До последней капли крови

Минги живёт на последнем этаже. В отличие от многих других, он любит высоту, любит с утра, распахнув окно, смотреть на сонный, туманный, мрачный Сеул, держа чашку кофе в руках. Любит, когда видно небо, когда каждая молния — будто рядом. Когда протяни руку — и будто коснешься полотнища туч, сдёрнешь его с небес, и загорится, зажжётся, осветит всё яркое солнце. Непогоду, впрочем, Минги любит куда сильнее. От неё не так больно коже, от туч не нужно прятаться и задергивать ночные шторы, чувствуя себя тем самым кровососом, о которых шепчутся в страхе люди. Сейчас на улице всё ещё ночь, самое её начало, шторы всё ещё распахнуты, открывая удивлённо оглядывающемуся по сторонам Чану завораживающий вид на ночной город. И тот не выдерживает, сдаётся, прилипает к окну, любуясь им, точно так же, как это частенько делает сам Минги. — Как красиво, — бормочет Чан себе под нос. И громче комментирует, включая Минги в свой восторг: — Никогда не видел Сеул с высоты. — А Намсан? — удивляется Минги. До этого момента ему искренне казалось, что на ней были вообще все, потому что это главная туристическая и романтическая достопримечательность города. Парочки заключают браки на верхнем ярусе и вешают замки со своими именами на специальную сетку, туристы-экстремалы мёрзнут на открытой площадке, толстосумы едят в ресторане, игнорируя вид из окна, и башня по праву занимает первое место во всех путеводителях. Чан смущённо улыбается: — Как-то не удавалось… Сначала учился в школе и занимался в компании, затем появилась группа — и несколько человек там боятся высоты. Он говорит вроде бы о простых вещах, но с такой заботой и чувством, что Минги против своей воли жалеет о его напряжённой жизни вместе с ним. Почему бы это, спрашивается? Какое ему вообще до Чана? Минги его не знает, и свою жизнь тот выбрал сам. — Ладно, к делу, — торопит он. — Сейчас, я подготовлюсь. Можешь… э-э-э… помыть руку? — Не шею? — удивляется Чан, но тут же переключается на другое: — Почему только одну? Ты из тех, кто даже тарелки перед едой повторно на всякий случай моет? Минги вздыхает. Несмотря на то, что Сонхва типично безалаберен, как и подобает вампиру в годах, но в их с Минги жизнях присутствует такой человек как Уён. Он прекрасен, Минги его обожает, но дело в том, что если Уён в чём-то уверен — чаще всего он оказывается прав, каким бы странным предмет его уверенности на первый взгляд не казался. Так вот, Уён уверен, что если вампир будет кусать грязного человека, особенно в шею, то тот неминуемо подхватит не в этот раз, так в следующий какую-нибудь бактерию, а там заражение крови и смерть. Минги, конечно, Чана в шею кусать не собирается, но всё равно страшно. Умрёт — Минги точно посадят. На кол. Как вампира. Статья сто сорок три, часть два, пункт какой-то там, он не помнит. Казнь традиционная, исторически верная, проблема, правда, в том, что люди, посаженные на осиновый кол, умирают не хуже вампиров, ну да кому какая разница. — Слюна, конечно, обеззараживает, но артерию всё равно стрёмно, быстрый кровоток всё-таки, — поясняет он прямо и недвусмысленно и, не выдержав, нервно язвит: — Ну можешь обе помыть и шею тоже, если тебе так легче станет. И вообще, душ в твоём распоряжении. Полотенце дать?.. — А ты знаешь, давай, — усмехается вдруг Чан. — Я в бар после тяжёлого дня притащился, тут не уснуть бы в процессе — душ точно не помешает. И кофе можно?.. Минги задирает брови. Вот что значит «дай палец, попросит и член», да? В оригинале эта поговорка явно звучала как-то иначе, он не помнит, зато именно эту вариацию очень любит повторять Уён. И вот теперь, видимо, он встречает к этой поговорке живую иллюстрацию и выбирает ей из полотенец в шкафу то, что поприличнее. Чан идёт в душ, а Минги — варить кофе в турке, потому что больше негде: у него ни кофеварки, ни чего-либо похожего, потому что он кофе больше не пьёт. С одной стороны, график сна уже не требует, с другой — ну вкусно всё-таки, поэтому и турка, и молотый кофе у него спустя год после обращения