Потому что я не умираю, сколько бы раз меня не убивали.

— Да куда ты убегаешь! — Нам не о чем разговаривать, и ты это знаешь. — И тебя вообще не смущает то, что происходит? Не смущает то, что мы оба застряли в— — А вдруг половина мира застряла так, а? Мне-то какое дело до тебя, мне свою головоломку ебаную нужно разгадать и, желательно, без тебя под боком, а ты делай, что угодно. Юноша стремительно уходит прочь, тяжелыми вдохами, режущими льдиной по горлу, перекрикивая бешено стучащее сердце. — И тебе даже не хочется поговорить о том, что у нас—? Чуя, в сторону! Срывающийся голос позади ускользает от сознания, заменяясь непереносимым запахом и мокротой в области спины и затылка, а затем все темнеет вновь, позволяя капающий звук сменить на шум оживленной улицы и светлый день двадцать восьмого апреля. «Я упал в открытый люк, серьезно? Какая же противная смерть».

ЗА НЕСКОЛЬКО ВРЕМЕННЫХ ПЕТЕЛЬ ДО ЭТОГО

Чуя, пережив смерть от, прости господи, застрявшего в горле последнего кусочка маффина, отчаявшись, идет в третий раз на одну и ту же репетицию, уже растеряв все силы для поиска истины, — может, нужно еще после нее что-то другое сделать? — но все проходит в точности, как и в самый первый, кажущийся таким далеким, раз: крики Мори, выученные наизусть, боль во всем теле от игры, уход домой и даже игра для младшего брата двух песен и мелодии из мультика, и даже точно так же узнает об аварии с тремя погибшими — матери, младенца и мотоциклиста, — только находит эту запись в ленте новостей города, потому что остаток дня тратит не на поиск информации или попыток отдохнуть и голову в порядок привести, а на бессмысленное просиживание в телефоне. Несмотря на нежелание спать, в прочем, как и на нежелание есть или пить, сил становится все меньше и меньше, словно не только ноги в какой-то момент подкосятся и упадет он, а вовсе кости все сломаются под его весом, настолько хрупким он становится по ощущениям, и Чуя не знает, не думает даже особо, это из-за постоянных временных петель организм медленно умирает или что-то около того, или же это из-за угасающих моральных сил, которых и так в последнее время не особенно то и много скопилось. Незадолго до чертового двадцать восьмого апреля случайно вспомнилось, что ровно два года с момента самого болезненного, после сожительства с отцом, очевидно, случая прошло, а потом еще и из раза в раз уверял себя, что точно парень тот, на которого упала Юан — Дазай, а еще этот разговор, хоть и с определенной теплой атмосферой, но по-прежнему болезненный по поводу его ухода из жизни Чуи и Аки, да и имя это неизвестное и жуть какое противное, и вот все это так наваливается, и никак ответы не находятся, и все с каждым разом только хуже и хуже, и Чуя, уже и так зная прекрасно, что вот-вот по дороге к друзьям его собьет грузовик, что и происходит успешно, вспоминает те свои мысли, что видимо и правда суждено ему умереть в свое День Рождения, чтобы людей спасти, доходит с друзьями до пешеходного перехода, начиная ненавидеть это место с такой силой, какую еще никогда, кажется, не испытывал, отпихивает заранее Ширасэ подальше от себя и несется на проезжую часть, зажмуривая глаза. Заново. — Я так не хочу идти на репетицию оркестра!... Юан и Ширасэ вздрагивают, когда позади себя на выходе из закоулка слышат отчаянный, режущий уши и по звуку явно доносящийся до другого конца Йокогамы, гортанный не то крик, не то рычание медведя. Он ломается. — Как же меня это достало! Почему, почему я?! Почему, блять, опять я?! Суки! Чуя со всей силы швыряет и без того непрочный и хилый от лет своих футляр для скрипки, но звук сломавшегося дерева и порванных струн никак не успокаивает, и юноша продолжает с утробным рычанием пинать во все стороны остатки от футляра, прыгает по нему, поднимает и снова кидает, едва не попав по испуганному пятилетнему ребенку, потерявшемуся на миг в расступившейся толпе, из которой словно в медленной съемке выбегает Ширасэ и оттаскивает Накахару в сторону, и Чуя пытается вырваться, падает с ног из-за попыток отпинать воздух, а звуки вокруг кажутся все более громкими и громкими, вызволяя из вакуума. — Да что на тебя нашло, псих?! — Чуя не понимает, кричит это ему Ширасэ или еще кто, но это и не важно совершенно — все равно не ответит, потому что смысла в этом больше нет. Больше вообще разговаривать, что-либо доказывать и предпринимать нет никакого смысла. Он проиграл. Он не знает, что делать, и все, чего он хочет, это перерезать себе глотку конными волосами со смычка, выдрать гортань вместе с языком, разорвать трахею и захлебнуться