До последней капли крови

— Это обсуждается, — в спину ему заявляет Чан. — Это более чем обсуждается, Минги-я. Я слишком многое знаю о вас, чтобы тебе поверить. — Да что ты знаешь? — не выдерживает Минги и оборачивается, замирает посреди тесного прохода, вцепляясь руками в дверной косяк до чуть ли не трещащих от нагрузки костей и мышц. — Что ты можешь знать о вампирах, обо мне? Я не хочу пить кровь, никогда не хотел! И уж тем более не хочу её пить из живого человека! Это противоестественно! Я не хочу испытывать жажду! Я не хочу быть опасен, понимаешь? И, что бы я ни делал, я всегда буду опасен! Если я не выпью тебя насухо сейчас, нет никакой гарантии, что этого не случится в следующий раз! Не сдержавшись, он бьёт раскрытой ладонью по стене, чтобы сильнее выразить свои чувства. — Минги-я, — выдыхает Чан. Выражение лица его — жалобное, сочувствующее, болезненное. — Но тебе всё равно нужна живая кровь. — Поэтому я подожду хённима, — соглашается Минги. — И уже тогда, под его контролем, с кем-то другим, с кем-то… — «С кем-то»?.. — вопросительным тоном повторяет за ним Чан, подталкивая закончить фразу. — С кем-то, кто не ты, — устало договаривает Минги. Чан молча смотрит на него, буквально разглядывает, и пауза растягивается во что-то совсем уж неприличное и неуютное. Конечно, Минги неуютно особенно сильно, да и стыдно тоже, но он откровенно не знает, как иначе донести до Чана то, что имеет в виду. Он не чувствует себя способным даже на тот же самоконтроль, что и в прошлый раз, вот в чём всё дело. В прошлый раз он ещё не знал, не нервничал из-за того, что может слишком навредить, привыкший к страховке хённима и его постоянным напоминаниям держать себя в руках, однако кто же знал, что без этой страховки у него и мысли быть аккуратнее не возникнет? Что снесёт крышу с первого же глотка и отпустит только к утру? — Я понял, — в наступившей мрачной тишине спокойно — слишком спокойно — кивает Чан. — Извини, Минги-я, если слишком навязывался. В следующий раз, пожалуйста, просто скажи прямо, что не хочешь меня, я пойму. Но Минги хочет, в том-то вся и проблема. Он хочет Чана и хочет Чана, и это не повтор, а две разные вещи. У него не то чтобы встаёт при одном воспоминании о том, как Чан стонал под ним в постели — нет, Минги не настолько озабоченный — но вообще-то он совершенно не прочь повторить бы это снова, но уже без крови. И, во-вторых, Минги просто хочет Чана себе, всего целиком, со всеми его проблемами, сомнениями и остальным. