Эдик тихо вздыхает и сжимает свои запястья за спиной. Прикрывает глаза и глубоко вдыхает. Хаос в мыслях рушит мелкие куски разума, так что нужно разобрать часть всего этого хотя бы сейчас, хотя бы совсем немного. Ему это не поможет, но станет легче. Недавно вырезанное заново имя друга жжет руку, но Эдику сейчас всё равно. Он мысленно возвращается в воронку ада, в то время, когда зеркала, ангелы и клятвы только начались. Сколько ему было? Он не помнит. Он помнит ножницы в чужой глазнице, он помнит церкви, он помнит белые одеяния, он помнит запах ромашек и сок лимона. Он помнит тогдашнюю ненависть к нему самому. Помнит свою злость на самого себя. А за что? Он не помнит. Рыжие ресницы распахиваются и невидящие глаза смотрят на осколки под ногами. Мраморные статуи ангелов, богов, кого-то ещё… Произведение искусства, которого нельзя касаться, потому что он дурной и полный провал. Побег в зеркала — жалкая попытка доказать самому себе, что он на что-то способен или побег от самого себя? А что будет, когда он вернётся домой? Матушка расписала всю его жизнь на годы вперёд, а он пропал на пять лет и если он вернётся, ей нужно будет переписывать всё заново, ибо Эдуард — дорогостоящий проект. Ступень для триумфа и блаженства его матери. Сам он — ничто. И навсегда останется ничем. Сколько бы раз не вставал на коньки, сколько бы раз не писал на полотнах, сколько бы раз не пытался.
☆☆☆
Эдуарду шесть. Он стоит на коленях в пустой, уже давно никому не нужной церкви и молит прощения у бога. Просит прощения за своё рождение. За привязанность к мальчику. За уродство собственной души и невозможность создать что-то прекрасное самостоятельно. Молитву пора заканчивать, скоро должен прийти отец, но прекращать молитву нет сил. Нет сил и продолжать её. — Солнышко, ты закончил? — голос отца заставляет вздрогнуть всем телом, но растянуть губы в улыбке. Папу он любит. Очень. — Нам домой пора, а то мама ругаться будет. — Я уже всё, папа! Мальчишка в последний раз бросает взгляд на статуи и, отряхнув колени, бежит к отцу, чувствуя спиной, как за ним следят. Но он решает не обращать на это внимание. Возможно, ему просто кажется. Плюхнувшись в машину папы и пристегнувшись, Эдик смотрит на витражи. Он замечает силуэт, который машет ему рукой. Эдик жмурится и открывает глаза только когда машина трогается. — Ты совсем взрослым стал, — папа включает радио, что-то на клавишном, — скоро в школу пойдёшь. Боишься? — Не-а! — Эдик улыбается, жмурясь, а на щеках появляются ямочки. — Не боюсь, да и времени ещё много. Целых три месяца. — Рыжик не слышал, что именно сказал папа, но что-то про целых три месяца. Всю поездку они провели в приятной беседе. Говорили обо всём, шутили, слушали Шопена. Эдику хотелось, чтобы это длилось вечно. С папой общаться приятно. Папа весёлый, добрый, рассказывает интересные истории и защищает от ночных чудовищ. А вот мама полная противоположность. Строгая, твёрдая, сильная. Папа на её фоне выглядит простодушным дяденькой. Да и в силу болезненности и генетики он худощав. А мама скорее более спортивная, атлетичная. Эдику нравится сранивать маму и папу. Бесконечно думать о том, какие они разные и как сошлись друг с другом. Они как солнце и луна. Зима и лето. Инь и ян. И всякое подобное. Внешностью Эдик пошёл в папу. Рыжие, кудрявые локоны, веснушки по всему телу, ямочки на щеках. Но также позаимствовал у папы слабый иммунитет, худобу, и авантюризм. Например, когда он был ребёнком, его часто оставляли с няней, ибо мама и папа работают, а в садик его не водили. И вот однажды няня настолько умаялась с таким гиперактивным дитём, что задремала на диване. Эдик же решил не оставлять это просто так. Сон сном, но ему-то скучно. А сам по себе рыжик дитя творческое. Вот он и взял акварель и раскрасил няню. Нарисовал ей на лице усы, очки. На руках звёзды и цветы. Дальше не успел — няня проснулась и, посмотрев на себя, отругала Эдика и поставила в угол. Сам Эдик вины за это не чувствовал. Весело же было. Проникнувшись воспоминаниями, рыжик не замечает, как проваливается в сон и просыпается только после того, как папа берёт его на руки и, прижав к себе, несёт домой. — Папа, — сонно тянет мальчик, прижавшись к родителю. — Мы дома уже? — Ага. Соня ты. Всё проспал. — Ну я… Блин. Пап, я тебя люблю, — Эдик чувствует, как отец замирает. Поднимает глаза и видит, как он счастлив. Такой красивой улыбки и таких счастливых глаз он ещё ни у кого не видел. Эдик чувствует, как папа прижимает его к себе и после вновь засыпает.☆☆☆
«Пока я рядом, тебя никто не обидит» — папы рядом не было. Был дядя. Эдику было семь. Он пришёл в гости к дяде, рассказывал о своих днях в школе и думал, что его рука на своей коленке — это нормально. Позже мама ушла, оставив своего сына вместе со своим братом. Всё произошедшее смешалось в кашу. Керри не понимал, почему это делают с ним. Но думал, что это нормально. Потому что никогда не слышал о таком. Потому что мама учила тому, что взрослых нужно слушаться всегда. Потому что дядя сказал, что это просто игра. Потому что папа рядом не оказался. И папа об этом никогда не узнает. Если бы папа знал, Эдику бы больно не было. — Пожалуйста, хватит, мне больно, — дядя сжимает его волосы ещё сильнее, придавливает детское личико в кровать. Приказывает заткнуться и расслабиться. — Это наш секрет.Секрет длился пять лет.