кровью, перекусив выдранную сонную артерию пополам. — Отпусти меня! Я сейчас тебя убью, Буичиро, отпусти по-хорошему! Живо! — Чуя, успокойся! Господи, да что ты творишь? — пищит Юан, осмелившись встать рядом, потому что резкие выпады ногами и туловищем из чужой хватки начинают утихать и становиться не такими частыми. — У тебя в глазах такая ярость, словно Ширасэ Аки убил! И что ты со скрипкой натворил, ты хоть знаешь, что—! — Да завали ты свое ебало! Как же вы меня тут все достали! Сдохните, сдохните все, оставьте меня в покое! Суки, как же меня все заебало! Убейте меня, убейте-убейте-убейте! Убейте! УБЕЙТЕ! Юан шокировано вздрагивает, отступает назад и ловит взгляд не менее растерянного и испуганного Ширасэ, и она вновь смотрит в эти наполненные желчью небесные глаза, и она осуждающе качает головой, поправляет футляр на спине и разворачивается по направлению остановки до своего дома, явно не имея настроения на репетицию, а Ширасэ так и продолжает держать тяжело дышащего и уже не шевелящегося так яро друга, как думает юноша, по причине усталости накатившей, но нет, совершенно не в усталости дело, потому что взгляд замечает знакомую фигуру, и Буичиро понимает, отчего вдруг Чуя застыл каменной статуей — из-за кого застыл. — Дазай?.. — едва шепчет пораженный Ширасэ, пристально смотря за склонившемся парнем над жалкими остатками от скрипки Накахары. Растрепанный, глубоко и тяжело дышащий, смотрящий исподлобья демоническим взглядом Чуя, внимательно наблюдает, словно хищник, за действиями Дазая, Дазая, растоптавшего его чувства, Дазая, разрушившего его жизнь, Дазая, которого хочется убить. И он убьет его. Он не двигается, копя силы и делая так, чтобы Ширасэ забыл про него и еще сильнее ослабил хватку. И он точно убьет его. — Так мои подарки еще никто не утилизировал, — хмыкает Осаму, тонкими пальцами приподымая до уровня глаз уцелевшую верхнюю часть шейки скрипки, из четырех колков на которой остался лишь один. Дазай хочет еще съязвить как-то, но не позволяется ему сделать это — налетающий с охрипшим утробным криком на него Чуя, воспользовавшийся сконфуженным состоянием Ширасэ, в одно мгновение преодолевает несколько метров расстояния и валит присевшего Осаму на асфальт ударом ноги в грудь, от которого парень глухо вскрикивает, ударившись затылком. Накахара, начиная ожесточенно махать кулаками, из раза в раз попадая по лицу даже не пытавшего сопротивляться старого приятеля, подмечает на некогда открытой шее грязные бинты. И он не знает, это его отвлечение на новую деталь подставило, или самому Дазаю надоело грушей для битья быть, потому что Чуя внезапно давится воздухом и падает на бок от резкого удара в живот не то коленом, не то локтем, и он задыхается, но умирать пока не собирается — не сейчас, когда рядом кряхтит человек, которого и ненавидел все время прошедшее всей душой, и по-детски надеялся имя его увидеть на руке, словно такое возможно, словно такое ужасное отродье с милым личиком сможет в ангела превратиться. Ширасэ, выйдя из ступора, принимается надоедливо ползать рядом с Накахарой, поднять даже пытается в сидячее положение, раны осмотреть, поглядывая не то тревожным, не то ядовитым взглядом на отчего-то улыбающегося Дазая, но Чуя, сплюнув накопившуюся во рту кровь из-за прокусанного кончика языка вперемешку со слюной, кидает полный ненависти взгляд на Осаму и, с трудом самостоятельно встав на ноги, одна из которых вдруг подкашивается из-за резкой боли, из-за чего приходится равновесие удерживать, ковыляет в сторону дома. Позже убьет. В другой раз. — Эй, меня подожди! — Чуя дергается не то из-за хруста под ногой — то кусочек дерева от спинки скрипки на пути попался, — не то из-за голоса этого, который вызывает мурашки такие, что мутить начинает. — Сама Вселенная шанс дала тебя в этом каламбуре встретить, скрась мне денечек! Лишь сильнее ускоряя шаг, юноша лихорадочно переводит дух, все еще чувствуя острую боль и бешеную усталость, да все пытается понять, что именно послужило переменной такой глобальной, что теперь появилось ответвление во временной петле со встречей Дазая, которого не видел два года, который вообще в Токио уехать должен был, как и собирался, который только забываться душой начал, и вот словно бы назло вселенная шутку такую выкинуть решила, ведь ужасно же это все весело! — издеваться не только над психикой Накахары, но еще и над сломанным сердцем. — Если ты хоть шаг в мою сторону еще сделаешь, — предупреждает Чуя, поворачивая голову в сторону, — я тебя по-настоящему убью, Дазай. — Боже-боже, когда ты успел стать таким злым? — совершенно