***
Дымок от лежащей в пепельнице сигары мерцал на свету, который лился из больших окон. Он, откинувшийся на спинку стула, всё ещё глядел в предоставленный гросс-адмиралом рапорт и не мог поверить глазам своим. И если бы этот рапорт на его стол положил некий дружок по имени Герман, то он, несмотря ни на что, посмеялся бы. А затем, всенепременно разозлившись на подобную шутку, даже перечитать бы не соизволил. О да, этот лётчик всё ещё любит чем-либо поддеть его интерес к явлениям необычным и неоднозначным. А что может быть необычнее и неоднозначнее этого? Он снова обратился к бумагам. Появившийся ниоткуда смерч во время штиля, который внезапно стал притягивать судно к себе… Самопроизвольная остановка обеих машин… Перекладка руля направо, исправить которую никак не удавалось. Нелепые, просто невозможные показания приборов. Бурлящая воронка, образовавшаяся на месте довольно быстро утихомирившегося смерча, и вот — показания приборов уже в норме. И далее они работали в штатном режиме… как и руль, как и обе машины. Конечно, он не был столь сведущ в мореплавании, но суть дела понимал. Задумчивый, он машинально поправил очки и, оглядев своих визави, вновь принялся перечитывать каждый пункт. Посреди подсвеченной прожектором воронки, значит, был замечен человек, которого выловили и подняли на борт. Всё интереснее и интереснее… Особенно, когда он тщательно рассмотрел конфискованные вещи этого «странника». Заметки в книжке велись на английском языке, в котором он не силён. Там же — многочисленные рисунки и небольшие чертежи. Но вот даты! Со второго по четырнадцатое апреля тысяча девятьсот двенадцатого? Просто нонсенс! Однако почерк всех записей соответствовал почерку этого чужеземца, который был проверен на борту «Эмдена». Интерес также вызвал лист бумаги непонятного назначения с размытым текстом, где-то даже немного порванный, но с узнаваемым британским гербом. А ведь этот человек, судя по протоколам допроса, подписанным капитаном цур зее Вальтером фон Ланге, именовал эту бумажку собственным паспортом. И всё же сомнения оставались. Однако у них появился шанс развеяться, как только он увидел золотые карманные часы — такие, которых сейчас нигде не найдёшь, — портмоне с несколькими напечатанными в начале века купюрами и отчеканенными тогда же монетами, которые старыми никак не выглядели. И фотографии молодой женщины с ребёнком, чудом сохранившиеся от воды под толстым слоем кожи. Все сведения об этом Томасе Эндрюсе, конечно, выяснят — его ведомство прекрасно умеет собирать информацию. Отыщут иные фотографии, поднимут всю родословную. Однако он до сих пор не мог окончательно прийти в себя от осознания того факта, что все его домыслы о неких человеческих возможностях реальны. И конструктор многострадального «Титаника», который одним лишь фактом своего присутствия вот-вот полностью подтвердит их, почти в его руках. Да, Томас Эндрюс ему не просто нужен. Он необходим. Но пока что не стоит об этом распространяться, а потому он, выпрямившись, велел: — Никому ни слова. Автомобиль я предоставлю. Эндрюса же доставить в «Blühender Garten» в целости и сохранности. В долгу не останусь. С вами свяжется моё доверенное лицо. Фридрих фон Мольтке, — он встал и опёрся ладонями о стол, делая голос ниже. — Я повторяю. Никому. Ни. Слова. Это — тайна государственного масштаба, ясно? — Да, — отозвался гросс-адмирал Редер. — Как прикажете. — Как прикажете, — серьёзно кивнул лейтенант Нагель. — Прекрасно, — он снова сел и сцепил руки перед собой. — Прекрасно…***
