***
Как Рей предупреждал, приходится заниматься тем, что ни Джерарду, ни Майки, ни даже отцу не нравится, потому что это полагается другим, Джерард смотрит на солнце, которое, кажется, весело смеётся, потому что всё лето ещё впереди, точно, сегодня самая счастливая неделя. Да, обычно, даже почти всегда Джерард и Майки не занимаются черновой работой, стоят на ступеньку выше, в случае с Майки — на две, если не на двадцать две, но стоя одной ноге, или сложившись мостиком, так, как не может человеческий хребет. А Джерард на своей ступени размахивает гитарой, и к нему, и к брату никто, кроме отца, не смеет подобраться, но сейчас радостная и крайне ностальгическая для местных пьяниц, фу, Джерард, как грубо, работников, неделя. Вот, школы нет, запретов нет, носись где угодно и как угодно, маленький Том, впервые пробуй спиртное и табак, только потом, ближе к сентябрю, ты осознаешь, что всё имеет конец — поэтому многие выпивают слишком много, все соглашаются, что с простыми работягами такое случается всегда, от этого никуда не деться. Или их сжирает яркий, отчего-то довольно большой диск солнца, или просто все они куда-то деваются, целыми толпами поскальзываются на банановых шкурках и сидят в травмпункте. С десяток одинаково бритых, или уже лысых голов, поэтому сегодня Джерард и майки вылизывают свою высокую ступеньку. Тем, что они разбирают шатёр, кладовку от барахла, на самом деле просто переносят всё в другой, который ещё меньше, более выгоревший и облезлый, этот, бывшую кладовую, снимают мелкосошные артисты, приезжающие в городок на месяц. Здесь куча бутафории, какая-то часто используется, большинство подарено или случайно забыто, намеренно оставлено мелкими съёмщиками, все парики, платки, шляпы, резиновые носы, часы с откидной крышкой, шкатулки с чёртиком, курительные трубки, которые выдувают не дым, а мыльные пузыри, есть ещё такая, где поднимается оранжевый и красный флис, имитируя пламя. И другая, в которую заливается уксус, сода, краска, и она имитирует извержение вулкана, только фокус довольно грязный, и сама трубка не очень похожа на трубку, с очень длинной ручкой. Всё это лежит в древних деревянных ящиках для фруктов, овощей, мелких тыкв, ящики плесневеют и сгнивают, где-то трескаются, где-то их прогрызают мыши, Джерард и Майки получают задание переложить всё в новые, пластиковые. — ...и медсестра, которая варит гипс обязательно должна быть с металлическими позолоченными зубами, простыми пластинками, чтобы были острые, а не такими, массивными и квадратными, — заканчивает Джерард тираду про травмпункт, поднимая пюнесколько пластиковых ящиков для овощей, сгруженных в один. — Это уже не медсестра, а акула, — возражает Майки, ей-богу, Джерард не верит, что брат разделяет его фантазии, не против коснуться содержимого чокнутого городка. Видимо, стоит такая жара, что вырубает у майки часть сознания, ну, или тот просто в настроении поболтать. Они относят ящики к другому шатру, там валяется остальной реквизит, тот, который не используют почти нигде, или очень редко, это ценные подарки неизвестных, таинственных и странноватых незнакомцев, артистов, затерянных во времени и пустынных песках. Здесь и тканевые синтетические вырванные сердца для пантомим с Данко — любимый шарж и Майки, и Джерарда, уже отслужившие своё парики, которые используются как помпоны чирлидерш или карикатурные мочалки для детских выступлений, шатров в цирке очень много, иногда парочку снимает мелкий театр, туда водят младших школьников. Майки такое бесит, «здесь, между прочим, цирк, и закулисье, а не галёрка!», Джерард, если честно, немного побаивается детей, ведь почти у всех есть мобильники, и многие знают, как с ними обращаться, как делать то, о чём Джерард даже не подозревает. В разложенных пластиковых ящиках уже разложены и телефоны с антеннами, это муляж, они никогда не бывают рабочими, и пистолеты, и сломанные уши уфоидов, и журналы, один