До последней капли крови

Вместо ответного сообщения Чан звонит. Вот так просто. Как взрослый, разумный человек. Минги, по собственным ощущениям, не взрослый и не разумный, потому что от звонка его сразу пробирает дрожью — и не в последнюю очередь потому, что он вообще не любит разговаривать по телефону с кем-то посторонним. Одно дело Уён или хённим, а другое — Чан, к разговору с которым и вживую-то необходимо морально готовиться, а тут ещё и звонок. Но трубку все равно приходится снимать, конечно, сам же инициировал всё это. Сам виноват. — Что-то случилось? — встревоженно первым же делом спрашивает Чан. Как будто единственная причина, по которой Минги мог захотеть с ним поговорить — это чрезвычайная ситуация и ему больше не к кому обратиться. Может, конечно, Минги себя и накручивает, но как будто бы это говорит о низкой самооценке? О недостаточной уверенности в себе? В самом Минги?. Нет, ну, в принципе, если задуматься, то в Минги-то он совершенно правильно не уверен. Есть причина. Минги и сам в себе не уверен, и в своих чувствах к Чану, и в том, зачем вообще ему разговаривать — тоже. А всё Уён со своими уговорами. — Всё в порядке, — торопливо отвечает Минги. — Точнее, всё по-старому, никаких новостей. — А, — с облегчением выдыхает Чан, но главного вопроса, которого боится Минги — о чём он хочет поговорить — не задаёт. Как будто чувствует, что ли, его на расстоянии, хотя это и кажется глупым. Вместо этого после небольшой паузы Чан тянет лёгкое, бытовое: — Собираешься к Уёну, м-м-м? — Нет, — жалуется Минги, в глубине души благодарный ему за смену темы. — Он сказал, что его достаточно беспокоили и, если что-нибудь изменится, он сам мне позвонит. Не знаю, хён, я так за него беспокоюсь. А что, если нам на самом деле не нужно его бросать? Если ему там плохо, а он скрывает? Уён, может, и скрывает, но Минги от себя — не очень, что болтает о том, что ему первое приходит в голову, потому что пока не в состоянии заговорить о личном. Может, чуть-чуть позже? Правда, в любом случае, Чан отвечает ему — и с каждым словом становится легче даже с учётом того, что Минги вообще не очень понимал до этого звонка, что напряжён. Но большую часть времени раньше они если и говорили, то при ком-то постороннем — при том же Уёне, при Ёсане или Джисоне, а сейчас, Чан, судя по расслабленному тону, тоже, как и Минги, один и им никто не мешает. — Мы вернём Сонхву. — Вместо заданного вопроса Чан отвечает на незаданный, и Минги второй раз за две минуты думает, что тот телепат. Конечно, телепатия — миф, её попросту не существует, однако что людям, что вампирам ничто не мешает быть попросту догадливыми и понимающими. Чану, собственно, тоже, и Минги не хочет задумываться о том, почему Чан стремится понимать именно его. — Может быть, не сразу, но вернём. — Неделя прошла, даже больше — и никаких изменений, — возражает Минги. Не говорит прямо, что не верит в его обещание, но достаточно очевидно высказывает собственное мнение. — Ну почему? — не соглашается Чан. — Адвокаты ознакомились с делом, поговорили с ним, сейчас вырабатывают собственную линию поведения, ищут дополнительную информацию о случившемся… — А если… — Минги сглатывает — от волнения, конечно же, но от волнения за хённима в первую очередь, не от волнения из-за попытки поделиться своими сомнениями с Чаном. Почему-то слова срываются с губ легче лёгкого, и кажется, что тот обязательно поймёт. — А если окажется, что хённим действительно это сделал? Если всё будет бесполезно? Чан какие-то время молчит, и Минги внимательно слушает — словно ребёнок взрослого, который обязательно знает, как лучше, как правильно, как всё случится в будущем — затаив дыхание, ловит каждый звук. — Ты действительно их любишь? — сочувствующе спрашивает тот. — Уёна и этого Сонхву? — Конечно, — не раздумывая ни секунды, соглашается Минги. — Уён мне как брат, хённим, учитывая его возраст, наверное, как отец, хотя, если по ощущениям, то тоже скорее брат, наверное. И я их обоих очень-очень-очень люблю. — А почему «хённим»? Давно хотел спросить, — интересуется Чан; голос — тёплый-тёплый. — Да можно и «Сонхва», в принципе, просто я-то ещё с детства его помню взрослым, да и к наставнику принято обращаться вежливо всё-таки… — «Наставник» — это тот, кто тебя обратил, да? — уточняет Чан. Почему-то его любопытство не вызывает раздражения и не пугает: Минги словно другому вампиру поясняет законы из существования и делает это исключительно по собственной воле. — Не-а, тот, кто обратил — «мастер», — поправляет он. — Сонхва — именно наставник, потому что меня никто не обращал. Типичное заражение у стоматолога, как в социальной рекламе. — То есть у тебя нет, — Чан фыркает, — этого вот… «кровавого отца», который бы тебя первые лет тридцать после обращения далеко не отпускал и всё держал под присмотром вне зависимости от того, сколько тебе изначально было? — Что за чушь, — хихикает Минги, ощущая отчётливое желание положить трубку и перезвонить по видеосвязи, чтобы увидеть, как тот щурится, как на щеках появляются ямочки, как сверкают глаза. — Хён, ты откуда это взял вообще? — Вообще-то это реальный случай, — тот обижается напоказ, но, кажется, не всерьёз. И точно, даже в голосе Чана слышно ухмылку: — Не говори, что я тебе это сказал, но Джисон до сих пор и шагу без своего… как ты сказал, мастера, ступить не может, тот его всё время контролирует, а ведь почти двадцать лет после обращения прошло. И говорит, что ещё лет пятнадцать минимум не перестанет, до тех пор, пока у Джисона коренной мозг вместо молочного не отрастёт, как зубы. — Кажется, мне повезло, что у меня такого нет, — смеётся в ответ Минги. — Нет, если всерьёз, то Сонхва даёт мне очень много свободы по вампирским меркам, тот же Ёсан, например, постоянно недоволен. Но, в любом случае, как Сонхва говорит, никаких особых ощущений между птенцом и мастером нет, это только вопрос банального уважения. Ни телепатии, ни точки gps с местонахождением в голове, как в фильмах — вообще ничего. — А как вообще обычно относятся к птенцам? — продолжает любопытствовать Чан. — Запрещают что-то? — Охотиться в одиночку, — вздыхает Минги. Не то чтобы всё веселье как ветром сдувает, но близко к тому, как всегда, когда речь заходит о некоторых особенностях физиологии. — Сейчас, точнее, вообще охотиться в принципе, но запрещено и питаться от человека в одиночку — слишком велик риск навредить. Сорваться. Выпить всухую или порвать до смерти… Хён, почему ты не боишься? — Что?.. — переспрашивает Чан, явно встревоженный резкой сменой интонации. — Чего не боюсь, Минги-я? — Правильнее звучало бы «кого», хён. Меня. — Минги сглатывает. — Я же могу тебя убить. — Но не убил же в тот раз. — Чан звучит уверенно, оптимистично, всё ещё, кажется, улыбается, и, как никогда сильно, хочется увидеть его лицо. — И на балконе, когда Чанбин ещё припёрся и помешал, помнишь? — На балконе я с трудом удержался от того, чтобы прокусить тебе шею, — зло бросает Минги. — Чанбин как раз пришёл очень вовремя, чтобы успеть спасти твою жизнь. — Опять же, — непоколебимо возражает Чан, — в первый раз я не только выжил, но мне ещё и понравилось. А тогда ты кусал в шею, если помнишь. — Дома, хён! В нормальных условиях! Не на уличном балконе! — И во время секса, и я не помню, чтобы мы хоть как-то обрабатывали укус или ещё что, — Чан, кажется, тоже начинает злиться. — И потом, когда ты повторно кусал, что за шею, что в паху, всё отлично зажило же! Минги-я, что у тебя за навязчивые идеи? Он звучит настолько уверенно, настолько не испытывает сомнений, что ужасно хочется с ним согласиться, просто сказать короткое «да», сказать «приезжай» и решить проблему, словно возникшую на пустом месте. — Я бы с радостью приехал, — Чан снова смеётся, ярко, тепло — волной восторга по телу — что Минги не сразу понимает, что проговорил как минимум часть своих мыслей вслух. — Но расписание мешает. Я сейчас вообще-то в Японии, Минги-я, ты знаешь? Через час начинать собираться на награждение. Будешь смотреть? — Буду, — еле слышно выдыхает Минги, потому что трансляциями все равно наверняка весь интернет будет завален и смотреть он собирается без вариантов — особенно когда Чан вот так предлагает. Особенно когда Минги так перед ним опозорился и сдался, показал собственную слабость вот так очевидно. Правда, на душе почти не стыдно, потому что Чан снова явственно улыбается в трубку: — Спасибо, Минги-я. Я позвоню ещё ночью, после награждения, хорошо? Ты не будешь кусаться? — Я на расстоянии не умею, — отзывается Минги так, словно, как обычно, перешучивается с Уёном — словно вынуждает ответить так, как ему хочется. Уён, правда, с лёгкостью таких ловушек избегает, но Чан буквально-таки прыгает в расставленные сети с таким энтузиазмом, что Минги тут же начинает сомневаться, кто же здесь дичь. — Придётся всё-таки приехать, — соглашается Чан. — Я освобожу вечер на этой неделе, хорошо, Минги-я? И позвоню сегодня перед обратным вылетом? Под таким напором Минги, разумеется, трусливо медлит — но забывает, что имеет дело не с Уёном, который обычно всё-таки ждёт его реакции хотя бы приличия ради, а с кое-кем, куда более напористым и привыкшим брать и выгрызать своё в любых ситуациях. — Соглашайся, не спорь, — мягко советует Чан и дальше спрашивает так, как будто Минги уже согласился: — Привезти тебе что-нибудь из Осаки? Мягкую игрушку? Ого. А вот это предложение неожиданное. Мягких игрушек у Минги всего две, и обе получены в подарок. Первая — ещё в детстве от лучшего друга, плюшевая собака, которая с ним в результате на третью квартиру переезжает и каждый раз молчаливым сторожем водружается на полку над кроватью, и забывается до ближайшей уборки. Особенность этой собаки в том, что подарил её Минги друг детства на прощание перед переездом — свою любимую игрушку отдал, с которой всё время спал. Обещал писать, конечно, но так и не писал ни разу. Впрочем, Минги тоже быстро переехал, точнее, его увезла в Сеул мать, так что последние шансы на поддержку контактов с другом потерялись окончательно ещё тогда. Вторая игрушка — это подарок Уёна, мягкая подушка в виде серой кошки. Или серая кошка в форме подушки?.. Неважно, но она забавная и действительно мягкая, Минги на ней спит и вообще не воспринимает иначе как подушку, да и про собаку на полке забывает, стабильно воспринимая её частью пейзажа большую часть сознательной жизни — а потому очень удивляется, что Чан на них обратил внимание. Впрочем, что ответить, он всё равно не знает. Сам по себе он вовсе не поклонник мягких игрушек, хотя концепцию подарков не как денежного эквивалента, а как знака внимания очень даже уважает. И потому Минги в глубине души вообще-то очень приятно, что Чан спросил, чего ему хочется. Ничего не хочется, правда. Только Чана. — На твоё усмотрение, — сдаётся он в конце концов с еле заметной улыбкой и, пожалуй, ещё с любопытством: что Чан придумает? — Но не мягкую игрушку всё-таки, я на самом деле не любитель… милого. — Странно, будучи таким милым… — тянет Чан и хихикает, когда Минги возмущённо втягивает воздух. Милый? В каком месте он милый? Он вообще-то вампир, сильный, опасный, выше Чана, шире в плечах — и вообще хищник! Увлечётся — может убить! Разорвать! Что-то в глубине души Минги подсказывает, что, если он начнёт подобным образом возмущаться вслух, Чан, чего доброго, ещё сравнит его с недовольным котёнком, которого подняли за шкирку и слушают, как тот пищит. Этот может; Минги на днях попалось на глаза видео, явно снятое втихую кем-то из сотрудников компании, на котором очень, очень раздраженный Чан держит за руку одного из членов своей группы — Сынмина как раз, что ли — и тот не может вырваться, выкручивается, словно маленький ребёнок, ноет, жалуется, но всё бесполезно. Чан неумолим, мстителен и зол. И это видео, эти короткие секунды говорят о нём куда больше половины статей, прочитанных Минги в интернете ранее: на самом деле тот куда менее добр и податлив, чем обычно бывает рядом с Минги. Как будто не соврал и Минги ему действительно нравится. Вместо ответа Минги рычит в трубку — чисто по-вампирски, но всё равно не спасает, потому что Чан издает явный звук умиления, и от этого ещё хуже, потому что по-хорошему стыдно: щеки горят, и, черт побери, Минги