слова юноши не пугают Осаму, а оттого полностью разрывает расстояние между ними и оказывается так рядом, что плечи то и дело соприкасаются, и Чуя думает, что еще секунда, и он сорвется окончательно. — Когда ты унизил меня при всей школе и ушел к своим дружкам-наркошам. Дазай на секунду останавливается, прикусывая щеку изнутри, но тут же нагоняет Накахару, пропуская мимо себя нервный выдох — очень совестно, на самом-то деле, из-за своего появления в жизни его, он ведь совершенно не планировал, но и уйти теперь не сможет, даже зная, как сильно это ранит юношу. — Послушай, я обязательно объяснюсь перед тобой, когда смогу разобраться в этой белиберде, потому что сейчас в этом совершенно нет смысла. Чуя впервые останавливается и всем корпусом на Дазая оборачивается, и Осаму чувствует секундную, перехватывающую дыхание остановку сердца от этого его взгляда. — Серьезно? И вот весь твой ответ спустя два года? Хотя чего я ожидал, ты только хуже стал. — Нет, я правда!... — Чуя на миг теряется, когда в карих безднах вместо глаз, укрытыми длинными ресницами, проблескивает что-то такое, что видел только в самые сокровенные их моменты, в те, которые так больно вспоминать, в те, в которые так сильно хочется вернуться. — Мне столько всего нужно тебе сказать, и я правда хочу тебе многое сказать, но ты попросту все забудешь, так что давай просто отпустим временно это вот все и немножко погуляем вместе, а? — Да ты в своем уме вообще?! Какой, к черту, погуляем вместе, ты действительно решил, что можешь растоптать меня и мое доверие, а затем спустя два года вот такое вот предлагать? Кажется, это не я тут что-то забыть могу, а ты, конченный идиот, все напрочь забываешь. То возмущение, передающееся голосом, думается Накахаре, даже на одну сотую процента не передает весь свой спектр, отдающий обидой и болью в сердце, и Чуя думает, что это самое худшее ответвление во временной петле, которое только могло случиться. Но Чуя не задумывается о том, что лучше бы это ответвление никогда не происходило. И Чуя тем более не задумывается о том, что лучше бы это ответвление не повторилось. — Я не хочу ссориться с тобой снова, Чуя. Не сейчас, ладно? — Ты вообще не слышишь, что я говорю? — Накахара в непонимании и полной сконфуженности вскидывает брови, и он полностью убеждается в том, что Дазай явно под чем-то. — Ты не поверишь мне, так что давай попозже все обговорим? Лучше расскажи про Аки и твоих успехах в скрипке, которую, правда, ты по всему асфальту раскатал. — Да ты издеваешься надо мной! Как ты смеешь вообще интересоваться моей жизнью после всего, что натворил? И не смей даже заикаться про Аки, сука, иначе все кишки тебе вырву и в бантик на шее завяжу, я ясно выражаюсь? Или ты опять ничего не понимаешь и мне нужно на примере показать? — Послушай, я должен был умереть, — Дазай говорит это тихо, но слишком серьезно, заговорщически даже словно бы, и Чуя хмурится, напрягая слух и временно убирая свою искрящуюся злость на второй план. — Но из раза в раз я выживаю, а я не планировал этого! Я не должен был с тобой вообще видеться, потому что я не хотел, чтобы ты еще раз меня встретил. Я хотел исчезнуть с корнями, но почему-то сделать этого мне не дают. — Плохо старался, значит, — Чуя язвит, но в душе отчего-то что-то тревожное трескается и расползается осколками по венам от слов Дазая. — И каких вообще слов ты от меня ждешь? У меня нет к тебе жалости, а всего, чего я тебе желаю, это взобраться на самое высокое здание и сигануть вниз. Вот тогда у тебя точно получится. Уверен, что разговор закончен, а если и нет, то его определенно точно следует закончить, и он разворачивается, продолжая свой путь ковыляющими шагами, однако от него не отстают, вновь нагоняют и продолжают капать бредом на мозги. — Какой ты остроумный, Накахара-кун! Думаешь, я не пробовал? — По-твоему я поверю в то, что ты упал с многоэтажки и не умер? Дазай, отъебись от меня. — Вот поэтому я и не собирался тебе ничего рассказывать и говорить по душам, — хмыкает юноша так, словно самые логичные и обыденные вещи обсуждают они, а не возможное бессмертие. — Говорил же, что не поверишь мне, а потом вообще все заново начнется и ты забудешь про эту встречу, потому что ее больше не будет существовать. Нервозность от этой встречи неожиданной и последующая за ней злость в один миг сменяются раскаленным страхом, обдающим непереносимым для организма холодом по всей коже, и Чуя, остановившись с выпученными глазами, на миг перестает контролировать тот отдел мозга, что сигналы легким подает обычно, потому что он задыхается. — Что