Всё на своих местах

— Ты должен приложить больше усилий, Лайт, — говорит отец. Его мутные мёртвые глаза пристально смотрят на Лайта. Лицо, покрытое трупными пятнами, навсегда застыло в строгой гримасе: брови сведены, на лбу складка, рот сжат в тонкую полосу. И всё же, даже если его губы больше не шевелятся, голос продолжает звучать. — Я многого жду от своего сына. Мать сидит по левую руку от него и согласно кивает на каждое слово. У неё не хватает нижней челюсти, и Лайт думает, что она и не нужна, в сущности — мать всё равно никогда ничего не говорит. По крайней мере, ничего, что имело бы значение. — К двадцати пяти, — продолжает отец, — ты присоединишься к специальной команде по расследованиям. Потом нужно будет жениться. Я хочу видеть в доме образованную и скромную девушку, которая поставит семью во главу угла. После свадьбы сосредоточься на повышении. В тридцать у тебя должна быть приличная должность и двое детей — мальчик и девочка. «Не хочу», — думает Лайт, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. От родителей несёт разложением, и этот омерзительный сладковатый запах, кажется, пропитал его насквозь. Он хочет выйти из-за стола, но тело не двигается. — Ты должен быть как все, — говорит отец, показывая за окно. Снаружи толпятся соседи и бывшие одноклассники, дальние родственники и отцовские коллеги, ребята из университета и какие-то смутно знакомые люди из телевизора — все гниющие, изъеденные червями, обезображенные до невозможности. «Не хочу!» — пытается сказать Лайт, но не может издать ни звука. — Не разочаруй нас, Лайт, — говорит отец. Его почерневшая рука тянется к лицу Лайта, и он пытается увернуться, но одна конечность становится десятью, десять — сотней, а сотня — тысячей. Лайт отталкивает их от себя, отбивается от склизких пальцев, а те лишь крепче впиваются в тело, разрывают его кожу, раздирают на части. И всё, что он может — безмолвно кричать до тех пор, пока не открывает глаза. Пробуждение дезориентирует его на какое-то время. Сердце всё ещё бьётся где-то в горле, пижама промокла от пота, а фантомные прикосновения мёртвых рук продолжают ползать по телу. Лайт почти хочет закричать, но спустя мгновение он замечает привычный голубоватый свет, мерцающий по левую сторону. «Это моя спальня», — понимает Лайт, окончательно возвращаясь в реальность. Нет, не так — это их с Рюзаки спальня, и этот чёртов бесконечно бодрствующий фрик, как обычно, всё ещё ковыряется в своём ноутбуке. Лайт бросает на него осторожный взгляд, словно нуждается в подтверждении — и да, Рюзаки действительно сидит на левой половине кровати в своей идиотской позе, и, кажется, что-то читает. В полумраке комнаты, подсвечиваемая лишь экраном компьютера, его бледная физиономия походит на маску Но. «Нет, — поправляет себя Лайт. — Нос слишком острый». Повадки Рюзаки привычно раздражают, а цепь наручников, лежащая на постели между ними, кажется готовящейся к броску змеёй — и всё же это странным образом успокаивает. Сам факт его присутствия. Словно, пока Рюзаки рядом, ничего плохого не случится и никакие кошмары Лайту не страшны. Это отвратительная мысль. Нелепая. Совершенно идиотская. Если с Лайтом и случится что-то плохое, то наверняка именно по вине этого говнюка! Рюзаки ни капли не безопасен, уж точно не с его идиотской уверенностью в том, что Лайт — главный злодей истории. Буквально всё в нём сигнализирует об угрозе: дурацкая цепь, полное отсутствие дистанции, бесконечные вопросы с двойным дном и совиные глаза, которые раз за разом пытаются заглянуть внутрь и разобрать его на тысячу крошечных частей. Этот человек — живое воплощение слова «опасность», и всё-таки Лайт чувствует успокоение, глядя на него. Какой абсурд. Он встаёт с постели: слишком резко, импульсивно, так, что цепь громко звенит в тишине. Рюзаки не реагирует, словно не заметил, но Лайт прекрасно знает, что это иллюзия. Это существо — словно вычислительная машина, которая постоянно пребывает в режиме анализа и может найти скрытый смысл даже в самой незначительной детали. Текущий миг несдержанности он тоже как-нибудь приплетёт к своим любимым процентам. «Пошёл ты», — думает Лайт, направляясь к окну. С каждым его шагом цепь натягивается всё сильнее, и это вызывает внутри лёгкую вспышку удовлетворения. Выглядывать наружу слегка тревожно, но там, конечно же, нет никаких трупов. Только сияющий ночной Токио; только высокие здания, яркие фонари, неоновые вывески и люди, не скованные цепями и не препарируемые пристальным взглядом Рюзаки. Счастливые, свободные люди. «Не разочаруй нас, Лайт», — вспоминаются вдруг слова отца из сна. Будет ли Лайт свободен хоть когда-нибудь? — Всё хорошо? — спрашивает вдруг Рюзаки, и звучание его голоса в стерильной тишине кажется нестерпимо громким. Лайт оборачивается и видит, что тот придвинулся чуть ближе и даже отложил свой проклятый ноутбук. «Я волнуюсь о тебе», — пытается показать он. Очередное притворство, дурацкая игра в друзей. Лайт не идиот, чтобы в это поверить. — А тебе не плевать? — раздражённо спрашивает он. Слишком резкий ответ, пожалуй, но он не в настроении участвовать в сегодняшнем спектакле. Его уже тошнит от фальшивой заботы и фальшивого понимания. — Конечно, мне