с выкройками, все остальные для вязания, Джерард показывает один Майки — «Не помню, чтобы мама увлекалась таким», тот отвечает: «почему же, у нас же были вязаные шапочки, они до сих пор где-то валяются». Джерард пожимает плечами, возможно, потому что Майки больше двигается, его память крепче и прочнее, чем у Джерарда. Просто вывалить из старого ящика в новый нельзя, нужно сложить аккуратно, Джерард не то что устает, ему надоедает, и он садится на груду перевёрнутых старых ящиков. Плесень крошится и быстро пачкает брюки, а ящики просят сжалиться, и норовят сломаться даже под тощей задницей Майки, который садится на соседнюю кучу. Джерард пододвигает к себе принесённый ящик и новый, раскладывает одну бутафорию, Майки — другую: всё бумажное и склеенное войдёт в два или три ящика, а вот тканевое объёмное нет, скорее всего придется сходить за ящиками ещё раз. Джерард сгибается над ящиком, и не сразу замечает, что Майки не наклоняется, а тянет руки вперёд неестественно далеко. — Ты снова не носишь очки, — Джерард решает начать издалека. — Они мешают, — Майки не отвлекается от ящика, ему явно неудобно, но и не проще работать стоя. — Никогда не думал, что отец их где-нибудь украл? Снял с заблудившегося ребёнка? Я слышал, что их нельзя купить просто так, нужен рецепт от врача. — Тогда ребенку следует быть осмотрительней, а оптике установить сигнализацию, — Майки медленно откидывается назад из того малюсенького наклона, который позволяет его спина и смотрит на Джерарда. — Нет, не думаю, скорее всего он сбыл их с рук. Как и костюмы, как и платья для мамы, как и все. Джерард и Майки опираются на другой шатёр, крупный, новый, конечно не ровня самому большому, но всё равно клёвый, Джерард слышит, как сзади, сверху, выше затылка хлопает на ветру толстая ткань, после редких, почти невозможных здесь дождей она похожа на мох. Майки может выбить из неё целое облако капель, которые в свете солнца превращаются в мелкие-мелкие ошмётки зеркала, это красиво и совсем не остро, но Джерард и не вспомнить, когда такое бывает в последний раз, сейчас Майки не сможет так — ноет спина. Джерард смотрит в сторону забора, чокнутого городка, со стороны — нагло отлынивает от работы, а внутри головы — размышляет, отчего городок чокнутый. Это ясно каждому встречному, приезжему, кто проходится по местным улочкам или заходит на заправку, или в кафе, или приезжает в гости, или даже почти никогда не видит город вблизи, только живёт около, его пары распространяются на многие мили вокруг. Несильный ветерок прибирает волосы с лица Джерарда, нужно переплести хвост, с обратной стороны ветерка, несущегося прямо из сердца чокнутого городка, есть что-то странное, тёплое, отчего-то непременно розоватое, а не пустынно-жёлтое, оно манит и пугает одновременно. И гладит Джерарда по лицу, и проникает в нос, как пудра, пыльца или пыль, Джерард не чихает, только смотрит на небо и облака. Как сон — над цирком постоянно яркое голубое небо, а над городом бледно-розовый саван, так, словно кто-то давит пакет молока. Над чокнутым городком облака всегда выглядят как лицо, не грустное или улыбающееся, а испуганные, словно сошедшие с ума от страха, на эти облака так же смотрят кошки с избытком хвостов и зубов, пожилые пары, живущие в сотнях домов, обозначенных под снос, они не знают, когда в уютную гостиную врежется большой шар. Не горящий лес с таинственной травой или плодами и не дым из труб заводов тянет всех странноватых к центру городка, что-то другое, едва уловимое, сокращающееся и тёплое. Оно помечает некоторых, кто всегда, в любую жару носит только черный цвет, кого-то из них зовут чудовищем, он почему-то изгой, хотя сердце городка любит его, ну, так Джерард понимает слухи, реплики детей, которые подслушивает у девчонок Рея, самого кошатника и других посетителей за жизнь. Он рад, что не придумывает ещё один факт сам, ведь говорят, что в городке есть траншеи, где