I wanna be trapped in you.

Я не долго думал, когда Данте попросил прощения. Простил его, конечно, что мне ещё остаётся делать? Хотя на душе оставалось странное послевкусие, уже не от растворившейся обиды, а от непривычки снова вести себя как ни в чём не бывало, я постарался отвлечься от раздумий насчёт своих чувств и сосредоточился на Данте. Естественно, с самого "инцидента" я не мог не думать о причинах поведения моего брата, и не мог принять наши отношения как более, чем братские. Сама мысль об этом вызывала у меня внутреннее отторжение и дрожь от безысходности по всему телу. Я не понимал, привлекает ли меня это или вызывает отвращение, а может всё и сразу. Каждый раз, когда брат лез ко мне, поперёк моего горла вставал ком и слезились глаза. Отчаяние душило меня. Я совсем запутался в вязкой паутине из неразборчивых мыслей и чувств, а слова Данте лишь больше плавили мозг и переворачивали мой мир с ног на голову. В глубине души я понимаю, почему я настолько восприимчив к его словам и слепо верю ему. Мне легче быть ведомым, плыть по течению. Я думал, если пытаться угодить Данте, то мы будем счастливы оба, но безмозглой марионеткой стать я не мог даже при желании. Да и угодить ему у меня не получается – он хочет от меня то, чего я дать не могу, вследствие чего Данте налегает на меня ещё больше. Я не знаю, как мне быть. Я правда хотел быть хорошим старшим братом, а не его секс-игрушкой. — Данте, пожалуйста... не здесь. — я мелко дрожу и рефлекторно хватаюсь за края белой кофты Данте, когда он, без особых усилий, сажает меня на кухонную тумбу и расстёгивает пару пуговиц моей рубашки, жарко дыша в шею. Я слезливо жмурюсь и отворачиваю голову, давая тем самым лишь больше территории для его утех. Я вспоминаю то, что было между нами ранее и мне становится страшно и грустно. Он обещал больше не причинять мне боль. Брат игнорирует меня, холодными глазами впиваясь в мои острые ключицы. Он приспускает мою полурасстёгнутую рубашку с плеч и губами касается кожи, вызывая разряд электричества по всему телу. Скользя тёплыми устами по ключицам, плечам и шее, Данте приобнимает меня, а я чувствую, что горю. Неконтролируемое щекотливое чувство скручивает кишки, выворачивает их наизнанку. Я тихо всхлипываю, ёрзаю на месте, пытаясь сбросить с себя оковы смущения и, быть может, руки брата тоже. Тщетно, конечно же. — Не надо... — тихим и жалобным голосом говорю я, но знаю, что он не остановится. Я крупно вздрагиваю и плотно сжимаю губы, когда Данте касается моей шеи языком, кусает и тут же зацеловывает место укуса. Мне страшно от того, что он знает все рычаги давления на меня, все слабые точки, и успешно давит на них. Мне противно от того, что моё тело реагирует на его прикосновения. Противно, что помимо страха я чувствую удовольствие. Сердце тяжело стучит, гулко отдавая в виски; я отчаянно всасываю воздух в попытке разогнать туман, стелящийся пред глазами. Руки Данте гладят мои ноги, бёдра, задирают ткань шорт, заставляя моё сердце сжиматься. Мне стыдно и тошно осознавать, что это начинает нравиться. — В чём проблема? Я даже впал в ступор от такого вопроса. В чём проблема? Как минимум в том, что мой брат меня домогается. Но для него родственные узы – не аргумент, потому я промолчал. — Или тебе обязательно ломаться, чтобы казаться невинным? Если так не нравится, почему не оттолкнёшь? — его тон показался мне раздражительным, даже обиженным, а вдруг ставший серьёзным взгляд его глаз вызвал мурашки. Я не сразу нашёлся, что ответить. Вернее, не нашёлся вовсе. — Это риторический вопрос? — я понадеялся, что от меня не требуется ответов. — Нет. Я просто не понимаю тебя. Я неловко отвёл взгляд. Что-то странное в моём поведении? Я не хотел казаться полностью смиренным, но сопротивляться не хватало духу. Боялся испортить его отношение ко мне, что-ли. Потому я колебался. До этого мне даже не приходило в голову его отталкивать, будто за это меня накажут или ещё что. Я сознательно считал Данте сильнее, хотя силами мы не мерялись. Да и... я не понимаю, хотелось ли мне его оттолкнуть. — Ты странный! Я не знаю, о чём ты думаешь, и это меня раздражает, понимаешь? Даже сейчас ты, быть может, и реагируешь на мои