ты сказал?... Дазай в непонимании дергает головой, со смешинками в глазах поглядывая на, кажется, для него ужасно комичную реакцию Накахары, пока сам этот Накахара вновь не подает голос, спрашивая то, отчего Осаму в одно мгновение сбивает с лица улыбку: — Ты сказал: «заново начнется» и «больше не будет существовать»? Что начнется заново? День после смерти? — Как ты?... — Так ты правда прыгал с многоэтажки и день начинался заново? — Чуя протяжно стонет, накрывая лицо руками и не давая возможности ответить. — Господи, да за что мне это все. — О нет, только не говори, что— Погоди, ты куда уходишь! Чуя, не глядя переходя дорогу, сжимает ладонями глаза и уводит пальцы в рыжие спутавшиеся волосы, считает до десяти, словно всегда так делает и это определенно точно помогает мысли в кучу собрать и с ума не сойти окончательно, и сворачивает в незнакомый переулок для того, чтобы и от суматохи города сбежать, которая вот-вот и барабанные перепонки вдребезги разорвет, и от Дазая скрыться, хотя в голове очень отчетливо крутится мысль назойливая, что теперь, пока круг этот временной не сможет переступить, вернувшись в привычное временное русло, от идиота этого не отвертится никогда. — Да куда ты убегаешь! Дазай стремительно нагоняет Накахару, не обращая внимание на странно поворачивающихся прохожих, еще не отошедших от недавней суматохи. — Нам не о чем разговаривать, и ты это знаешь. — И тебя вообще не смущает то, что происходит? Не смущает то, что мы оба застряли в— — А вдруг половина мира застряла так, а? — Чуя резко разворачивается, взмахивая руками, и Дазай едва успевает притормозить в пару шагах от парня. — Мне-то какое дело до тебя, мне свою головоломку ебаную нужно разгадать и, желательно, без тебя под боком, а ты делай, что душе угодно. Юноша стремительно уходит прочь, тяжелыми вдохами, режущими льдиной по горлу, перекрикивая бешено стучащее сердце. — И тебе даже не хочется поговорить о том, что у нас—? Чуя, в сторону! Срывающийся голос позади ускользает от сознания, заменяясь непереносимым запахом и мокротой в области спины и затылка, а затем все темнеет вновь, позволяя капающий звук сменить на шум оживленной улицы и светлый день двадцать восьмого апреля. «Я упал в открытый люк, серьезно? Какая же противная смерть». Не обращая внимание на друзей, Чуя вновь направляется к тому переулку, но быстро останавливается, присаживается на корточки и, открыв футляр скрипки, проверяет свой инструмент. Выдох облегчения тонет в шуме городской жизни, когда небесного цвета глаза осматривают лишь слегка заляпанную под струнами канифолью скрипку. Осознавая, что и день Дазая тоже начался заново, а значит обязательно назад придет, быстро закрывает футляр и продолжает путь во дворы, желая найти взглядом и люк, в который так удачно упал, и тихое местечко, несмотря на осознание, что в такое-то время не существует в спальных районах спокойствия, когда уставшие после школы дети идут на кружки или играть на детских площадках. Времени находится для мыслей предостаточно, даже умудряется поиграть на скрипке в небольшом сквере, который и на сквер-то мало похож, зато никто так и не проходит мимо за полтора часа игры, которая, в прочем, отвлечься от всего не дает совершенно, и уж тем более противное тиканье часов, вызывающее головную боль, не убирает, а наоборот, словно бы лишь сильнее распаляет. Положа скрипку назад, решает осмотреть видимые участки тела, очевидно не находя на нем ни одного проблеска от драки или падения в открытый люк, который оказался закрыт, когда Чуя на него наткнулся и решил даже на нем попрыгать для достоверности. И правда, что за шутки у вселенной такие глупые и мерзкие? Телефон для спокойствия отключает, перед этим послушав музыку в режиме полета, несколько раз идет на выход из лабиринтов спальных районов, но вовремя передумывает, потому как ни домой, ни в любимые места, ни на ту же улицу идти никак нельзя, потому что знает уже наперед, что случится. Он уже знает, что опять случилось: вой полицейских машин и карет скорой помощи слышно даже во дворах, а изредка проходящие дети мимо площадки, на которой решает окончательно остановиться Накахара, громко обсуждают случившуюся аварию, рассматривая сделанные собственноручно смазанные фотографии. Давя уже вовсю окутавшую с ног до головы тревогу, Чуя с неприязнью смотрит детям в спины, представляя, как в их головах круто они выглядят, словно не смерть чужую застали, а побывали в детективе, просматриваемого их родителями по вечерам в гостиной у телевизора, где играют актеры, чьи судьбы и жизни никак не относятся к