Кроме дяди были ещё его друзья. Дядя на этом зарабатывал. А от Эдика ничего особо не требовалось. Нужна была лишь его доверчивость, детская внешность, послушность. Эдику было восемь, когда появились первые шрамы на запястьях. Он хотел оставить порезы везде, где его касались, но не мог. Дядя сошёл с ума, когда увидел их на руках. Кричал, истерил, вдавливал в матрац сильнее. Потому что с порезами Эдик — испорченный никому не нужный продукт. Руки спрятать оказалось просто. С тех пор он носит длинные кофты даже в самую жару, надевает митенки или повязки. Ему было двенадцать, когда он устал это терпеть. Когда увидел, что дядя пытался дотронуться до его, хоть и не родной, но сестры. Дядя носил толстый, кожаный ремень. Любил связывать им детские запястья. После последней пытки, в которую Эдик был особенно податлив и послушен, дядя завалился спать на его кровать. Рыжик взял его ремень и задушил мужчину. Эдик помнит хруст под своими руками. Помнит побледневшее лицо и сильные руки на себе, когда дядя пытался снять его с себя. Оставив бездыханное тело на кровати, рыжик сходил в душ и остался ждать маму с работы на кухне. Мать была зла. Эдику было плевать. — Он насиловал меня с семи лет. — Он — хороший человек, — Эдик чувствует, как жар расплывается по щеке. — Не смей наговаривать на него. Чудовище ты. — Мама затыкается, когда видит пустоту в голубых глазах сына. — Хорошо, мам. Как скажешь. Эдик ушёл из дома. Нашёлся ближе к ночи во всё том же домике. И нашёлся он не матерью, а Матвеем. Эдик рассказал ему всё. Матвей остался рядом.☆☆☆
Кроме дяди были ещё бабушка и дедушка. Эдик в религии особо не смыслил, а она его пугала. Но дедушка и бабушка это родители мамы, значит, Эдик должен с ними дружить. Да и могут ли родственники сделать худо? Могут. Дедушка Эдика не любил, а бабушка во всем потакала мужу. Дедушку раздражали веснушки внука, рыжие локоны и беззаботность. Дедушка пытался сделать из внука ангела. Дедушка заставлял тереть веснушки лимонами, чтобы они исчезли. Заставлял носить белые одеяния, потому что ангелы носят только это. Эдика с дедушкой и бабушкой оставляли часто. Почти каждое лето после смерти папы. Потому что компания Матвея явно хуже. Так считала мама. Сидеть в одной комнате и ежедневно читать молитвы Эдику не нравилось. Особенно не нравилось то, что его заставляли голодать. Чтобы чист был. Эдик так и не понял этого. Хотя, за худобу его хвалил дядя. Худые мальчики привлекают больше. Какое-то время Эдик пытался стать хорошим внуком. Делал всё, что говорят, исправно ходил в церковь и терпел, как велели. Терпел касание, терпел запах ромашек, терпел белый цвет, терпел запах свеч, терпел кислоту, терпел, терпел, терпел. И тосковал по папе всё больше. Потому что религия началась после его смерти. «Пока я рядом, тебя никто не обидит. Ни одна ночная тварь, ни одна гроза, ни один монстр или человек. Я всегда буду рядом и всегда буду помогать. Я люблю тебя потому что ты мой сын. И ты лучшее, что вообще могло бы быть у меня». Эдику стало плевать на ужас происходящий в доме бабушки и дедушки в двенадцать с половиной. В тринадцать это прекратилось. Эдик воткнул ножницы дедушке в глаз, когда он попытался отрезать его волосы. Потому что папа любил волосы Эдика и просил заботиться о них. Потому что папа сам был рыжим. Эдик и об этом тоже рассказал Матвею. Матвей всё ещё оставался рядом. А мама снова была зла. Но только благодаря деньгам новость о дяде и новость о дедушке не попали в милицию, о них не узнали люди и всё было тихо. Потому что авторитет был важнее. Это и была главная причина того, почему к психиатру сына она не повела.☆☆☆