доисторические змеи откладывают яйца, сейчас там валяются окаменелости скорлупы, и неопознанные трупы, в траншеях выводятся слизняки, которые хлюпают плоскими телами, когда пожирают больных бродячих собак заживо. Джерард морщится, и переключает внимание на то единственное в чокнутом городке, что не пугает и не вызывает вопрос «почему?», и это Фрэнк. Джерард чувствует, как на лице, словно клякса, растекается улыбка, Фрэнк обещает в записке, что придет сегодня и на выступление, и просто поболтать вечером, отличный день, если произойдет и то и то. Джерард немного теряется, забывает, где находится, когда вспоминает последний с Фрэнком разговор, как тот смеётся и как рассказывает факты из биографии основателей некоторых групп. Майки наконец-то отрывается от ящика, разгибается так, как можно, и, возможно, поворачивает голову к Джерарду, немного щурится, прослеживая его взгляд. — И даже не мечтай, — Майки кивает в сторону чокнутого городка. — Ты же мечтаешь о том же, — тихо говорит Джерард, не поворачивая голову. Разворачивается тогда, когда Майки пожимает плечами, отпускает неопределенное «угу», и продолжает работать, складывает что-то в ящики, но не с таким порядком, как раньше, Джерард не отстаёт, но у него запаянные пробирки с фальшивыми зельями не падают с громким предупреждающим, о том, что они стеклянные, стуком. У Майки ноет спина от комплексов упражнений, которые он выполняет с того самого дня, когда жара, именно она, а не просто теплая погода, устаканивается, иногда, конечно, делает перерывы. И разрабатывает что-нибудь другое, может быть, сегодня будет тянуть руки, завтра ноги, а послезавтра еле встанет. Будет ползти, но доползёт из мойки до шатра и устроит «представление-поползновение», чёрт тебя дери, Майки! Джерард не кричит, а говорит тихо, но не шёпотом. — Майки, — и имя как засахарившийся мёд с молоком. — М? — Я не могу понять, зачем ты так подстраиваешься под него, тебе ведь тоже... не окей, ты не как мама, и даже не как Рей. Майки, зачем? — А тебе не приходило в голову, что не стоит меня понимать? — это не крик, скорее вопрос, на который все знают ответ, кроме Джерарда, и ему должно быть стыдно, что Майки приходится что-то объяснять. — Я не арифметический задачник, о-у-у, ты ведь так и не осилил хотя бы простейшие действия в нём! Может, на досуге будешь заниматься счётом для первоклассникоа, чем совать нос в чужие дела? А, Джерард, сто двадцать три умножь на три, ну-ка, ну-ка! Майки прыскает, Джерард сначала смотрит на него, думая, что брат сорвётся и просто уйдет, будет ходить злым и обиженным два дня, пока мама не уговорит его помириться, так всегда. И работу Джерарду придётся доделывать самому, тогда у них обоих будет ноющая спина, возможно, так будет даже лучше, больше похожего значит больше тем для разговора. Осознав, что Майки не уйдёт, взгляд Джерарда мечется от неба к земле, он считает, правда считает, немного дольше, чем стандартная пауза в диалоге, умножает все цифры в числе на три. Это очень странный способ, Джерард так и не понимает, как он работает, но с ним у него хоть что-то выходит, хотя и тут Джерард то забывает простое умножение из таблицы, то вспоминает, но не то. Но решает до конца, честно, правда и самостоятельно, и довольно быстро, Майки делает максимум десять выдохов и успевает найти положение, в котором спина не так щемит. — Триста шестьдесят девять, но как мне это поможет понять, зачем ты ломаешь и ломаешь свою спину, тебе же боль... — Заткнись! — И Майки злой, как кобра, как зверь, защищающий потомство, — всем в округе не обязательно знать, что ты не только наивный кретин, но и ещё очень любопытный кретин. — Или то, что ты чувствуешь боль? — Джерард задирает один угол губ кверху, а голову наклоняет в противоположную сторону. — Не насмехайся. — Ладно, извини, — Джерард смотрит сверху вниз, и немного пристыженно, ему взаправду жаль, что прошлая фраза выходит немного странным