сюжету. Сидя на спинке старой скамейки, давно перестав замечать и тиканье часов, и тошноту, и противный запах от пальцев из-за не прекращающегося потока никотина в организм, Чуя полностью теряет счет времени, вспоминая абсолютно все: каждую мелочь, каждое брошенное слово, каждый взгляд и этот теплый, отдающий раздражительной, спазмирующей болью в сердце, смех. Вспоминает глупое знакомство на похожей детской площадке, начавшееся с тупой боли и переломов ребер, потому что заигравшийся в футбол Дазай со своими дружками не рассчитали угол и силу летящего меча. Вспоминает, как тот пропал на неделю с площадки, на которой гулял или мимо проходил каждый день, а затем очутился в один день в классе Накахары. «Было бы славно именно в том временном промежутке застрять в петле этой сумасшедшей, — с тоской признается сам себе подросток, — там хотя бы весело было. Искренне и по-детски радостно». Площадка безлюдная, время позднее наступает быстро со всеми этими мыслями, дети если мимо и пробегают, то долго не задерживаются из-за странноватого курящего паренька на скамейке, паренька, практически не моргающего и смотрящего в одну точку. Чрезмерно злая для ничего не делающего и совершенно безобидного сейчас Накахары пожилая женщина с продуктовыми пакетами активно пытается его отругать, в итоге смущаясь его совершенному безразличию и договаривая все свои претензии уже на ходу себе под нос, а Чуе плевать совершенно на все эти отвлекающие маневры, потому что в голове вовсю выкручивает работу долгосрочной памяти на максимум, извлекая такие важные воспоминания из пыльных коробок. Например, как Дазай впервые познакомился с Аки, идя домой после школы вместе с Чуей, потому что его родители вновь напились и устроили потасовку с самого утра, отчего пришлось признаться во всем новоиспеченному другу, чтобы избежать неоправданной ярости от родных. Чуя помнит, как радовался и одновременно с тем смущался визиту в свое пристанище первого официального друга, и маленький Накахара ведь не подозревал тогда даже, что официальный друг этот совсем скоро станет практически новым членом семьи — настолько частым его появление в доме стало. Чуя дословно помнит все их откровенные разговоры, помнит постоянную, беспричинную, но такую нужную поддержку Осаму на любой его шаг и мысль, помнит день, когда Дазай подарил ему скрипку, ту самую, что в последней вариации проживаемого дня вдребезги разлетелась по всему тротуару, помнит каждую ночевку, каждую выкуренную втайне от родителей сигарету, каждую мелкую ссору, каждые знаки внимания, брошенные друг дружкой словно бы невзначай и совершенно точно по дружески, каждый фильм, просмотренный на несколько раз вместе, каждую репетицию, проведенную в компании читающего Дазая, каждые ревностные свои нотки, когда друг проявлял внимание к Аки, а не ему, словно не проводили они и так каждый день вместе с утра до ночи. Чуя помнит свои первые серьезные пролитые слезы, когда кто-то перед первым его в жизни оркестром случайно или намеренно сломал не просто смычок его, когда отошел от своего футляра со скрипкой в уборную, а смычок, подаренный Дазаем. «Хватит реветь из-за палки волосатой» — вот что сказал с улыбкой Осаму, обнимая сбежавшего с последней репетиции за час до выступления Накахару, который отчего-то позже боялся появляться на репетициях настолько сильно, что чуть не перевелся в другую музыкальную школу, пока Мори-сенсей, наконец, не разобрался в чем дело было на самом деле. Чуя помнит первые дни того периода, когда Дазай начал ввязываться в ужасную компанию старшеклассников, подсадивших его на травку по выходным, дешевому алкоголю в ужасных количествах и кражам. Помнит свое непонимание, тревогу, гнев, ревность и нестерпимую обиду — думал, что нестерпимую, пока не прочувствовал спустя месяц настоящую, такую жгучую, которая почти успела увезти его глубоко под землю. Помнит первые колкие словечки, брошенные не в шутку, как раньше, помнит каждый день, когда выбирали не его, помнит постоянные ссоры и игнорирование, помнит глупый, быстрый и донельзя пьяный поцелуй завалившегося под вечер Дазая под травкой на порог дома Накахары, помнит надежду после ночного разговора в этот же вечер, помнит свое признание спустя неделю и помнит ту самую, по-настоящему нестерпимые боль и обиду, даже сейчас проявляющиеся дрожью в руках и обжигающими щеки слезами. Чуя не помнит только одного — в какой момент все дошло до той критической точки, после которой даже спустя два года чувства так и не утратили своей интенсивности, искренности и глупости, потому что, боже, как глупо любить так