Он рисовал. Много и всё, что вздумается. Но только не чертил. И, невзирая на первоначальное желание записать всё, что ему пришло в голову по поводу трагедии, не смог выдавить из себя и строчки. Тетрадь расцвела рисунками ирландских утёсов, родного дома с великолепным садом, Хелен и Эльбы. Это помогало отвлечься. Помогало не впадать в отчаяние и, что уж скрывать, беседовать с Францем — образами. Он тоже рисовал, когда пытался что-то донести. Так забавно, кривенько, но всё же понятно. Остальные оставшиеся на борту члены экипажа Томаса сторонились. Считали, по всей видимости, неопознанным объектом, а, может, им было запрещено с ним разговаривать. Да и знали ли они вообще обо всех обстоятельствах случившегося? Вряд ли… Но его стабильно кормили, поили и даже принесли одежду — новую матросскую робу и брюки. Роба была маловатой, а брюки — коротковатыми, но для сна вполне сошло. Иного у него, в любом случае, не было. И всё же он не выходил никуда, кроме ванной — туда ему можно было в любое время, но и она находилась едва ли не напротив его каюты. А спустя три дня всё же начал чуть ли не на стены лезть. Ещё и кошмары появились. Стоило ему сомкнуть глаза, и перед ним возникал тонущий «Титаник», множество снующих по палубам людей — просто огромная толпа, а среди них плачущие жена и дочь. «Почему ты покинул нас, Томас?», — всё вопрошала не сдерживающая слёзы Хелен, убаюкивая захлёбывающуюся в рыданиях Эльбу. — Простите, простите! Я приду, я всё исправлю! — он, облитый холодным потом, просыпался с этими словами на устах. И бежал в душ, чтобы смыть с себя все отголоски этих кошмаров. Не помогало. Тоже бы расплакаться, что ли? Станет ли легче? Нет, не станет. Как и прежним ничего уже не станет. Он здесь без каких-либо средств связи, а его семья горюет по нему. Как и семьи всех тех, кто теперь погребён в океанском иле, среди обломков… А что бы с ним было сейчас, окажись он на борту «Карпатии»? Та, по его расчётам, уже должна была причалить в Нью-Йорке. А он же и вправду не виноват? Он изо всех сил пытался сделать всё идеально, горячо отстаивал безопасность. Но всегда же находится кто-то сильнее и влиятельнее. Всегда приходится в чём-то уступать. И всегда приходится кого-то хоронить. Себя заживо он хоронить не будет — ему ещё надо добраться до родных. Любыми путями. Он сделает всё для этого. Он должен обнять родителей, сестру и братьев. Ему необходимо прижать к груди малютку Эльбу. Он обязан поцеловать Хелен. Потом уже донести свои подсчёты и требования. Сперва семья. Затем это. А дальше будь что будет. Захотят судить — пусть. В конце концов, Франц где-то в закромах обнаружил словарь, и общение их стало более оживлённым. Да что уж скрывать, Эндрюс и сам был не прочь подтянуть немецкий. Чем ещё заняться, чтобы не сойти с ума? Так хотя бы складывалось нечто, напоминающее определённость. И на четвёртое утро — столь раннее, что Томас ещё спал — в каюту влетел восторженный Франц и принялся активно его тормошить. Солнце едва встало, но Эндрюс высыпался так, как не высыпался в детстве, а потому, лишь только уловив что-то о «прогулке», молниеносно собрался и уже ждал сопровождающих — а кто-то ещё, кроме Франца, он предполагал, будет — подле двери, чуть перекатываясь с носка на пятку и обратно. В нём взыграло природное любопытство. До чёртиков хотелось взглянуть на крейсер. И вообще на то, что сейчас их окружало. Что же должно произойти, чтобы погасить его исследовательский интерес? Даже если бы он погиб — витал бы призраком и всё досконально изучал. Эта мысль вызвала ироничный, немного горестный смешок. Но всё же смешок. Говорят, смех над чем бы то ни было помогает в любых обстоятельствах. Томас очень надеялся, что так оно и будет. Поводов бы для смеха побольше… Любых. Конечно, Франц пытался рассмешить его, но вот как-то не удавалось. Пробовать. Надо пробовать. Иначе окончательно свихнётся. А сейчас он глотнёт свежего воздуха… Не вечность ли прошла с тех пор, как он в последний раз ощущал дуновения ветра на своём лице? Когда они оказались на палубе — он почувствовал это… Свежий ветер, смешанный с солоноватым привкусом морского бриза. Умопомрачительно захотелось дышать — дышать полной грудью. И он дышал, облокотившись о леера и подставив лицо навстречу золотистым лучам раннего солнца. Лучи же тем временем розовато подсвечивали корпуса стоящих в гавани небольших военных судов — скорее всего, миноносцев. А вот тяжелый крейсер, что возвышался над ними, поразил Томаса своими размерами и грозным видом, а ещё неожиданным для такого судна форштевнем клиперного типа. Этот крейсер, наверное, футов на двести длиннее «Эмдена», а ведь сам «Эмден» тоже маленьким не назовёшь — Томас уже успел примерно прикинуть его длину. Этот огромный крейсер словно бы ощетинился орудиями, а среди множества его надстроек Эндрюс даже не сразу распознал дымовую трубу. Он хотел было получше рассмотреть его, но Франц, перебросившийся парой фраз с коллегами, заметившими заинтересованность Томаса, поспешил отвлечь его. Что ж, хорошо. Эндрюс бы тоже не доверял выловленному из воды немцу, будь он командиром военного британского судна. Или кем-то из экипажа. Томас и не требовал доверия. Значит, будет рассматривать так неожиданно приютивший его «Эмден». Подняв голову, Эндрюс увидел по паре — около трёх футов диаметром! — прожекторов на каждой из мачт. Их и включали той ночью? Или только один из них? А ведь какие же были ослепительно-мощные огни! Ещё на обеих мачтах обнаружились наблюдательные посты, а на фок-мачте виднелась какая-то непонятная конструкция — судя по всему, дальномер. Ещё несколько похожих конструкций были разбросаны по всему крейсеру — на крыльях мостика, на кормовой рубке, на боевой рубке… Как всё сделано… По уму! Конечно, он в жизни не думал заниматься военным судостроением, но это же всё корабли. Корабли! Его жизнь… Толика грусти вновь мелькнула в сознании, и Томас усилием воли подавил её. Да уж, нельзя не воспользоваться шансом подумать о чём-то ином — о военных судах, например. Тем временем они шли дальше по левому борту. На палубе носовой части, но довольно далеко от самого носа, лежал якорь, и Томас, в недоумении нахмурившись, вопросительно указал на него своим спутникам. Один из них, невысокий и жилистый, понял всё без слов, а потом жестом поманил к самому носу и показал вниз: в клюзах виднелись ещё два якоря. Тот, на палубе, запасной? Непривычное место хранения запасного якоря, получается. А какой же низкобортный корпус — как будто стелется над водой... Наверное, красиво со стороны. Но надстроек тоже немало, а они дают увальчивость. Да, потому и полубак такой длинный — сделай короче, и уже не будет приемлемой мореходности. «У него довольно большая килевая качка, но небольшая бортовая? Да, скорее всего», — пронеслось в мыслях. На корме же Томас глянул вниз, пытаясь разобрать, сколько у крейсера винтов, однако, так ничего и не понял. — Винты? — он очертил перед собой круг. — Сколько? — Два, — ответил ему тот невысокий офицер на английском. — И две турбины. Захотелось с лёгким сарказмом полюбопытствовать, почему же тот всё время молчал, но Томас не стал. Ещё разозлятся и уведут его, а вот этого лучше бы не надо. — Много угля расходует? — вместо этого спросил Эндрюс. — Нет, не уголь. Нефть. Лицо Эндрюса самопроизвольно вытянулось от услышанного. Быть не может! «Нефть? У нас Черчилль только-только начал продавливать переход военного флота на нефть, а немцы, получается, уже всё сделали? И когда только успели? «Эмден» ведь совсем недавно построен!». Томас, чуть щурясь от солнца, взглянул на кормовой флаг. Ветер совсем успокоился, поэтому удалось только разглядеть цвет полотнища — красный с какими-то чёрными полосами. «Но ведь полотнище должно быть белым... И снова никакой определённости! А стоит ли спрашивать? Нет, они всё равно ничего не ответят. Молчат ведь все в тряпочку…». Через полчаса он был в своей каюте. Позавтракавшего и порисовавшего, его снова сморило. На сей раз сон был спокойным — видимо, он вволю надышался свежим воздухом. Поздним вечером явился Франц с бутылкой чего-то явно пьянящего и нарезанным хлебом с колбасой. Томас выпил бы вина, но вот нечто в бутылке было совершенно прозрачным. — Schnaps! — громко объявил Франц. — Шнапс? Он наполнил стаканы примерно на два пальца и протянул один из них Томасу. — Prost! — провозгласил юноша и соединил стенки своего стакана со стаканом Томаса. — Prost, — растерянно пробормотал Эндрюс и сделал глоток, тут же закашлявшись. — Ну и гадость! Какой-то фруктовый и одновременно травянистый вкус вкупе с просто огненным ощущением