не плевать, — монотонно говорит Рюзаки, сканируя его своими дурацкими огромными глазами. — Лайт-кун — мой друг. Естественно, я беспокоюсь. Какой просчитанный ответ. Сам Лайт не справился бы лучше. «Друг», — фыркает он про себя. Ага, конечно, самый близкий друг на свете. А то, как Рюзаки день ото дня высчитывает, на сколько процентов Лайт походит на Киру — это, безусловно, выражение его глубочайшей привязанности. — Не понимаю, — говорит вдруг Лайт. И это не те слова, которые он привык произносить вслух. Лайт ненавидит признаваться, что не понимает что-то — сама идея об этом ему противна. Он никогда не сказал бы такое при отце. Он ни за что не произнёс бы это в школе. Лайт ни разу ещё не говорил подобных слов, но сейчас просто не выходит остановиться. Рюзаки внимательно смотрит на него, по-птичьи склонив голову набок, и явно ждёт пояснений. Лайт не может перестать думать о том, как по-идиотски это смотрится. Рюзаки выглядит как идиот — как полный, стопроцентный идиот, но почему же тогда именно Лайт чувствует себя идиотом? — Ты говоришь, что ты мой друг, а потом называешь меня Кирой, — всё-таки откликается он, отвечая Рюзаки таким же пристальным взглядом. В конце концов, в гляделки, как и в друзей, можно играть вдвоём. — Это же чушь, ты понимаешь это? На долю секунды на губах Рюзаки мелькает что-то, похожее на лёгкую тень улыбки. Или, возможно, это просто отблески света играют на его лице. Лайт моргает, и в следующий миг физиономия напротив вновь превращается в невыразительную маску. — Я считаю, что Лайт-кун — это Кира, — спокойно соглашается он, словно не знает, как сильно Лайта выводят из себя такие заявления. Или словно нарочно пытается его вывести, что звучит реалистичнее. — Вернее, я считаю, что Лайт-кун был Кирой до недавнего времени. И это не влияет на то, что Лайт-кун нравится мне как человек. «Лайт-кун нравится мне как человек», — недоверчиво повторяет про себя Лайт. Невероятно. Это такая неприкрытая, такая наглая ложь, что он не может решить, возмутительно это или просто смешно. — То есть, тебе «нравится как человек» самый страшный серийный убийца в мире? — насмешливо уточняет он, и Рюзаки какое-то время молча его разглядывает, словно что-то оценивает и взвешивает внутри себя. — Полагаю, что так, — наконец бесцветно откликается он. Совиные глаза всё ещё пялятся на Лайта, но в этот раз они не кажутся изучающими — во взгляде мелькает что-то задумчивое, тоскливое, почти что человеческое. Словно он и в самом деле способен что-то чувствовать. Острый подбородок лежит на коленях, и вся его нелепая сгорбленная фигура кажется до странного уязвимой. Лайт напоминает себе, что это очередное притворство, но Рюзаки выглядит одиноким. Выглядит искренним, даже если Лайт знает, что это не так. Цепь всё ещё болтается в воздухе; Лайт делает шаг вперёд, и натяжение слегка ослабевает, а потом ещё и ещё, пока не пропадает совсем. Он располагается на своей половине кровати, опираясь ладонями на матрас. Паучьи пальцы Рюзаки находятся достаточно близко, чтобы при желании их можно было коснуться. Не то чтобы у Лайта есть такое желание, конечно. — Я тебя совершенно не понимаю, — признаётся он. И на этот раз дело точно не в игре света: на идиотском лице Рюзаки и впрямь вспыхивает улыбка, широкая и яркая, поразительно преображающая все его черты. — Я тебя тоже, — говорит он, и это первый раз за весь вечер, когда он обращается к Лайту напрямую, а не говорит о нём в третьем лице. Не то чтобы это было очень важно, но всё-таки. — Поэтому оно и интересно, разве нет? Лайт тихо фыркает, потому что это звучит чертовски самонадеянно, но Рюзаки всё же прав. Это действительно интересно. Он действительно интересный. С Рюзаки приятно разговаривать, его кругозор поражает, и он единственный, кто может поспевать за ходом мысли Лайта. Единственный, кто может опережать его мыслительный процесс — и это бесит, конечно же, потому что Лайт ненавидит проигрывать, но в то же время странно волнует. «Друг», да? Было несколько людей в школе и университете, которых Лайт называл этим словом. Исключительно номинально, конечно же — на практике он никогда не понимал концепцию друзей. Зачем они нужны? Чтобы проводить вместе время? Лайту намного интереснее в собственном обществе. Чтобы просить о помощи? Это попросту унизительно. Лайт не нуждается в других людях — но если бы нуждался, ему бы, наверное, нравился Рюзаки. Он чудаковатый параноик с манией контроля, он ничего не знает о жизни в социуме, его совиные глаза и вопросы с двойным дном всегда выбивают из колеи, и вообще это сплошная головоломка, а не человек. Рюзаки считает Лайта Кирой, каждое слово, вырывающееся из его рта — сплошные уловки и игры, и всё-таки… Он единственный, кто смог заинтересовать Лайта. Первое живое существо, которое вызвало у него хоть какие-то эмоции. Его бледная вытянутая рожа дарит странное чувство спокойствия, и, когда Лайт слышит его монотонный голос и чувствует цепь, натянутую между ними, ему почему-то кажется, что ничего плохого не произойдёт. Это иррациональное, нелепое чувство. Лайт знает это. Но всё равно… «Возможно, — думает Лайт, глядя на его острый профиль, — возможно, мы и впрямь могли бы стать друзьями».