тоном. Джерард продолжает, говорит не шёпотом, нормальный тон для разговора, но так, что рабочие, проходящие мимо, видят только открывающийся рот, и не слышат, о чём говорит Джерард. — Если ты не хочешь говорить Миранде, почему просишь обезболивающее, я могу попросить у Рея. — Он знает, что нам его... ну, нельзя? — Майки говорит точно так же, и слегка склоняет голову. — Догадывается, думаю. Вообще-то он кое-что сделал для меня, и я ему немного должен, ну не страшно, буду должен дважды. Он попросит взамен убрать у кошек или подмести территорию перед лавкой, ничего сильно долгого и сложного. — Спасибо, — и Майки произносит это искренне, Джерарду кажется, что небо падает, и он умрёт так, в братских объятиях. Хорошо, что это неправда. — Иди к чёрту, — Майки шутливо толкает Джерарда в щеку плечом, потому что он слишком близко, Майки терпеть не может обниматься. — И ты иди к чёрту, — Джерард прыскает, составляет последние флаконы в ящик и поднимает его, Майки идёт впереди со всем бумажным, Джерард специально меняет ящики местами. Джерард подозревает, что любые братско-сестринские отношения строятся на этой фразе, и не важно, что до неё — сильнейший мордобой, слеза отчаянья, или, как у Майки, искренняя благодарность, главное, что кончается всё одинаково. Джерард не представляет, как часто нужно слать к чёрту в более крупных семьях, их семья тоже изначально планируется такой, огромной, полной голодных ртов, если посчитать комнаты в доме — детей десять, не меньше, Джерарда пробирает озноб. Хорошо, что Майки только один эрудит, а кретин здесь Джерард, ну, по мнению Майки, если одна категория будет больше другой, станет тяжко, а так братья друг друга уравнивают. Возможно, только из-за этого баланса отец ещё верит в успех своего эксперимента, «однако — думает Джерард, — не такой уж я и кретин», он глядит на забор, на красивые лавки с попкорном и безделушками, светящимися игрушками, на ярко-голубое небо за территорией цирка. Кретины же такое не проворачивают, не смеются вместе с парнем из городка у другого края забора, и так, что только Рей знает об этом наверняка, Майки может как догадываться, так и вообще не думать. Хотя, возможно Джерард и кретин, потому что не подстраивается под планы отца и теперь мало что умеет, только держать гитару в руках и ловить кайф от песен, ну, не только гитару, но и ящик с бутафорией. Новая кладовка пахнет то ли мочой, то ли давней скисшей кровью, или явно не коровьим молоком, что же здесь хранится раньше, такое пахучее и гнилое, «Майки, куда ставить-то?!», «откуда я знаю?!», в цирке никогда ничего не бывает идеально, как всегда.***
— В смысле вам запрещают пить болеутоляющее?! — Фрэнк почти кричит, Джерард шикает на него и взмахивает руками, мол, не ори, хоть сейчас в цирке уже нет толпы, могут увидеть. Сейчас вечер после выступления, Джерард свежий, потому что стоит под душем после согревающего шатра, тщательно смывает макияж и переодевается в светлое, чистое и льняное, немного жесткое, зато приятное к телу. Не синтетические спортивные костюмы, в которых Майки прыгает на тренировках, б-р-р, Джерард содрогается, когда думает, какого это — запихивать себя в такую тугую резину. Вечер из нежно-жёлтого, ванильного перетекает в сине-зелёный и с каждой минутой набирает темноты, но пока ещё светло, видно, где окно у дома, где входы и выходы у ближайших шатров, Джерард и Фрэнк стоят так, что никто не может их заметить. Зеленоватая полоска над головой Фрэнка окаймлена сиреневым, светло-синим, это красиво и немного идёт к его растрёпанной макушке, Джерард пожимает плечами, теперь смотря на лицо Фрэнка, а не сверху него. — Ну, отец считает, что при приёме обезболивающих умник не вырастет, хотя сам же поит маму странноватым таблетками, ну, я уже рассказывал, — Джерард качается на старом штакетнике забора. Забор только у входа, где ворота, выглядит красиво, иногда его просто нет, ниша, но все знают, что здесь