Один пояс, один путь

      Все здесь было чуждое, неприятное и давящее. Звуки, запахи, сама атмосфера до самых краев полного народом зала напоминала бочку, битком набитую протухшей рыбой.       В центре стояла деревянная стойка, позади нее огромный орел со взглядом стервятника, на фоне отвратительно аляпистого флага из полосок и звезд. Три года назад российский президент именно с этой трибуны американского Конгресса вел свою позорную речь. Россия стоял тогда за его плечом, бледный, со стеклянным взглядом, с дрожащими губами и кулаками, и держался из последних сил, чтобы прямо на глазах у всего мира не задушить предателя. Чем все закончилось, Россия не помнил.       «Кажется, на последних словах этого пьяницы, теми что с благословениями Америки, у меня от ненависти пошла кровь горлом, и я потерял сознание, еле откачали…»       И вот теперь он сам стоит за этой кафедрой и ощущает, что зал замер в предвкушении очередного свидетельства его падения. Все ждут, что он повторит те самые слова.       Россия стоял, держась за деревянную панель, без этой опоры его покачивало. Пепел его нерушимой советской империи застилал все, перед глазами мелькали мушки и блестки, лица расплывались пятнами. Наверно, не стоило было опять пить шампанское всю ночь в отеле, а надо было хотя бы попытаться выспаться.       Россия мутным взглядом осмотрел присутствующих. Помимо недружественных стран, на американском Конгрессе присутствовали некоторые бывшие советские республики. Украина, Беларусь и Казахстан смотрели на бывшего командира с откровенной жалостью, остальные с ничем не прикрытым презрением. Россия пошатнулся, будто раненый этими взглядами. Он колебался и внутренне, не мог никак начать свою речь, слова на бумаге растекались серым маревом. Россия поднял злой взор и вдруг вместо приветственных слов, сказал колко, в каждое слово вливая литры яда.       — Вы, немцы! И вы, французы! Если бы не моя армия, вы бы все были в лагерях! Мы весь мир спасли и Европу! А вы здесь сидите и с тупыми лицами ждете, как я перед ним упаду на колени и буду лизать его ботинки! Не будет этого, слышали?       — Раша! Замолчи! — к трибуне в злобном порыве бросился Америка. — Отключите ему микрофон!       — Сам молчи! Я вас заставлю замолчать! Заставлю по-русски! Понятно тебе или нет? Или будешь мне указывать?       Микрофон все же отключили, Россия снял наушники перевода, вышел из-за кафедры и обратился ко всему галдящему залу, голос его заглушал все остальные восклицания других стран, словно раскаты грозы, гремел звучно и без аппаратуры:       — Вы все предатели! Агенты спецслужб!       — Замолчи, Орлов! Последний раз предупреждаю! — оскалился американец, — Сядь на место, пока я не вызвал охрану!       Русский гордой походкой под оскорбительные выкрики с дальных рядов и холодные взгляды первых, спустился в зал. Как только он рухнул в кресло, вся реальность снова потеряла резкость, закружилась волчком. Он закрыл глаза и выпал в прострацию.       Выступление Российской Федерации, во что бы оно не превратилось, было в тот день последним. Америка встал за трибуну и огласил конец заседания Конгресса. Страны начали расходиться. В итоге в зале остался только полуобморочный русский, распластанный в кресле и опрокинувший голову на подлокотник.       Америка смотрел на давнего врага оголодавшим взглядом. Черная рубашка и брюки висели на нем мешком. Россия всегда был несколько худощав, сказывалась вечно неблагополучная экономическая ситуация. А теперь его стройная фигурка еще больше истончилась. Под глазами россиянина залегли глубокие фиолетовые тени, светлые локоны спутаны, кое-как собраны в небрежный хвост. Весь его облик был соткан из глубокого горя. Даже в состоянии обморочного забытья, его брови были болезненно сведены к переносице, а глаза с силой жмурились, тонкие ресницы дрожали.       «Страдания не отпускают его даже в отключке. Ну что же, Англия, мы проделали хорошую работу».       Американец приблизился к русскому, походка его стала осторожной, крадущейся. Он, не издав ни единого звука, сел в соседнее кресло и сложил пальцы замком.       «На последней ступени позора и несчастья, он все же остается таким прекрасным. Самым прекрасным существом во всем мире».       