, где не шла речь ни о чем, что относилось бы к взаимной романтической любви, но все же они с Фролло виделись, разговаривали, и Изабелле пока что было достаточно. Каждый раз она провоцировала — заговаривала на щекотливые темы, на самой грани, чувствовала, что Клод смущается, и это доставляло удовольствие, пусть она и понимала, что на самом деле его мучает. Или же он мучает сам себя, упрямо отрицая, что она ему небезразлична — а Изабелла видела, что это так. Она бы сомневалась, но, рисуя его лицо, осознавала все яснее. Клод Фролло почему-то называл ее Мадонной, но также она привлекала его, как обычная женщина. Сегодня все было как-то иначе. Клод отвечал односложно, не вступал в спор, не возражал, и выглядел больным, а потом… Было так странно и дико видеть, как он теряет сознание — странно, дико и страшно, и непонятно, что с ним, от чего было еще страшнее — что, если это какая-то болезнь? Чума? Оспа? Изабелла запретила себе бояться: потом, когда все решится, будет время на страх. — Квазимодо! Вовремя появившийся горбун (он любил тайком следить за тем, как мадемуазель Бартрин рисовала) подхватил Фролло так легко, словно тот ничего не весил. По знаку Изабеллы он бросился внутрь собора, в странноприимную келью, единственное место, куда можно было войти мирской женщине и где удобно было уложить архидиакона — там она могла бы беспрепятственно заняться лечением. Бережно опустив своего опекуна на кровать, горбун отступил в сторону. — Что же делать… Нужно привести его в чувство… — Изабелла закусила губку, рассуждая вслух. — Квазимодо, принесите воды! Стоило бы снять сутану, подумала она, когда горбун убежал за водой — эта одежда была тесной и плотной. Осторожно Изабелла принялась стягивать ее с плеч Клода, и ахнула — только обнажив часть шеи, увидела кровавые полосы. — Что это?.. — Бич, — проронил Квазимодо за ее плечом. Он принес ведро чистой прохладной воды, и по одному взгляду на архидиакона определил, в чем дело. — Бич? — в ужасе переспросила Изабелла. — Вы хотите сказать, мэтр Фролло сам?.. — Сам. Еще он держал строжайший пост. — Боже милосердный, зачем? Подняв руку, Изабелла убрала упавшую на лицо Клода прядь черных волос. Теперь она отчетливо видела, как он побледнел и осунулся, и все ее существо охватила острая жалость. Сняв сутану, Изабелла убедилась, что ее ранние догадки были верны — под монашеской рясой скрывалось мускулистое сильное мужское тело, которым она невольно залюбовалась. Даже алые кровавые полосы, изрезавшие спину, смотрелись… красиво. Мысленно дав себе пощечину, Изабелла начала промывать раны. Но почему он это сделал? Ради чего нужно себя истязать? Этого она никогда не понимала; как можно достичь святости, доводя себя до истощения и полосуя собственную спину? Святые мученики умирали в страданиях во имя Христа, но не сами причиняли себе боль. Понемногу Клод начал приходить в себя; помогла вода, обработка ран и травяной настой. Его ресницы дрогнули, глаза приоткрылись, и сначала в мазнувшем по Изабелле взгляде не было ничего, а потом мелькнуло узнавание. Следом за узнаванием — ужас. — Мадо… — Клод кашлянул. — Мадемуазель Бартрин? — Мэтр Фролло… — она покусала губы. С ее стороны было дерзостью отчитывать священника, но… — Квазимодо сказал, что вы плохо ели. — Я держу пост, — бесцветно откликнулся он. Хотелось провалиться сквозь землю — попался, как мальчишка. Умудрился упасть при ней в обморок, напугал, и… запоздало Клод понял, что раз он раздет, а в келье только Изабелла… даже если его раздел Квазимодо, она все равно видела. Провалиться под землю захотелось вдвое сильнее. — Вы держите пост, — повторила Изабелла. — Хорошо. Вы истинный святой отец, так? Вам настолько не терпится послужить Господу, что вы торопитесь попасть к Нему лично? Разве не говорится в Библии, что самоубийство — это большой грех? Разве вы не убиваете себя? Любую другую на ее месте он бы одернул: не женщине совать нос в его общение с Богом, но Мадонне Клод не посмел бы сказать нечто подобное. Более того — перед ней ему было стыдно — и за поступки свои, и за мысли. — Я… «Я грешен, и грешен перед Богом и перед вами». — Вы должны сопровождать меня в Лувр. Или вы забыли? Вы обещали мне и моему брату. Вы будете нужны мне там. Очень нужны. Если вы продолжите издеваться над собой, я окажусь одна в логове льва, — Изабелла намеренно говорила сердито, уловив, что должна вести себя именно так. Угадала; у нее не всегда получалось чувствовать людей, но Клода она читала, как открытую книгу. — Простите. — Этого мало. Пообещайте больше не делать этого. Поклянитесь. Вам же так больно! — вырвалось у Изабеллы. Клод прикрыл глаза. Верно, ему было больно, но совсем не от плетей, и эта боль была гораздо хуже физической. Гораздо хуже, чем когда ему грезилась цыганка и когда он мечтал о ее любви… но если от темной страсти к Эсмеральде Фролло мечтал избавиться, то от нового, ранее незнакомого чувства, что расцвело в его душе к Изабелле он, несмотря ни на что, избавляться не хотел Плети были бессильны. Сама того не понимая, мадемуазель Бартрин стала ему одновременно худшим палачом и лучшим лекарем. Слаще, чем вино, хуже, чем гаррота. Кара она ему или милость? За грехи или за заслуги? Так или иначе, а она в нем нуждается, и ему нужно быть сильным, а он… Клода снова окатило стыдом. — Клянусь, мадемуазель. Клянусь, что я не стану изводить себя, — покорно повторил он. — Я смогу защитить вас при дворе и сделаю для вас все. Я ведь уже говорил. Изабелла взяла его руку, лежащую поверх одеяла, и Клод испугался, что она ее поцелует, но она прижала его ладонь к своей щеке — жест вышел переполненным интимностью, пусть и не переступал границ целомудрия. Сестра могла так сидеть рядом с братом, дочь — с отцом. Даже то, что Фролло был полураздет, не казалось бы неприличным, будь на месте Изабеллы другая. Но это была Изабелла. Если бы он сел, если бы привлек ее к себе… поцеловал, пробуя на вкус ее губы… Клод встряхнул головой, ужаснувшись этой мысли. Само ее присутствие рядом было пыткой — мучительно приятной.