Воспоминания смешиваются в одну болезнетворную кашу в голове. В один момент Эдик с улыбкой вспоминает то, как папа учил его на коньках кататься, а через секунду вспоминает, как дедушка порезал ему спину, надеясь, что так появятся крылья. Эдику двадцать пять, — хотя на деле двадцать, — и он всё ещё ненавидит глубоко верующих людей. Он думает, что такие родственники только губят своих детей, создавая новые секты и разрушая последние крупицы собственного разума. Эдик думает, что его шрамы уродливы. Рубцы покрывают запястья полностью и движутся тонкими полосами рядом с синюшными венами к локтевому суставу. Эдик думает, что это была ничтожная слабость. Что делать нужно было не так — нужно было резать сильнее. Не близь вены, а по ней. Эдик думает, что так было бы легче. Не только ему, но и всем в целом. Смотреть сейчас на самого себя так страшно, до скручивания в животе и до звона в ушах. Шрамы — уродство и слабость. Сам Эдик — ничто. А должен был быть человеком с большой буквы. Должен был вознести мать на трон. Должен был, но не смог. А сейчас поздно. Мама его не любит. Она этого ни разу не сказала, что он чувствует. Чувствует во взгляде и касаниях. Чувствует через гиперопеку и контроль. Рыжик вздыхает настолько тяжело, что Матвей, сидящий рядом, просыпаясь вздрагивает и ударяет спинку дивана локтём. — Доброе утро, — Керри натягивает улыбку и цемкает блондина в макушку. Он только хмурится, стараясь прийти в себя после сна. Также просит больше не целовать его. — Что снилось? — Как обычно, — Матвей встаёт и, потягиваясь, хрустит всем телом. Эдик вздыхает. — Ты не дрожал как обычно. — А тебя, в целом, ебёт? Эдик вернулся только месяц назад, а Матвей уже язвит и закатывает глаза. До чего прекрасно. Матвей, оглядев Эдика, уходит на кухню. А рыжик молча встаёт и не смотря на темноту в глазах, идёт за ним. — Тебе нужно поесть, а я щас ухожу. — Куда ты пойдешь, Матюш? Особенно, после кошмаров. Оставайся дома, тебе нельзя выходить. Матвей оборачивается. Смеряет Керри тяжёлым взглядом. Отворачивается обратно, выключает чайник из розетки. Открывает окно и в один миг чайник оказывается на улице. — Чайник сломался. Нужно купить новый. — И Матвей уходит. Эдик только глазами хлопает.☆☆☆
— Коля, ты ребёнка пугаешь! — Эдику шесть, он стоял на коньках впервые. Папа держал его за руки, но коленки тряслись всё равно. — Да ни кого я не пугаю! Эдик, тебе страшно? — Страшно! — голос дрожал, а папа смеялся. Но после слов сына держать начал сильнее. — Папа, я не хочу кататься, давай поедем домой… — Эдюш, но ты ведь хочешь на фигурное катание пойти. Тебе нужно научиться для этого кататься. Это просто. Не нервничай и смотри на меня. Я тебя поймаю. Мама тяжело вздыхала и закатывала глаза. Эдик изредка прикрикривал от страха, а папа его ни разу не уронил. Он ведь обещал. После катка папа и Эдик долго лежали в снегу и смотрели на уже потемневшее небо под ругань мамы. — Коля, если он опять заболеет… — Эдик, ты слышишь этот писк? — Какой писк, папочка? — Коля! Два дебила, оба рыжие. И говорила мне мама, — мама, отмахнувшись, закатывает глаза. А рыжики одновременно показывают языки.☆☆☆
После почти часа в душе и усердного трения мочалки, кожа Эдика покраснела. Он не обращал на боль внимание — пытался оттереть фантомные следы с тела. Сейчас, лёжа уже в своей кроватке в мягкой пижаме и обнимая плюшевого медведя — подарок папы — в детскую голову лезли мысли о том, что папе о дяде рассказать нужно. Но когда папа пришёл и поцеловал его в лоб — вся уверенность улетела. — Ну па-а-ап. Я уже взрослый, не надо меня целовать. — Взрослый? Ну, значит и без сказки сегодня, — папа, потрепав ребёнка по волосам, собирается встать, но Эдик хватает его за руку. — Как без сказки? Ну папочка, не надо, я ещё не настолько взрослый… — Папа улыбнулся и сел на место. Открыл книгу, но Эдик снова подал голос. — Папа, мне нужно сказать тебе кое-что очень важное. — Я тебя слушаю, солнце. Эдик чувствует, как сердце сжалось, а из лёгких выбило воздух. Сказать папе правду он не может. — Я тебя люблю. — рыжик видит, как лицо папы тронула самая нежная из всех улыбка, почувствовал новый поцелуй на лбу и объятия. — Я тебя тоже люблю, солнышко. Эдик понимает, что рассказать сейчас не сможет. Это подождёт.☆☆☆
