По ту сторону Купола

«Этот человек тебя не обидит», — сказала мать, едва ли не выталкивая его к Барду. В которого Персей влетел и чуть не сбил с ног, а тот лишь охнул и обхватил мальчишку руками. Почти обнимая, почти — и в то же время совсем не так, — как мама. Бард, который сразу поверил ему и попытался помочь, а потом гладил по плечам, когда Персей позорно ревел, захлёбываясь собственным плачем, словно тонущий щенок. Бард действительно был тем, кто не обидит. Бродяга (кличка, пренебрежительно брошенная одним из взрослых, которую Персей нацепил на себя, словно награду, и огрызался на попытки назвать себя старым именем) это видел яснее других Изгоев. Не разумом, а всем собой. Бард никогда не повышал голос просто так — только чтобы предупредить об опасности, на которую нужно было реагировать немедленно, выслушивал каждого, кто с ним заговаривал, и для каждого находил слова. Даже для Бродяги, который, закончив свою нехитрую работу (помочь разобрать лекарственные травы, очистить плошки после обеда, набрать хвороста для костра), просто подходил и молча садился с Бардом рядом. Тот мягко улыбался, притягивал к себе ближе, ерошил волосы и рассказывал сказки. Истории, совсем не похожие на те, что Бродяга слышал раньше. В них не было ни Полиса, ни подлого (пусть и великого) Тесея, ни прекрасных волков, способных выжить несмотря ни на что. А были древние герои с теми же именами, что были у Изгоев. Даже про Персея сказка была, и её, если сознаться честно, Бродяга любил чуть сильнее, чем остальные. Верил, стоит ещё чуть-чуть подрасти и он сразит своё чудовище. Которым, конечно, был Полис. Об этом говорили взрослые, когда детей отправляли спать или когда думали, что те не слышат. Бродяга слышал, тайком пробираясь к костру и прячась за кустами. Взрослые не замечали — они вообще многого вокруг себя не замечали после жизни в Полисе. Которая, по словам Барда, превратилась в клетку, в тюрьму для разума и духа. И которою Изгоям в будущем предстояло разбить. Бродяга смотрел, на то, как огонь отражается в очках Барда, представлял, что это горит Полис-клетка, и думал, что, неся факел в руках, пойдёт за Бардом, когда тот позовёт. Бард был никудышным лидером для Изгоев. Это Бродяга понял после первой сознательно пережитой зимы, которая забрала многих. Мороз, ледяной дождь, набег хищников на общину, нехватка провианта — и никаких практических решений, только философские размышления и песни у костра. Которые поддерживали дух, но не тело. — Я ухожу на охоту и беру с собой Волчат, — такое заявление в лицо старшим считалось наглостью, но и Бродяга покорным нравом никогда не отличался. — Бродяга, это слишком опасно, — говорил Бард как всегда спокойно и мудро, вот правда дослушивать его Бродяга не собирался. — Лучше так, чем от медленно подыхать от голода, — огрызнулся Бродяга и, оборвав диалог, исчез в метели. Чтобы через пару дней вернуться с добычей. Для выживания уроки матери оказались куда полезней размышлений Барда. Хотя и тем применение нашлось, надо было просто заземлить их: думать не о Вселенной и человечестве в целом, а о тех, кто рядом. О своих Волках, об Изгоях, о наивной, не от мира сего, Музе, приносящей свет в самую непроглядную тьму, о самом Барде, близоруко щурящемся и излагающем очередную отвлечённую теорию. О всех, кто подарил Бродяге такое понятие, как «дом». Бард был чем-то неизменным, почти как идеи, про которые он рассуждал раз за разом. По крайней мере так думал Бродяга, пока не случилось это. Назвать «это» словами он так и не смог. К драке с браслетниками, нежелающими расставаться со своими цацками, он был готов. К тому, что в самый разгар появится Бард, стремящийся всех примирить, тоже — тот не смог бы остаться в стороне. Даже то, что тому удалось найти слова, одинаково тронувшие и браслетника с презрительно поджатыми губами, но внимательным, разумным взглядом, и самого Бродягу — не стало чем-то неожиданным. А вот толпа, превратившая площадь в кровавое месиво за несколько десятков секунд до перемирия, — стала. Как и приглушённый вскрик Барда, остановивший творящееся безумие, словно по щелчку. Дальше для Бродяги происходящее смазалось и размылось. Остался только комок в горле, не выпускающий наружу вой, неверие и нелепые, звериные попытки убедиться в нереальности случившегося. Попытки нащупать чужой пульс, уловить дыхание, почувствовать знакомое, живое тепло, расшевелить неподвижно лежащего Барда — хватит притворяться, это уже не смешно! И желание свернуться клубком и сдохнуть рядом. Потому что разве можно после такого жить? После потери того, кого считал, страшно произнести, отцом? — Нужно! — прорычал внутренний волк и отпихнул Бродягу от Барда, оставшись с ним незримой тенью. Бродяга же остался один посреди холодного, равнодушного Полиса, не зная, что теперь делать и куда идти. А Барда больше не было.