явно не это имел в виду под «поговорить». — Чан-хён, — он пытается снова. — Я хотел поговорить. О нас. О том, что дальше будет? — И что будет дальше? — в голосе Чана явно слышна заинтересованность. — Я не против кусать тебя в любой момент, когда это тебе потребуется. — Минги признаёт: — Это не проблема. Но только не во время секса. Может быть, в клинике, как обычно делают? Чан молчит так долго, что Минги с терпеливого ожидания и иллюзорной готовности к любому ответу, включая отказ и мгновенное окончание общения, успевает сменить своё настроение на «не нужно было этого говорить и соглашаться в этом баре тоже на укус не следовало». Однако, когда тот всё-таки срывается, не выдерживает — то это не агрессивная, бешеная ярость, которой, сам себе в том не отдавая отчёта, Минги очень боялся, а ледяная, спокойная злость. — А если мне потребуется укус раз в полгода, то что ты будешь делать? — очень, очень медленно осведомляется Чан. Прекрасно знающий — а Минги об этом помнит — сколько Минги может протянуть на донорской крови и как часто конкретно ему нужна живая. И это вовсе не полгода, три месяца — край. В случае, если не приходится особо регенерировать. Хённим, кстати, у охотников уже около десяти суток. Неизвестно, в каких условиях, неизвестно, на сколько его хватит, неизвестно… Лучше бы его поймали, думает Минги и жалеет, что слишком юн. Что нельзя предложить себя взамен него. Нечем охотников заинтересовать. Совершенно нечем. Что он должен ответить Чану? Что будет терпеть? Невозможно. Скорее всего, за полгода он не умрёт, однако и довести себя до крайнего состояния успеет точно, даже если беречься будет изо всех сил. Прятаться от света, не раниться и так далее — его не хватит на полгода. Никак. Хённима хватало на три месяца воздержания при желании, хотя из Уёна тот пил раз в неделю, но скорее символическими дозами — глоток зараз, не больше, ну два, если увлекался. По хённиму Минги свою жажду и прикидывает, хотя и знает, что ему как птенцу кровь нужна почаще. Юн ещё слишком, организм плохо борется с болезнью и требует максимум поддержки. Вдобавок Минги всё ещё не умеет себя контролировать и неизвестно, сколько возьмёт, точно так же, как неизвестно, и сколько взял в первый раз. За какой срок, если он станет Чана пить чаще двух раз в год, он осушит его вплоть до мучительной смерти от обескровливания? Он не хочет проверять, честное слово, не хочет. Насколько бы сильным ни был соблазн. А соблазн силён, потому что давящая атмосфера после вопроса Чана никуда не девается. Но никак — нужно держаться, потому что… потому что Минги не очень уже даже предоставляет, почему, но остатками разума ещё помнит, что это очень плохое решение. — Наверное, мне помогут другие, — твёрдо отвечает он. — Уён. Всё равно ему нужно, пока хённима нет, чтобы организм не сорвался в откат. «Откат» — это не наркоманская ломка, как может показаться поначалу, это, скорее, нечто среднее между медицинским синдромом отмены и тем малоописуемым чувством, которое любитель активного образа жизни испытывает, вдруг оказавшись прикован к постели. Организм привык к постоянной… ну, не дозе, но помощи, стимулу, и, когда этот стимул теряется, организм может выдавать не самые адекватные реакции. Псевдогормональные перестройки, неврозы, псевдо- и не очень психосоматику, обострение забытых было хроней и тому подобное. Уён, как человек, которого кусают частенько, наверняка уже близок к подобному состоянию — и Минги беспокоится о нём в том числе и по этой причине. — Уён, — зло бросает Чан, — Уёна ты не боишься высосать досуха, да? Минги почти ждёт какого-нибудь ядовитого «… через член» или любого другого оскорбительного намёка на то, что Чан ему не верит, что Минги и Уён трахаются, что Уён изменяет Сонхве — но не дожидается. На вопросе про кровь Чан и останавливается. Всё. Ни единого слова, которое можно было воспринять неправильно, ни единой причины для обиды. Чувствуя вину — Чан раз за разом оказывается лучше, чем Минги о нём думает — Минги сглатывает. — И Уёна боюсь, — ровно отзывается он. — Но там, я надеюсь, рядом