Папа работал адвокатом. Эдику у папы на работе нравилось. Сотрудники были достаточно дружелюбны с ним. Но сегодня было иначе. Идти на работу папы было тревожно. Эдик бежал вверх по лестнице, но в него чуть не влетел какой-то мужчина, что усердно пытался что-то спрятать в своём портфеле. Не придав этому должного значения, рыжик влетел в кабинет папы и уже хотел броситься к нему в объятия как застыл на месте. У отца была кровь. — Папа, что с тобой? — На детские глаза сразу навернулись слёзы. — Папа, у тебя кровь. Папа зажимал живот одной рукой. Второй притянул к себе сына и попросил не волноваться и не плакать. — Сохрани это, — отец всунул в карман Эдькиных штанов диковинный ключик. — А сейчас — уходи. — Но папа… — Эдик. Уходи. Беги за мамой. И Эдик побежал, стараясь не потерять ключ и игрушку, которую всё это время сжимал в руках — плюшевый чёрный кот, сделанный своими руками. Последний подарок папы. Но как быстро Эдик бы не пытался бежать — он не успел.☆☆☆
Nothing New — Rio Romeo.
Перечень ужаса начался давным-давно, но к психологу обратился Матвей только годам к двадцати. Толчком послужил уход рыжика. Сейчас ему двадцать пять, свои записи он не помнил, да и вспоминать не хотел. Но в какой-то момент Эдику интересно стало, что такого происходило те пять лет, пока его не было. Насколько был счастлив его Матвей? Насколько плохо ему было? Зайти в комнату пока Матвея нет — просто. Привычки запирать дверь у него нет. Ещё проще найти было дневник, который попросту пылился на книжных полках. Дневник представлял из себя обычную общую тетрадь на пружине. Ничего особенного, на ней даже внимание не заостришь, если впервой увидишь. Но Эдик-то видел, как Матвей изредка что-то туда писал. Это-то и подогрело интерес ещё больше. Открыв тетрадь, Керри разочарованно вздыхает, смотря на знакомый грубый почерк. Записи сначала велись ежедневно, но быстро стали появляться раз в месяц одного и того же числа, изредка, перед маем, чаще. Первые дни Матвей пытался расписывать свой день чуть ли не поминутно — Эдику это интересным не показалось, а самому Парапустякову быстро надоело. Пять лет всего дневника, не считая первых десяти страниц, полностью состояли из двух слов. «Ничего нового». Из чего-то более интересного — записи 2000 года и 2005. Прочитав всё, Эдик разочарованно вздыхает и убирает тетрадь на место, фиксируя своё внимание на фотоальбоме. Просматривать фото в чужой комнате Керри не решает, поэтому забрав альбом сначала заворачивает на кухню за чаем, а после уходит к себе и устроившись на кровати удобнее, листает фото. Обычно фотографировала либо мама Эдика, либо сам Эдик. Больше всего фото именно с рыжим. Матвея в детстве не фотографировали — не на что было, да и семья его не любит фотографии. Пролистав свои детские фото, парень натыкается на общий снимок семьи. Мама, папа, бабушка, дедушка, дядя и сам Эдик. Лицо дяди, дедушки и бабушки вырезано. Она запрещала фото с лицом, да и воспоминания о этих людях неприятны. В фотографиях Эдик также ничего особо интересного не находит, потому быстро забивает и убирает фотоальбом на место.☆☆☆
01.02.2000. Ничего нового. 01.03.2000. Ничего нового. 01.04.2000. Ничего нового. 01.05.2000. Он не вернулся. 01.02.2001. Ничего нового. 01.06.2002. Ничего нового. 01.10.2003. Ничего нового. 01.07.2004. Ничего нового. 28.04.2005. Ничего нового. 29.04.2005. Ничего нового. 30.04.2005. Ничего нового. 01.05.2005. Он здесь. Меня не осталось. Кажется, что я давно отпустил и лучше бы он не возвращался. Мне было славно в Германии, а теперь я не понимаю, как мне вернуться назад, если он здесь.