прикосновения, но в мыслях ты явно не здесь! И так всегда, ты не говоришь то, что думаешь...! — он говорил не слишком громко, но вполне достаточно, чтобы ярко выразить свои эмоции. Данте немного отстранился, давая мне возможность вздохнуть спокойно, внимательно глядя теперь прямо на моё лицо, глазами пытаясь выцепить мои эмоции. Теперь я запутался окончательно. Так я кажусь ему странным? Я раздражаю? Почему? Когда я спрашивал его о подобном, он отвечал отрицательно, говорил, я слишком много надумываю. Получается, не зря. Мне стало грустно. — Мы так и будем в молчанку играть? — брат хмурит брови, выжидающе смотрит. Я поджимаю губы. — Я... не знаю, что ты хочешь от меня. Я не знаю, как себя вести! Ты д-давил на меня, если я не хотел подчиниться, но моё смирение тебе не нравится тоже. Я не понимаю... — мой тихий голос дрогнул в моменте. Я с опаской глядел на Данте из-под надломившихся бровей, надеясь на помилование. Я чувствовал себя жалко. — А зачем тебе подстраиваться под меня? Пытаясь угодить мне, ты теряешь себя. Я не вижу тебя настоящего. Я не знаю тебя настоящего. А какой я – настоящий? Что это вообще значит? Что, если я хочу угодить ему, то стану поддельным? Не понимаю! Разве настоящий я – не есть в самом деле бесформенный нарастающий клубок из мыслей и чувств? Разве моя внешняя оболочка не настоящая? Разве мои эмоции поддельны? Что есть настоящее во мне? Знаю ли я, что я такое? — Я никогда и не приобретал себя, кажется. Данте молчал с минуту, хмурясь и обдумывая что-то. Затем, наконец, выдал: — Я тебя понял. Я вопросительно склонил голову. — Что же? — ползущая по пищеводу тревога царапала гортань изнутри, а снаружи душила меня цепкими лапами. — Ты болен. С тобой явно что-то не так. Я замечал и раньше твою странность, но сейчас убедился. Он ведь... шутит, да? Шутит же? Правда?! Я выискивал хоть намёк улыбки, сарказма на его лице, но тщетно. Ни один его мускул не дрогнул. Я не на шутку перепугался. — Хаха...! О чём ты говоришь, Данте? Ты ведь шутишь, да? — капля холодного пота стекла по виску, когда я истерично усмехнулся. Он знал, знал всегда! Данте сузил глаза, и я напрягся так, что из глаз готовы были посыпаться искры. Как вдруг его взгляд стал расслабленным как прежде, он хлопнул меня по обнажённому плечу и заговорил непринуждённо. — Ну, конечно! Как я могу считать тебя сумасшедшим? — он весело улыбнулся, а я испытал настоящий ужас. Что происходит...? Почему такая перемена настроения? Мне показалось? Я ведь помню! Помню его холодный взгляд! Или нет... Его улыбка казалась такой привычной, что я начал сомневаться в подлинности своих воспоминаний, пусть и совсем недавних. Я засомневался в действительности вовсе. Я неуютно повёл плечами, пытаясь унять беспокойство и замешательство. Данте так шутит... Он же сам сказал, что пошутил. Он не соврёт! — Почему так напрягся? — спросил Данте, попутно проводя ладонью от моего плеча до пальцев кисти. Он не удивился, когда я ничего не ответил. Снова встав ко мне, всё ещё сидящему на кухонной тумбе, вплотную, Данте вдруг коротко поцеловал мои губы, так что я не успел даже среагировать. Я почувствовал, как загорелись уши, когда он сделал это снова, в этот раз чуть дольше и настырнее. Я почти отвлёкся от своих запутанных мыслей. — Я будто труп целую. Ответь мне уже хоть как-то! — брат нарочито обиженно надулся, а я почувствовал, как зарделись смущённым румянцем мои щёки. Нет, только не снова... Я не хочу. Я отвернулся, зажмурившись. — В чём дело? —...Я не хочу. Ещё не поздно вернуть всё назад, Данте. Я не хочу делать это с тобой. Это неправильно..! Я мельком посмотрел в глаза Данте, но не увидел в них сожаления, разочарования или злобы. Я видел... восторг? Ликование? Чему он рад? Мне не показалось? Я мотнул головой, переубеждая себя, и в самом деле, теперь не нашел радости во взгляде брата. Теперь было удовольствие. Я снова схожу с ума? Галлюцинации вернулись? — О, на этот раз ты решился-таки защитить своё достоинство? Я думал, ты так и будешь боготворить меня. Знаешь, я ведь уже начал разочаровываться в тебе. — Данте говорил в полусаркастическом властном тоне, язвительно-сладко улыбаясь и щуря глаза. — Но я не боготв-... — Мне вот