сильно того, кто тебе делает больно настолько, что даже в голове не укладывается, неужели и правда этот самый человек способен на такое. — Наконец-то я тебя нашел! — Чуя вздрагивает, вытирая щеки, и смотрит в темноту позади себя. — А вообще, ты слишком очевидно прячешься, мы ведь периодически гуляли тут, когда прогуливали твою музыкалку. — Уйди, иначе в люк полетишь уже ты. — Я не успокоюсь, пока не поговорю с тобой. — Я не собираюсь слушать твой наркоманский бред. Клянусь, я прямо сейчас найду тяжелый камень и раскрошу твою чудесную черепную коро— — Послушай, — Дазай тяжело выдыхает, и Чуя вздрагивает внутренне всем телом от этого тона. Искреннего тона. — Я не достоен прощения, я и не прошу меня прощать, но... Я просто хочу сказать, что мне жаль. Мне правда жаль, Чуя. — Жаль? Тебе жаль? — Чуя криво усмехается, когда поворачивает голову в сторону стоящего позади скамьи Дазая. — Как ты вообще смеешь делать вид, что ты раскаиваешься? Я жил в аду все эти два года, я давился прописанными таблетками, я пытался убить себя. Дазай, я пытался убить себя! Из-за тебя. Из-за тебя, Дазай! И вот теперь это все, что ты хочешь мне сказать? «Прости, что стал миром для тебя, стал первым другом, первой любовью, окружил заботой и уверенностью в мире, в завтрашнем дне, а потом унизил и растоптал перед своими наркошами-друзьями»? Вот твои мысли, да? — Дай мне объясниться. — Иди-ка нахуй, Дазай, — Чуя стыдливо хмурится из-за дрожащего от повышенной тревожности голоса, из-за колотящегося в бешеном ритме сердца, из-за того, что опять решил вывести диалог с ним во что-то откровенное, во что-то такое, что душу голую выставляет под удары. — Просто убей себя, как ты и хотел, ладно? — Да я бы с радостью, — Осаму наглеет, откровенно наглеет, подходя ближе и садясь на скамейку так, что сидящий на ее спинке Накахара может наблюдать за ним с высока, каждую его ресницу и сбитый ветром локон, освещаемые желтым фонарным столбом. — Но сначала просто не получалось, а потом и вовсе мир сошел с ума, оставив меня в одном и том же чертовом дне. Так что бегай от меня сколько душе угодно, мы все равно никогда не выберемся из этого дерьма, а значит и времени поговорить нормально у нас предостаточно. Чуя молчит. Фыркает, трясущимися руками лезет в карман за помятой упаковкой сигарет, игнорируя точно такое же движение от Дазая, и они курят в тишине спящей детской площадки, смотря то сквозь нее куда-то в недра земли, то на призрачные силуэты, не скрываемые шторами и включенным светом в домах напротив. И Чуя не знает, почему не уходит, Чуя не знает, почему ему не хочется уходить. Чуя не знает, почему ему хочется выпустить недолитые слезы и поддаться в чужие объятия. Но он сдерживает себя. Никогда. При нем больше — никогда. Спустя пять минут Дазай вновь заговаривает севшим голосом. — Я так и не рассказал тебе, что мой дедушка умер незадолго до того, как я примкнул к тем уродам? Он говорит это тихо, но так спокойно, так умело непринужденно, что Чуя замирает от леденящего холода, сковавшего разом все внутренности. — Что...? Твой дедушка из Токио? Дазай медленно кивает, поджимая губы, скорее не подтверждая так вопросы Накахары, а своим предыдущим словам поддакивая, мол, да, все-таки не сказал. — После смерти мамы он был уверен, что я остался с отцом, но отца никогда не было дома, а если и был, то ради издевательств надо мной или пьянства со своими дружками, когда из других мест их прогоняли. Но я всегда говорил дедушке, что все в порядке, его деньги я не трачу для выживания, а действительно покупаю какие-то безделушки, как он и хотел. Что я не прогуливаю школу из-за подработок, дабы оплатить коммуналку и рис на ужин. Что я езжу к нему просто так, а не из-за желания хотя бы временно пожить с ним, потому что больше мне не с кем. Потому что ближе него у меня никого нет. Чуя знал про мать, умершую, когда Осаму стукнуло двенадцать, Чуя частично, даже, наверно, процентов лишь на десять знал про проблемы с отцом, даже про подработки, но все это умело подавалось в качестве карманных денег, а отец просто был «ублюдком», портящим настроение своим поведением — ни смерть дедушки, ни избиения отцом, ни такие серьезные алкогольные подробности, ни проблемы с закрытием базовых потребностей деньгами даже не догадывался, и вот теперь отчего-то сразу становится понятно, почему Дазай так быстро прописался в его доме. Почему действительно так сильно привязался к нему, почему так сильно хотел попасть в их круг семьи. — И только ты помогал мне оставаться на плаву, — словно слыша чужие мысли, добавляет Дазай. — Твоя мама, Аки, наши