все ещё лежат в кухонном шкафчике на самом видном месте. Затем идёт в спальню — в памяти ещё сильны инструкции Сонхвы, да и слова Чана про секс крутятся в голове, никуда не деваются, и почти смешно оттого, что на кровать Минги стелит непромокаемые пеленки из зоомагазина для собак больших пород. Собака здесь — это сам Минги. Почему-то становится вдруг страшно, даже когда он готовится дальше: перекись, ватные тампоны, экстренный набор: жгут, эпипен — да, на вампиров бывает аллергия, и нет, это никак не предусмотреть до начала процесса — бинты, ранозаживляющая мазь и остальное там всякое в коробке, что напихал ему воодушевленный Уён. Под «всяким» Уён в том числе подразумевает смазку и презервативы. В принципе, в последних надобности особой и нет, потому что ЗППП вампиры не болеют тоже, по крайней мере, в здоровом виде (а в больном им обычно не до секса), но здоровая гигиена — это неплохо. Особенно когда размер презервативов подходящий: Минги это критично, у него нестандартный. Но Уён предусмотрел и это, и как он узнал — непонятно, только если у Сонхвы спросил. Но, честно говоря, Минги не уверен, что Сонхва вообще знает, что такое презервативы. На «остальное» ему смотреть тем более страшно. И вообще страшно. Не так много опыта у него было, вдобавок этот Чан — какой-то там известный человек, и, если даже Сонхва поможет ему спрятать труп, Чана будут искать и быстро найдут, к кому домой тот приехал этим вечером. Это если забыть о том факте, что Минги вообще-то в принципе не желает Чану не то что смерти, а даже боли. Кстати. Обезболивающее. Он открывает обратно коробку — и да, умница Уён предусмотрел и это. Вот он, блистер, лежит. Рядом с мазью от геморроя. Шутку (если в ней есть хоть какая-то доля шутки) Минги ценит, прекрасно зная, что как раз такой тип мазей частенько используется после анального секса за неимением, так сказать, лучшего. Второй слой этой шутки состоит в том, что у Минги для азиата достаточно большой член, чтобы Уён имел повод в принципе шутить на эту тему. Между прочим, когда Минги был человеком, размер ему причинял множество неудобств, и не раз его партнеры отказывались быть снизу просто с перепугу. Это когда он вампиром стал, проблема исчезла. Дело даже не в том, что вампиры суперпривлекательные или ещё что-то — Сонхва, кстати, да — просто Минги за этот год так ни с кем сексом и не занимался. Боится. Жажда крови вроде бы тоже миф — но вот тут Минги уже не уверен. До такого он себя ни разу ещё не доводил, Сонхва на эту тему молчит, а больше спросить ему некого. Попросить Чана с этим Джисоном познакомить, что ли… Чан возвращается, ступая тихо-тихо, но против вампирского слуха его походка все равно что топот слона на марше. И, стоит тому сделать первый шаг в комнату, Минги разворачивается навстречу. Коробка чуть ли не выпадает из рук: Минги просто не контролирует пальцы, и то, что те сами сжимаются сильнее, прорывая картон — это везение, случайность, а не его прекрасный самоконтроль. Чан голый. Точнее, не совсем: он завёрнут в полотенце, намотанное на тело на манер тоги, скрывающее куда меньше, чем предыдущая одежда (Минги даже не помнит в этот момент, что на том было надето). Золотая кожа выставлена напоказ, при движении по всем доступным взгляду участкам тела двигаются, переливаются силой мышцы, гипнотизируют, словно живые змеи, и Чан, кажется, уже не впервые говорит ему что-то. — Минги-я! — окликает тот уже, кажется, действительно, далеко не в первый раз. И улыбается, зараза: знает, какой эффект оказывает. Заставив себя отвести взгляд, Минги на мгновение опускает веки. Хватит, приказывает он себе. Эта красота не про тебя. И не для тебя, никогда не будет для тебя, он никогда не захочет тебя. Во рту становится кисло, и отчего-то хочется запить это чувство горячим, ржавым, терпким. — Извини, я в порядке, — отзывается он, открывает глаза и снова смотрит на Чана, но уже куда более спокойно, почти профессионально, если такое вообще возможно в данном контексте. В ответном взгляде… разочарование? Но вслух Чан