интересно, до каких пор ты будешь терпеть меня? Как далеко я бы ни зашёл, ты, кажется, всегда найдёшь мне оправдание, простишь и проглотишь любой мой проступок. Ты когда-то говорил о том, что хотел быть хорошим старшим братом, защищать меня? Это смешно! Как ты можешь защитить кого-то, если не можешь защититься сам? Нравится играть роль жертвы? Ты оказываешь своё жалкое сопротивление лишь потому, что не хочешь полностью пасть в моих глазах, как бесхарактерное существо. Подчеркну, существо! Ты не живёшь, Вергилий, ты существуешь, паразитируешь на этой земле. Разве я не прав? Разве не я – твой смысл существования? Я шокированно раскрыл рот, жадно глотая воздух, как рыба на суше. Почему он говорит мне это? Что я ему сделал? Нет, он не прав! — Нет... Данте, за-зачем ты мне это говоришь? Это неправда! — Я сжал ладони в кулаки, ногтями впиваясь в кожу рук. Паника сковала тело, меня бросало то в жар, то в холод, и даже кровь зашумела в ушах. — Правда жестока, Вергилий. Никому не нравится слышать её вот так прямо, и многие предпочитают жить в сладкой лжи. Это слабость и лицемерие, жестокий человеческий порок. Нельзя жить иллюзиями, даже когда реальность ужасна. Чем больше ты забываешься во лжи, тем больше вероятность, что правда рано или поздно убьёт тебя. Неужели ты настолько слаб, что не можешь сосуществовать с правдой? Если так, я непременно в тебе разочаруюсь. — его вкрадчивый голос сейчас казался лязгом старых железных ворот. Перед глазами поплыло; хотя я смотрел на Данте, его лицо размывалось и искажалось. — НЕТ! НЕТ! ПРЕКРАТИ! ТЫ ВРЁШЬ! ЭТО НЕПРАВДА!!! ПРОШУ, НЕ НАДО!! — я закричал истерично и закрыл уши ладонями, не желая больше слышать. Но я слышал. Его слова больно били под дых, и я захныкал, как ребёнок. — Я лишь раскрыл тебе глаза на истину, Вергилий. Как с ней быть – решать тебе. Но я уже сказал своё мнение насчёт этого. Хочешь вечно оправдывать меня и себя? Пожалуйста. Только потом не жалуйся, если в итоге сломаешься. Нечто склонилось надо мной и говорило голосом моего брата. Силуэт расплывался прямо в воздухе и терял первоначальный облик, приобретая новый каждую секунду. — Ты не мой брат! ТЫ НЕ МОЙ БРАТ!!! ХВАТИТ! ХВАТИТ! ЗАТКНИСЬ! ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ! Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!!! ЭТО ВСЁ НЕПРАВДА, ЭТО СНОВА ГАЛЛЮЦИНАЦИИ! — я рыдал, сидя на кухонной стойке, упершись лицом в колени. Я рвал свои волосы и вопил, кусал свои руки, выцарапывал глаза, пока за мной наблюдали с любопытством. Я долбился затылком о стену позади, хрипя, крича, скуля, прося помощи. Правда поистине жестока, она действительно хуже любой пытки. Я испытал это на себе. Хотя я подсознательно понимал всё сам, слышать это со стороны было отвратительно, гадко, больно и позорно. Собственный голос царапал мне горло, он булькал внутри при очередном визге. — Данте бы так не сказал...! Не сказал бы! ТЫ – НЕ ОН!!! Я НЕ ВЕРЮ! — я захлебывался в слезах и слюнях, и не знаю, сколько бы так просидел, если бы не острая боль в руке, заставившая взвыть с новой силой. Он с размаха воткнул нож в мою ладонь, прибив её к столу. До этого момента я даже не думал, что умею так громко и надрывно орать. — ПОМОГИТЕ! ДАНТЕ! КТО-НИБУДЬ!!! — я пинался, брыкался, и, наконец, схватился правой рукой за рукоятку ножа, но почему-то не смог вытащить лезвие. Я с ужасом смотрел на фонтан брызжущей крови, меня трясло, а конечности холодели и немели. Горло болело от криков; я хрипло стонал, а мои глаза закатывались назад до боли в затылке. Я оцепенел от ужаса, сводившего с ума.

...

— ВЕРГИЛИЙ, МАТЬ ТВОЮ! — раздался звонкий шлепок, а затем жгучее ощущение от удара на мокрой щеке. Я открыл глаза, всё ещё тяжело дыша и скуля. Передо мной было перепуганное лицо брата. Я посмотрел на левую ладонь, покрутил ей, – не было ни следа от раны, как и крови вокруг. Я не испытал облегчения. Качнувшись вперёд, я рухнул на пол, свалившись со стола; желчь подступала к глотке, выедая слизистую. В носу горько защипало, и я почувствовал тупую боль в желудке и звон в ушах за секунду до того, как меня вырвало желчью на пол. Последнее, что я помню – моя голова обессиленно шлёпнулась в собственную рвоту.