бесконечные посиделки, ночевки, разговоры, прогулы занятий, провожание тебя до музыкальной школы и назад, чтение и игры с Аки, карри на завтрак, обед и ужин по субботам, наблюдение со стороны за твоими репетициями, за жизнью вашего дома — все это помогало держаться мне. Я был, есть и буду благодарен за такой шанс всю свою жизнь. И я был, есть и буду благодарен тебе за то, что ты появился в моей жизни и дал ей второй шанс. Который я растоптал, испортив твою. Чуя переваривает все сказанное, отчаянно стараясь заглушить разливающееся тепло в груди. Отчаянно стараясь держать желание бросить все два года ада и обид, укутавшись в забывшиеся, но такие необходимые объятия. — Я...влюбился в тебя еще лет в двенадцать? Раньше? Не знаю, — Осаму продолжает не сразу, его голос замедляется и вздрагивает на этом признании, а Чуя окончательно падает в пропасть. — И я так сильно боялся в этом признаться и тебе, и себе, и всему миру, а когда умер дедушка, меня уволили с подработок, а отец вынес все спрятанные мною драгоценности матери и мои отложенные на учебу деньги, я... Я пошел на самое дно. Прости, что из-за меня тебе тоже пришлось на него опуститься. — Почему ты не сказал мне про все свои семейные проблемы? Почему ты скрыл смерть единственного родственника, с которым вы любили друг друга больше жизни? — Чуя получает в ответ на заданные полушепотом вопросы лишь тяжелый, неимоверно тяжелый рванный выдох и вид закрытого ладонями лица. Прикусывая губу до ноющей боли, Накахара добавляет еще тише, тише настолько, что даже сам себя, кажется, не слышит: — Дазай, почему ты просто не поговорил со мной? — Аки тогда сильно болел, у тебя на носу был промежуточный экзамен в музыкальной школе, долги по учебе, а я... А я просто побитый отцом наткнулся на, как ты правильно выразился, будущих друзей-наркош, которые раскуривали косяк в переулке, и я решил выбрать самый легкий вариант — полностью себя уничтожить. В том числе для того, чтобы ты разочаровался во мне и ушел, потому что я не был достоин ни тебя, ни тем более твоих помощи и любви. — Что ж, ты выбрал самый ужасный путь для нас обоих своим поведением, — Дазай слышит упрек и проблески обиды в родном голосе, но отчего-то Чуя все равно говорит слишком мягко, так, словно начал прощать, чего Осаму совершенно не заслуживает, но никак не может скрыть облегчение для самого себя и скромную, уставшую от двухлетней ссоры улыбку. — Но спасибо за правду. Теперь я хотя бы знаю, что ты стал мудаком не просто так. На языке так и вертится желание побольше расспросить о том, где теперь живет Осаму, с кем, где берет деньги на еду и оплату счетов, как его не вычислила соц.служба. Или вычислила, и теперь он живет в приемной семье или в детском доме? Может, перекантовывается по своим дружкам или действительно встал на путь изменений, снял где-то комнатку и, бросив школу, работает день и ночь, чтобы выбраться в свет? Или ему чудным образом досталась по наследству, которое точно должен был дедушка его именно на подростка записать, старая квартирка и какие-то сбережения? Что происходило за эти два года, что изменилось, а что так и осталось прежним? Нашел ли Дазай новое любимое дело, которые если и находил, то быстро забрасывал, настолько ли он до сих пор приветлив к продавцам где-либо или старушкам в автобусах из-за своей манеры привлекать людей своими экстравертными порывами в не заканчивающейся речи, случайно начавшейся? Есть ли у него новые лучшие друзья, может, влюблен он в кого-то? Ненавидит ли так же сильно собак, хочет ли по-прежнему поступать в литературный университет, читает ли так же часто, как читал раньше? Насколько сильно поменялось его мировоззрение, предпочтения в музыке и кино, скупает ли он дешевые манги, чтобы раздавать их прохожим подросткам и малышам с забавными пожеланиями на день внутри? Прикармливает ли соседских кошек или, может, наконец исполнил давнюю мечту свою и подобрал одну бездомную себе? — наверняка побитую, без лапки или глаза и с миллионом болячек, чтобы сильнее ощущать себя нужным во время заботы о беззащитном тельце. Насколько давно у него появились суицидальные наклонности и откуда, черт возьми, столько бинтов? Неужто часть из них действительно принадлежат страданиям и терзаниям вины из-за случившегося с Накахарой? Или слишком быстро повелся на его красивые речи, на удочку с ядом вместо приманки, да решил, что действительно был нужен и значим для него? — И что мы теперь будем делать? — устало спрашивает вновь прервавший ночную тишину Дазай. — В плане, учитывая то, что— — Мы? Нет никак «мы», Дазай, — Чуя