территория цирка, все — это ветер, дождь, бродячие псы, потому что ни одной живой душе, ну, кроме Фрэнка, не взбредёт в голову шляться по таким отдалённым полям. Иногда забор превращается в ржавую сетку, иногда в штакетник, которые гнуться туда-сюда от малейшего ветерка, и через ниж можно даже не прыгать — просто приподнять и отворить как дверь. У самой земли, в песке и редкой пустынной траве, рядом с забором такой много, она хорошо выдерживает жару, но жёсткая и острая, словно нож, можно резать колбасу, лежит дырявый мяч для регби. Старый и стёртый, закопанный словно не руками, а ветром, никто из рабочих и не подумает, что внутри мяча может что-то лежать, Фрэнк, когда не может найти Джерарда, или прийти, или если что-то случится, может оставить там записку. Джерард тоже может чиркануть, или ответ, или первый привет, или возглас о помощи, «Фрэнк, отец заточил меня в башню, спаси меня, прекрасную принцессу!» — Джерард заплетает короткую и кривую, растрёпанеую косу, пытается сложить её на одно плечо, но она чересчур коротка, Фрэнк смеётся. Он всегда ходит с рюкзаком, на котором куча металлических кругов, Джерард узнаёт, что это значки, они круто звенят и блестят на солнце, но часто отваливаются, «потерял уже три», Джерард думает, почему отцу не приходит идея сделать такие же, только с афишами, эмблемами цирка. Внутри плеер, наушники, вода — без неё в городке никуда, если в северных краях детей учат, что делать, если посчастливится встретить медведя, то здесь обучают всегда и везде брать с собой воду, даже на пятиминутную прогулку за булкой хлеба. Даже дойти до границы собственного внутреннего двора, Джерард тоже с бутылкой, «у тебя внутренний двор размером с четверть городка!», «да ну, поменьше». И, видимо, в рюкзаке есть что-то ещё, Фрэнк роется во внутренних карманах, силясь что-то найти, причём так, словно от этого зависит его жизнь, вытряхивая в песок всё то, что попадается на пути. Это тот самый рюкзак, в который Фрэнк складывает свечки, когда встречается с Джерардом в первый раз, Джерард прав и не прав одновременно, полагая, что рюкзак для школы, он у Фрэнка для всего. — Нашёл! — И Фрэнк протягивает Джерарду кусок золота. Это просто небольшая аптечная баночка с размашистой белой надписью, Фрэнк заводит речь о том, что она даже не на половину, а на две трети пустая, и что у него дома не одна такая, он может поделится, правда, Джерард смотрит на лекарство и не слышит ничего вокруг. Вот так просто у него в руке оказывается то, что весь свой недолгий век Джерард почти никогда не получает, даже когда крайне нуждается — «боль — часть нас, сын, слушай её, терпи и расти над ней». Но она такая, что из тела хочется вылезти, выползти, выпасть, как зубы от падения с бетонной лестницы, или когда мама привязывает нитку, а Майки резко открывает Дверь, Джерард обращается в точку перед рывком, а потом боль разносится от рта по всему телу, мгновенно, как возникает Вселенная. И раны в десне долго не заживают, и синяки от драк и простого бега, от велосипеда и прочей бродячей жизни просто огромные, цвета багряной луны, на них невозможно не то что давить, но и просто смотреть, скорее всего, это лёгкий вывих, или ушиб, но Джерарду нужно ходить. А принять таблетку нельзя, нельзя, Майки как-то подсказывает считать птиц, работников, песчинки что угодно, если это способно отвлечь. Джерард узнаёт про болеутоляющее относительно недавно, примерно когда начинает дружить с Реем и заходить к нему без отца, брата или мамы, испекшёй что-нибудь ко дню рождения «самого преданного работника». И вот это чудо света просто лежит у него на ладони под сложной крышкой гора белых и мелких пластинок, в сравнении с размерами упаковки их не очень много, но если начать считать… — Эй, Джерард, всё нормально? — Фрэнк водит между ладонью и лицом Джерарда. — У меня нет нашатырного спирта, так что тебе лучше не терять сознание. — Я просто в шоке, — оправдывается