Америка попытался разбудить русского, чтобы выпроводить за двери, грубо потряс за плечо. Россия не очнулся, только лишь мучительно застонал в полусне. Этот стон вызвал в душе и теле американца настоящую лавину, окончательно снес все тормоза и здравый смысл. Он боролся со стихийным, жалящим вены изнутри зловещим огнем долгие минуты. В итоге эту битву сам себе проиграл.       «Надо дверь хотя бы закрыть, — подумал Америка, обернувшись на раскрытые высокие створки на входе в зал. — Хотя… нет. Если сюда кто-то и случайно зайдет, даже хорошо. Пусть все знают, кому принадлежит Россия. И принадлежит в каких именно позах!»       Ярко-голубые глаза американца впились в лик россиянина, в них зажглись злобные огоньки. Его рука, застывшая на плече России, сжалась, вонзаясь ногтями в кожу даже сквозь ткань черной рубашки. Русский дернулся, бессознательно пытаясь избежать боли. Американец расстегнул пуговицы его рубашки, на половину стянул с плеч и неожиданно робко, будто его сейчас же оттолкнут, прикоснулся к обнаженной груди руками, затем и губами.       Настойчивые и грубоватые ласки вернули Россию из тягучих неявных дебрей небытия. Не вполне осознавая, где он находится и что вообще происходит, считая все это продолжением странного сна, русский зарылся тонкими пальцами в жесткие, выжженные солнцем волосы американца, притянул к себе. Америка поцеловал его в бледные обескровленные губы, аккуратно исследуя языком. Нежные глаза России все еще пребывали в дымке бессознательного тумана. Америка встал со своего места, с силой и быстротой резко стащил русского с кресла, прижал тонкого и легкого к своей груди, поминутно все плотнее сковывая плен своих объятий и пугаясь собственных ощущений. Держать этого проклятого коммуниста, растерянного, печального, не до конца протрезвевшего, в руках, так близко к сердцу уже оказалось удовольствием настолько сносящим крышу, что это было почти сравнимо с экстазом.       Америка снова приник к шее русского то целуя, то кусая до синяков, это было не удобно — россиянин был почти на полголовы ниже его ростом. Он подхватил русского за талию, тот обхватил его ногами. Американец сделал два шага назад и усадил русского на высокую трибуну прямо под стойкой кафедры. Россия сам подставлял шею для поцелуев, откинув копну золотых волос назад, направлял руки Америки на свою грудь, сам раздвинул перед американцем ноги, тот погладил его стройные бедра. Россия прикрыл невероятно красивые голубые глаза серебристо-пепельными ресницами и снова застонал. Америка коснулся губами его век, подался вперед, стаскивая окончательно с худых плеч русского рубашку.       — Господи, Орлов, какая же ты шлюха! — одобрительно прошептал Америка ему на ухо, улыбаясь и убрав от виска светло-золотистую длинную прядь, пропустив ее с огромным удовольствием шелковистой лентой сквозь пальцы. В глазах американца больше не было злости, только жадное нетерпение.       Россия не сопротивлялся, не возмущался оскорблениям. Пусть так, пусть шлюха, но впервые за долгое время так хорошо и тепло в чужих объятиях, хочется отдасться, принадлежать. Америке? Пусть и Америке… какая теперь уже разница.       — О, май гат! Ты прекрасен, ты само совершенство! — порывисто шептал ему в ключицу американец, он уже плохо контролировал и слова и эмоции, кусая и развязанно оттягивая нижнюю губу русского, — Такой хорошенький, покладистый, всем взводом бы тебя драть недели две без передышки.       Россия посмотрел вверх, увидел хищные желтые глаза и почувствовал, как его фигуру прожигает плотоядным взглядом орел-падальщик, оставляя на оголенных участках тела ожоги. Америка вцепился пальцами в бедра любовника, перекрывая своими губами захлебывающийся крик русского, со всей страстью прошептал:       — Россия…       — Америка!       Этот оклик донесся от двери. А за ним и сам его обладатель вихрем возник за плечом американца.       — Ты берега-то не путай, отпусти его, — шумно выдохнул Китай.       Америка медленно повернул голову, не отпуская вцепившегося в него, как в единственную в накренившемся мироздании неверную, но опору, Россию.       — О, Чайна! Ты как всегда вовремя. Ты не в курсе, не правда ли? Ну отныне будешь знать. Этот твой коммунистический френд готов теперь перед всеми ноги раздвинуть, как кошак ебливый, лишь бы его нефть и газ хоть кто-то брал. Хочешь, выебем его вместе? Он точно не будет против.       — Видишь же, ему плохо, он ничего не соображает! Отпусти его!       — Ха! Не очень-то и надо, тем более от одного твоего вида у меня весь стояк упал, — фыркнул Америка, убирая руки со спины русского. — И раз уж ты здесь. Допри эту истеричную пьянь хоть до куда-нибудь, у меня нет ни времени, ни желания этим теперь заниматься.       Америка совсем отстранился и бодрым шагом направился к выходу, в повороте козырнув китайцу, натягивая на глаза солнечные очки и напевая какую-то дурацкую мелодию.       Китай подхватил растрепанного, едва одетого и снова теряющего сознание Россию, похлопал его несильно по щекам, приводя в реальность. Русский вроде бы очнулся, посмотрел небесным раскаянным взором на бывшего товарища.       — Может хватит потакать этому придурку? — говорил в огромном раздражении Китай, застегивая пуговицы рубашки русского.       Россия закрыл глаза, в зародыше убивая проснувшуюся было совесть.       — Может хватит командовать, еще тебя я не спросил, что мне делать. Одни командиры, епт! Все только и указывают! Я не нуждаюсь в твоей защите, — холодно отозвался он.       — Я тебя вообще не узнаю! Руслан! Что с тобой? — Китай двумя пальцами приподнял лицо друга за подбородок и все понял кристально ясно и чисто. Это осознание кольнуло всю душу китайца зловещими иглами. — Хотя понятно. Иди проспись!       — А ты — иди к черту! — огрызнулся Россия, приглаживая золотые волосы.       — Что ты пил?       Китай поддерживал его за плечо, пока они выходили из здания на парковку.       — Шампанское.       — Сколько?       — Неделю.       — Я имел ввиду сколько бутылок, но все настолько плохо, что вопрос сам собой отпадает, — Китай открыл дверь своего авто. — Садись в машину, я тебя подброшу до аэропорта.       Россия горьким взглядом уставился на алые флажки с золотыми звездами, которыми был украшен китайский автомобиль.       — Нет! — Орлов вырвался из рук Вэя, едва не падая на асфальт, но смог удержать равновесие. — Вам всем одного и нужно! Земли, ресурсов и при удачном раскладе в довесок трахнуть меня парочку раз! Вы все, скоты расчетливые, на одно лицо!       Фраза товарища даже спокойного Вэя привела в бешенство. Он с громким хлопком закрыл машину, как будто люк танка, и прошипел пренебрежительным тоном:       — Тогда давай, иди на эту сделку, втаптывай в грязь гордость, возвращайся и отсоси америкосу! Зато денег заработаешь!       Россия смотрел на Китай снизу вверх огромными округлившимися глазами, будто бы он только сейчас проснулся и понял, к чему все шло. Китай увидел, как Руслан обреченно обнял себя за плечи руками, видно озяб — он всегда был очень мерзляв, и в пятидесятиградусную жару легкий морской ветерок доводил его до дрожи. Вэю захотелось, обнять его, согревая, но он подавил это желание. И принялся дальше безжалостно отчитывать бывшего первого товарища.       — В кого ты превратился?! Революционер! Коммунист! Покоритель космоса!       Россия никогда, ни разу в жизни не показывал перед другими собственной слабости. Он мог часами орать и рыдать в собственной квартире, в редкие ночи, когда не валялся под бормотание телевизора в алкогольном угаре. Но на публике был выдержан и собран. Всегда. До этой самой истерики на Конгрессе. Никто ни разу в жизни, даже самые близкие, такие как Беларусь, никогда не видели его слез. Мировые и гражданские войны, смуты, блокада Ленинграда. Снежный взгляд Руслана не исходил влагой — стекленел и замерзал, покрытый инеем. А теперь, на последнем слове китайца Россия зажмурил глаза, и горькие крупные слезы двумя дорожками полились по исхудавшим скулам.       — Ты только и занят тем, что пьешь и жалеешь себя! Соберись!       Руслан с эмоциями не справлялся теперь совсем. Он схватил тонкими руками смуглые ладони китайца, попросил жалобно:       — Вэй… прости меня. Я сам не понимаю, что делаю и что говорю… По старой дружбе, товарищ, подбрось до аэропорта, пожалуйста!       Вэй сел за руль, завел мотор и увидел в зеркало заднего вида, что Рус безысходно свалился на заднее сидение и закрыл лицо руками, беззвучно рыдая. Весь путь до аэропорта они не разговаривали. По приезду к терминалу поспешно и скомкано распрощались. Руслан улетел в Москву, а Китай остался в Штатах, где его ждала еще череда важных встреч. Но и в пути до гостиницы, и на переговорах его продолжал жечь горький и скорбный взгляд небесных обреченых очей.