перебивает его, перебивает с желчью и даже не собирается думать, что там хотел продолжить говорить этот идиот. — Ты не простишь меня? — А ты считаешь, это делается за одну секунду и твое откровение неполное после избиения? — Эй, это ты первый на меня накинулся! — Потому что было за что. И я бы сделал это снова, не будь ты в такой же временной петле. Хотя, что мне мешает делать это каждое обнуление? Чуя устало усмехается, игнорируя разрывающую грудь и горло ностальгию по таким бессмысленным пререканиям, и подмечает про себя, что это самое обнуление давно должно было произойти — неужто очередная переменная обнаружилась и новое ответвление событий открылось? — А что, если ты действительно изобьешь меня до смерти и тогда круг замкнется? — Дазай что, и правда на полном серьезе ему говорит такое сейчас? — Потому что вселенная не хочет, чтобы я умирал самостоятельно, значит, я должен умереть от рук того, кто достоин другого. Чуя конфузится от этих слов — другого будущего, другого человека, другого сценария? Чего конкретно «другого»? А впрочем, все это совершенно не важно, бессмысленно и его абсолютно точно не касается. Потому что он больше не желает никаких переплетений судьбоносных с Дазаем. Больше не желает. — Прекрати пороть чушь. Если решил со мной остаться сидеть, сиди молча. Время уже прошло, может, если просидим не шевелясь, магическим образом все закончится. — Не думаю, что все так просто, — вздыхает Дазай, доставая сигарету из пачки, однако решает послушаться и не щелкать зажигалкой — вдруг, новый вид не самой приятной смерти откроет для себя. — Тогда расскажи что-нибудь о себе за последние два года. Чуя холодно косится на Осаму. — Что из слов «сидеть молча» тебе не ясно? — Слушай, ты можешь не прощать меня никогда, но мы в одной лодке. Уже ничего нельзя сделать. Хотя мы все еще можем вернуться к моему изначальному плану! Чуя должен был фыркнуть, сказать язвительную колкость и что-то около того, даже о себе рассказать, потому что правда хочет, но он взрывается. Взрывается, потому что он больше не может терпеть все, что происходит. Просто не может. — Ты мне неприятен. Ты омерзителен, я не хочу тебя видеть и если бы у меня была возможность никогда не попасть в тюрьму за это, я бы убил тебя и собственноручно создал бы ад после жизни, чтобы ты горел там бесконечно, — Дазай медленно снимает с лица беззаботную улыбку, смотря на искрящегося злостью Накахару снизу вверх. — И неужели ты этого не понимаешь? Неужели тебе так сильно нравится вот так врываться в самые неподходящие моменты и портить все? Почему ты такой, Дазай? — Потому что я люблю тебя. Чуя замирает. Чуя чувствует, как холод, негодование, злость, ужас, страх, тревога и вкрапление счастья от долгожданных, но слишком поздно сказанных слов, смешиваются воедино, образуя бомбу замедленного действия. — Какой же ты лицемерный, эгоистичный идиот. Чуя цедит скопившийся яд сквозь зубы, смотрит презрительно-уничтожающим взглядом в черные, как пропасть, в которую вновь начал падать, глаза и спрыгивает со спинки скамьи, быстрым шагом направляясь куда угодно — лишь бы подальше от человека этого гнилого. — Да куда ты снова убегаешь! — Оставь меня уже в покое! — Хотя бы в люк не упади на этот раз. Дазай запоздало поднимается со скамьи, чувствуя подозрительный укол в сердце. — О, не переживай, я подожду, пока ты меня догонишь, и столкну в него. — Послушай, нам нужно обговорить то, что произошло из-за имен, — он практически переходит на бег, хмурясь от нарастающей боли. — Потому что в этом и заключается вся суть временного водоворота этого, неужели не понимаешь? — Да каких еще, к черту, имен? — Чуя останавливается недалеко от люка, замечая, что на этот раз он закрыт до сих пор. Дазай нагоняет его уже с отдышкой, тяжестью в шагах и рукой на сердце, на что Накахара хмурится и чувствует накатывающий к горлу тревожный ком, и ему начинает казаться, что чувствует то же самое вперемешку с усилившимся тиканьем часов в голове, потому что воздуха в легких словно в пять раз меньше становится — или это от бега произошло? — Неужели ты до сих пор не понял? — Чуя с трудом различает слова из-за тихого голоса и глубоких, тяжелых вдохов. — Ты ведь должен был увидеть свое. — О чем ты вообще говоришь? И не вздумай умирать у меня на глазах, идиот! Дазай криво улыбается, старается выдавить из себя смех, но выходит лишь сдавленное кряхтение и стон боли. Его скрючивает пополам рвотным позывом и Чуя ошарашенно отшатывается, когда вместе с кровавой желчью изо рта Осаму выплевывается несколько зубов. — Твое имя... Твое имя у меня на руке...