на языке и в желудке. Поколебавшись, Томас всё же взял бутерброд и закусил. Франц коротко рассмеялся, но тоже поморщился, когда залпом опрокинул в себя шнапс. И где только его взял? Удивительный парнишка! — Gut! — воскликнул он и вновь налил. — Trinken! После второго захода пойло показалось Эндрюсу более-менее приемлемым, а вот после третьего — почти восхитительным. Мысли начали путаться, но уже не так, как прежде, а расплываться, приобретая формы… облаков? Да, кажется, они действительно летели по его сознанию, словно белые-белые облака по лазурному небу. Франц периодически хохотал, обрывая свой рассказ, ну вот Томас даже не пытался вслушаться. И захотелось смеяться. Время тоже растекалось — то бежало, то замедлялось. За иллюминатором стояла глубокая ночь. Франц, опьяневший, кажется, уже начал засыпать, а потому речь его стала более медленной и ленивой. «Нет, нет, пожалуйста, не засыпай! — чуть ли вскричал Томас. — Не надо оставлять меня здесь одного, пожалуйста!». И он начал рассказывать обо всём. О том, как в детстве всё стремился на верфь, как отец даже несколько ревновал его к лорду Пирри. Как учился в академии и на той же верфи — буквально разрываясь между партой и плотническим столом. Как встретил Хелен… Как неловко делал ей предложение, а потом испугался и отправил ещё более неловкое письмо, где вообще с дури взмолился о том, чтобы она обо всём забыла. И потом она согласилась. Разумеется, Франц ничего не разбирал, но всё же участливо слушал и кивал. Комментировал на своём языке. Да уж, со стороны это всё, должно быть, выглядело уморительно. Но вот только сердце вновь заболело. — Как же всё-таки я был счастлив… — выдохнул Томас. — Как думаешь, я когда-нибудь смогу быть таким же счастливым? — Ja, natürlich, — вновь закивал Франц. — Я сомневаюсь, — Эндрюс улёгся, подложив руки под голову. — И ты всё равно меня не понимаешь… — Alles wird gut werden! Когда Франц, прихватив недопитую бутылку, ушёл, Томас кое-как добрался до душа и освежился. Чудодейственный напиток, этот шнапс. Давно он так не пьянел. Главное, не попасться, а то будет тот ещё спектакль. И Франца подставлять не хочется… Эх, вернули бы ему часы — он бы непременно подарил их парнишке. На память. Какой же хороший парнишка… В голове что-то как будто бы взорвалось, когда в его каюту застучали — громко и настойчиво. Томас, едва разлепив веки, встал и, оглядев беспорядок, всё же метнулся и хотя бы тарелки положил на поднос. Как и подсохшие остатки бутербродов. — Откройте! — раздался знакомый голос. И Томас, приняв безмятежный вид, открыл. Перед ним стоял лейтенант Нагель, но на сей раз не в форме, а в гражданском. И всё такой же лощёный! Томас даже постыдился своего внешнего вида. Будто родители застукали с папиросой в зубах, ей-богу… — У вас есть полчаса на то, чтобы привести себя в порядок. — Что? — переспросил Томас. — Мы уезжаем, — он уже развернулся, чтобы уйти, и бросил через плечо: — Поторапливайтесь. — Куда — уезжаем? На мгновение замерев, Нагель всё же снизошёл до пояснения: — В Берлин. Головную боль как рукой сняло. Так быстро Томас в жизни не собирался. Берлин! В Берлине — посольство Великобритании! Неужели его хотят отвезти туда? Да-да, это очевидно! Ведь зачем он немцам? Пусть сдают его послу, а дальше он уж сам разберётся. Невероятно! Он совсем скоро встретится с семьёй! Стоило ему подумать о семье, в каюту вновь вошли, на сей раз Франц, и его нескрываемая печаль вдруг передалась Томасу. — Вы уезжать… — выговорил он. — Да. Я уезжаю, — а комок встал в горле. — Мне надо к семье. — Я вас не забыть. Комок подпрыгнул, Томас сглотнул, подошёл к Францу и утешительно похлопал по плечу. А всё же стало тоскливо… — Я тоже тебя никогда не забуду. Всего тебе самого наилучшего, Франц. И огромное спасибо. Улыбка озарила лицо юноши, но в проходе послышались шаги. Кажется, пора. Томас выпрямил спину и ещё раз сжал плечо Франца. — Auf Wiedersehen, mein Freund. Я надеюсь, ещё увидимся. — Sind Sie bereit, Herr Andrews? — в дверном проёме появился лейтенант Нагель.