Джерард, с трудом переводя взгляд с лекарства на Фрэнка. — Знаю, странно, потому что это нужно не мне, но знаешь, когда вот так видишь то, что всё детство мечтал заполучить... Спасибо. — Ой, да было бы за что! — Фрэнк отмахивается, для него это действительно пустяк, для людей из городка боль неприятна, а не «часть дарованного тебе тела». — Я же говорю, я, мама и... — Фрэнк осекается, смотрит чуть в бок, буквально на секунду скашивает глаза, продолжает как ни в чём не бывало. — Короче, всё мы несколько лет назад попали в аварию. У мамы были проблемы с щиколоткой и в течение реабилитации ей приходилось пить болеутоляющее довольно часто, и это остатки после того случая, но, честно, там хватит на всю жизнь и мне, и маме, и тебе с братом, и всем нашим детям вместе взятым тоже. Могу принести ещё несколько таких баночек, ну, только уже полных, эту я так, таскаю с собой на всяких случай, вдруг схвачу лёгкий удар от солнца или заболит желудок в школе. — Фрэнк, ты святой, — Джерард почти взаправду готов упасть на колени, но вовремя делает глоток воды, насчёт солнца Фрэнк прав, оно здесь никогда не спит. — Я тебе должен. — Э-э-э, да я уже не помню сколько стоили таблетки тогда, и понятия не имею, сколько стоят сейчас... — до Фрэнка медленно доходит, что «должен» не обязательно о деньгах. — Тогда должен оценить пару песенок, я недавно их откопал. Долг значит долг, и Джерард с готовностью принимает наушник, будь его воля, будь он как бог или что-то вроде того, то загнёт время на этой секунде. Как металлическую трубку, восьмёркой, и положит на бок, он готов вечность провести так, опираясь на гнилой штакетник, когда Фрэнк нажимает кнопки на старом плеере. Когда наушник тянется от головы в барабанную пустоту, пока тишину, а нет, вот, Джерард слышит маракасы, затем гитару, голос в наушнике начинает петь: «one pill makes you lanrger». Джерард поворачивается к Фрэнку затылком, опускает голову на дерево забора и почти лежит, сонным взглядом осматривает розоватое, синеватое и зелёное, немного пьяное небо, оно темнеет и темнеет, но солнце ещё есть, пусть и не здесь, а ближе к горизонту. И необъятная территория цирка, где-то окружённая забором, где-то нет, она огромная, как несколько футбольных полей. Ну, примерно, Джерард никогда не играет на настоящем футбольном поле, видит картинки, читает, как рассказчики сравнивают что-то бескрайнее с морем или с ним, море к цирку не подойдёт, потому что, во-первых, нет воды, жара почти как в пустыне, а во-вторых край всё-таки есть, он там, у ворот, у лавки Рея и продавщиц попкорна. Вот чёлка Фрэнка, вот бескрайнее небо, вон Рей, его фамилия чем-то привлекает Фрэнка и тот постоянно говорит «Торо», хотя Джерарду кажется это странноватым, да, он сейчас в лавке. Болтает с какой-то девчонкой, Джерард уже видит её, серебристый топ и обрезанные белые шорты, нет, это не Миранда, даже не артистка, просто жительница городка. Рей ещё не думает, как стянуть с её топик, но уже движется в этом направлении, он предсказуем, хотя и оригинален. Джерард смотрит, как кудри покачиваются в так смеху Рея, как девчонка упирается на прилавок, конечно, если Рей повернёт голову строго вбок, он увидит и Фрэнка, и развалившегося Джерарда, «and if you go chasing rabbits, and you know you're going to fall» да, голос из наушников абсолютно прав. Джерард смотрит то на небо, то на зеленоватый закат, чокнутый город готовится спать, но жизнь в его глубинах только начинается, Джерард чувствует, что закат — это отмашка, сигнал «старт» для всего того, от чего городок называют чокнутым. И с последними лучами солнца Джерарда пробирает ток, тоже молния стреляет в висок, «о нет, всё-таки пошел в отца» — последняя мысль, которая касается его сознательной части, у него появляется сногсшибательная идея, «feed your head! feed your head!, Джерард почти не слышит последних фраз, наушник выпадает и бьёт по плечу. — Не хочешь зайти в дом?