кивает: — Как мы это сделаем? — Ложись, — предлагает Минги, показывая на пелёнки. — Если вдруг у тебя закружится голова, лучше, если будет некуда падать. — А… — неловко начинает тот. Минги его спасает, поясняет, не дожидаясь самого вопроса: — Пелёнки — на случай, если вдруг кровь брызнет, мало ли. Вдруг ты дернешься, испугаешься боли. Вот обезболивающее, лучше выпей сейчас. Выбрал руку? — А надо было выбирать? — удивляется Чан. Закидывает в рот таблетку и привычно, кажется, глотает, даже не запивая. Смотрит на руки, вертит ими перед собой: — Давай левую, я на ней напульсник могу носить, чтобы спрятать укус. — Не укус, шрам, — поправляет Минги и отводит глаза в сторону: — Если потом зализать укус, ты знаешь, он заживает к утру полностью. — О, поверь мне, я знаю, у меня весь Феликс в этих укусах ходит, гримеры вешаются, — качает головой Чан и опускается на край кровати. Ложится на спину так, будто Минги сейчас встанет перед ним на колени и трахнет: поза буквально один-в-один. Отодвигает руку к середине кровати: — Так? — Ну… — Минги колеблется. — Повыше немного, ладно? — Без проблем, — Чан подтягивается выше. Полотенце сползает с плеча, выставляя напоказ родинку-точку на ключице. Минги сглатывает потому, что хочет крови. Кро-ви, он сказал. А не вот этого всего. — Ну… Я начну? — смущённо спрашивает он. Как же неудобно, господи. (Нет, Минги атеист, как и все вампиры, по одной простой причине: святая вода не работает. Серебро тоже. Ну ладно, аллергия есть, но не более: Минги просто покупает серьгу из хирургической стали, и всё. Распятие и ладан не работают тоже; но из песни слов не выкинешь). — Да, — точно так же неловко отзывается Чан и прикрывает глаза. Минги аккуратно касается руки: обхватывает ладонь, кончиками пальцев прослеживает выступающую витую вену от локтя к запястью. Пульс под кожей у человека бьётся как сумасшедший; но Минги знает, что бесполезно сейчас просить того успокоиться. Зубы чешутся. Опять же, в переносном смысле, но тем не менее. Можно, конечно, скальпелем — но тогда из-за контакта с воздухом все равно какая-то часть клеток уже умрет, эффект всё равно будет не тот. Зубами — слишком неудобно, слишком грубо, но других вариантов, к сожалению, нет. Даже с учётом того, что глазные зубы у Минги достаточно острые: пришлось отдельно идти к стоматологу, а потом учиться не прокусывать при каждом слове себе язык и губы. Человек — сейчас он для Минги просто человек, еда — явно нервничает, а это невкусно. Чтобы снизить количество чего-то там тревожного в крови, вслед за пальцами Минги ведёт языком. Это всего лишь попытка успокоить, но пульс под губами вдруг делает паузу и устремляется снова вскачь, но гораздо, гораздо быстрее прежнего. Громкий вдох человека Минги не пропустил бы, даже будь человеком он сам. Но он вампир, и он голоден. Вена запястья сама собой оказывается под языком, и он нежит её, гладит, лелеет и всё пытается понять, как укусить лучше, чтобы у человека потом остался как можно менее заметный шрам. Дурацкая идея. У каждого человека индивидуальный рисунок вен: миллиметр вправо, влево, где-то перемычка под другим углом, и каждый раз нужно привыкать заново. Минги забирается на кровать с ногами, встаёт над рукой на четвереньки, сам того не замечая, и вот так — да, вот так всё правильно. Всё готово. Вскрик человека он игнорирует. Горячая кровь брызжет на язык, вкусная, пряная, и этот вкус не описать словами. Никакого сравнения с теми, кого Минги пил раньше. Как дешевое вино за три тысячи вон и дорогое европейское за сто тысяч. Человек — дорогое. Он лакает, сосет, двигает языком, собирает губами капли и стонет от удовольствия: так хорошо, так прекрасно, так восхитительно ему не было давно. Почему ему так не нравилось делать это раньше? Как вообще может такое не нравится? Ведёт голову, человек тяжело, рвано дышит рядом и тоже издаёт звуки. Минги доволен: он хорошо пьёт, человеку тоже нравится. С каждой каплей, с каждым миллилитром, оказавшимся у него во рту, его кроет всё сильнее. Кружится всё вокруг, поля