будет хённим. В крайнем случае, Ёсан-хён присмотрит. — Я бы предложил присмотреть ему и за нами, — устало и задумчиво отзывается Чан, и ясно, что ответ Минги его на удивление вдруг устраивает. — Но это не то, чего бы мне хотелось в нашу следующую встречу. — А… чего бы тебе хотелось? — Это звучит как флирт, это и есть флирт, но Минги просто-напросто не в силах не спросить. Слишком хочется знать, чего ждать. К чему готовиться. Ну и, собственно, начать готовиться. Со сладким, сука, ужасом где-то в солнечном сплетении. — Если я сейчас скажу, ты снова начнёшь кусаться, — уверенно предсказывает Чан. — И тогда не факт, что наша следующая встреча вообще состоится. Нет уж, — он вдруг едва слышно смеётся, — я расскажу тебе лично. И там мы посмотрим, да, Минги-я, чего хотим мы оба? В который раз, помимо прочего, Минги убеждается, что Чан из него с лёгкостью айдола вьёт верёвки. С самой первой встречи в баре, с уверенностью человека, знающего, что он привлекателен, и умеющего этим пользоваться. Может быть, не всегда сознательно — но Чан смело флиртует, с лёгкостью делает шаг вперёд и, если требуется, сразу же отступает, словно в танце, а потом заставляет идти навстречу и самого Минги. Что же он такое задумал? И интересно теперь, и страшно. — Да, — в конце концов соглашается он. Уж посмотреть-то он может, никто не обязывает его соглашаться, ведь так?.. — Спасибо, Минги-я, — улыбается Чан. И — не прощается, как отчего-то ожидает от него Минги. — Какие у тебя планы на вечер, раз Уён отменился? Я тебе не помешаю, если позвоню в районе двух? Пользуясь тем, что Чан его не видит, Минги корчит такую рожу, что чуть ли не заглядывает сам себе вовнутрь черепа. Сильнее бы глаза закатил — да не получится. Этот… человек! Будучи айдолом, очень занятым, мало того, что тот успевает выделять кучу времени на проблемы Минги — хотя только за счёт подпитки укуса, скорее всего, если задуматься, просто меньше спит — так ещё и интересуется, не помешает ли он звонком Минги в свой единственный свободный час за всю ночь? Минги так и тянет ответить нечто в духе «нет, помешаешь, давай в одиннадцать созвонимся», учитывая, что на фоне он уже нашарил расписание трансляции и в одиннадцать самый пик вообще, чуть ли не на сцене Чан как раз окажется — но Минги прекрасно понимает, что тот такого юмора не оценит и наверняка попытается в эти одиннадцать хотя бы в туалет свалить, только чтобы ни раньше, ни позже, чтобы обещание сдержать. Такие люди, как Чан, Минги кажутся странными, но всё равно очень нравятся. Дело даже не в том, что Чан красивый, вкусный и далее по списку, а в том, что постепенно Минги начинает восхищаться его уверенностью. Его смелостью и готовностью идти на конфликт. Его открытостью и готовностью принять всё и вся… Ладно, ладно, реакция самого Чана на Минги тоже играет немаловажную роль в этом восхищении, но только и исключительно потому, что любая взаимная симпатия вообще-то окрыляет, хоть и не Рэд Булл. Хоть и в переносном смысле. И заставляет искать в нравящемся человеке хорошее — но это то хорошее, что Минги понравилось бы и в ком угодно другом. — Вовсе ты не помешаешь! — протестует он. — Работой займусь и учёбой, а то опять хвосты накопились, пора бы подтянуть. Так что звони в любое время, я точно не лягу раньше восхода. И, хён, — Минги спохватывается, — ты же ближе к утру полетишь? Восход и облака из иллюминатора сфотографируй мне тогда уж, вот и будет подарок из поездки. — Обязательно, — тепло обещает Чан. На заднем фоне у него слышатся какие-то голоса, шумы — его торопят в гримерную, слышит Минги — и тот устало вздыхает: — Минги-я, я буду скучать. До вечера! — До ночи! — взамен прощается Минги и без лишних слов кладёт трубку, пока сам не ляпнул чего-то в том же духе. На этот раз это может статься именно с него, потому что от последних слов Чана в груди очень, очень тепло. За работу Минги принимается с новыми силами — словно крылья за спиной распахнулись, так ему хорошо и легко, так он уверен в себе. Будто предвкушает, что скоро случится что-то хорошее. Хотя почему «будто»?..