зрения сужаются настолько, что он перестает видеть и слышать всё кроме своего человека. Громко, жалобно стонущего, возбуждённого человека. После некоторых обмолвок Сонхвы Минги в глубине души достаточно долгое время задавался вопросом: каково возбуждение на вкус? Теперь он знает точно. Но не знает, почему так реагирует его собственное тело: да, он не трахался год с лишним, но разве дело в сроке? Разве есть причина тому, что он, зализав рану, скользит языком выше вдоль руки, мелко, не оставляя следов, не прорывая тонкую кожу, прикусывает буквально каждый её сантиметр? Только сумасшедшая, сводящая с ума реакция его человека. Под руками, словно по собственной воле скользящими вдоль тела человека, обжигающе горячо — будто руки в спирт окунул. Человек худой, в нём много мышц — но он действительно худой, и что-то внутри Минги кричит, что он плохо выбрал жертву, что такого человека слишком пить нельзя, он не выдержит, не восстановится… Чтобы заткнуть внутренний голос, он припадает губами к этому телу: молчи, видишь, видишь, я не пью, я не пью, я просто кусаю, видишь? Худоба — не его вина, но каждым прикосновением Минги будто бы извиняется за этот факт, будто бы пьёт этого человека слишком давно, слишком часто, чтобы тот мог выдержать. Под губами, под кожей, ребрами бьётся горячее сердце, на языке отдаёт солью человеческого тела и привкусом крови. Сложно описать словами, сложно вообще подобрать слова тому, что не должно быть определено, сказано, а только лишь унесено с собой в могилу… Человек на вкус солнечный, такой, каким Минги представляет себе яркое, полуденное солнце, каким оно должно было бы быть для него, глупого: ласковое, согревающее, заставляющее хотеть жить. Сытное. Первый голод схлынул и растворился в возбуждении; двигаясь выше, Минги готов поклясться, что не контролирует собственное тело. Слишком сильно, слишком много, и он тонет, тонет в водовороте эмоций, настолько, что это почти больно, что Минги почти плачет ему в шею оттого, как сводит всё тело, оттого, как крутит душу. Ради чего. Они оба. Это делают. Блядь, как больно, как же ему больно, и как сладко, как человек выгибается под ним и жалко, жадно зовёт по имени, нет, не зовёт — просит, хочет большего, хочет, чтобы Минги что. Минги готов на любое «что», потому что слова в обход мозга достигают сразу же члена и вслед за рукой человека ложатся, ласкают, гладят, как будто имеют вес, как будто имеют значение, как будто человек действительно имеет это в виду. Человек шепчет ему, какой он хороший, как он делает хорошо, и Минги — вампиру-Минги — дико слышать подобное, дико и страшно, но не слышать, не слушать, не повиноваться тихому, но такому проникновенному «вот так, молодец, глубже» не получается, и хочется подставиться всем собой под его сильные, уверенные руки. Даром что Минги, как вампир — и как человек, который до того занимался спортом — гораздо его сильнее. Человек расставляет ноги шире, сгибает их, поддаётся пальцам; Минги спохватывается про смазку проблеском сознания, но вся ладонь и так уже скользкая, и когда он это сделал? Даже не понимая, что происходит, побеспокоился о человеке тогда и беспокоится о том, что тот чувствует, сейчас. Человеку должно быть приятно, должно быть хорошо, потому что невозможно не разделять это, не делить одно на двоих ощущение возбуждённого всесилия, вседоступности и вседозволенности. Минги чувствует, что может править вселенной, перевернуть её с ног на голову, и всё, что он сейчас делает, всё, что он в принципе может делать — это заставляет человека буквально кричать от наслаждения. Снова накрывает болью: нужно больше, нужно ещё, недостаточно — и он даже не понимает, чего именно, не понимает и старательно вгоняет пальцы, шарит губами по телу. Под кожей бьётся пульс, и вроде бы так легко прокусить — и ударит в рот горячее, сильное, алое, воздушное — но почему-то нельзя, Минги не помнит, почему. Но запрет в голове так силён, что он жалобно скулит и вместо этого кусает просто так, оставляет тёмные, жадные метки, хотя бы их — просто потому, что может, потому что ответный стон человека кружит голову и снова сносит крышу. Минги теряется в происходящем вновь. Минги находит себя вновь, разделяя поцелуй. Отчего-то губы человека тоже на вкус как кровь, сладкие, невозможные, и человеком хочется дышать бесконечно, пока не кончится дыхание, пока не кончится сама жизнь. Хочется навечно остаться в этом моменте, разделить и заморозить его для себя, для них двоих, и, сталкиваясь с его языком, Минги входит, окончательно теряя рассудок. Был ли у него этот рассудок вообще? Был ли он когда-либо? Как он мог быть один? С каждым движением, каждым толчком Минги словно делится пополам, отслеживает каждый непроизвольный вдох, каждый вырвавшийся звук, сцеловывая его с губ, каждую попытку податься навстречу. По его собственным венам, кажется, вместо темной, лишённой гемоглобина, крови течет жидкое, золотое удовольствие, которое скапливается всё ниже и ниже, грозит разорвать его изнутри и сжечь адским огнём, как и подобает нежити. Минги не нежить, Минги просто человек — тоже человек — и в этот момент он осознает этот факт особенно чётко, чувствуя, как подходит к краю. Снова больно, снова всего слишком много, и его, его собственный человек тяжело дышит под ним, снова говорит что-то, снова хвалит и просит большего, обещает, что не сломается — и, чувствуя под ладонями слишком тонкую талию, Минги послушно ускоряется. Человека хочется замотать в одеяло и заставить отдохнуть, а не разрушать его — но Минги не может, хотя тот и слишком слаб, слишком разваливается под ним и вместе с ним от их общих действий. Накрывает неожиданно. В один момент Минги кажется, что он ещё держится — а в следующий человек наклоняется и сам кусает его за шею со всей своей человеческой силы. Конечно, ему не хватает дури прокусить до крови кожу, что уж говорить об артерии — но больно, и эта боль делает с Минги что-то странное. Срывает с него последние ограничения, и он окончательно умирает здесь и сейчас, разбивается на кусочки, рассыпается в пыль и снова, в порыве чувств, крепко сжимает зубы. Кровь во рту ещё ярче, ещё прекраснее, ещё… более возбуждающе, и её много, её вкусно, Минги делает глоток за глотком, пока вдруг, повинуясь инстинктам на самой границе подсознания, не прижимает поочередно к следам укуса язык. Ждёт — и крови становится всё меньше и меньше; человек в руках бьётся, точно пытаясь выбраться на свободу, но Минги точно знает, что и тот секунду назад пересёк свою собственную грань. Он сыт; ему тепло, хорошо и приятно. Человек под ним обмякает, дышит быстро и слабо, и, выходя из него, Минги остаётся лежать сверху, закрывает его собой, потому что только так безопасно, только так надёжно, и лучше не выпускать того вообще никуда и никогда. Остатками гаснущего разума Минги понимает, что так не должно быть — но полузабытое чувство плывущей от обилия перерабатываемой энергии головы окончательно сбивает его с ног. После большой дозы крови вампирам нужно время, чтобы её переварить. Переработать. Организм тратит на это большую часть сил и берет своё сам; только что насосавшийся крови вампир — любимый объект охотников, поэтому в глубине души Минги очень боится услышать сейчас, пряча под собой человека и выставив напоказ свою незащищённую спину, вынесенную ударом дверь. Но в квартире царит тишина, и даже человек успокаивается, начинает дышать спокойнее, размереннее, тише. И Минги успокаивается тоже, закрывает глаза и позволяет себе опустить голову и уткнуться в подушку. Можно расслабиться. Человек в безопасности, в тепле, согрет его телом, удовлетворен и укушен. Всё хорошо. Сон наступает, неторопливо, кошачьими лапками прокрадываясь в сознание, накрывает туманом. Минги вампир, ему не снится ничего, но перед тем, как отключиться окончательно, он всё-таки мечтает о том, чтобы чувствовать вот такое почаще. Покой. Счастье. Свободу. Отсутствие стыда. Отсутствие одиночества. Утром Минги просыпается один, в пустой, холодной, постели, поверх скомканных, перемазанных засохшей человеческой кровью пелёнок.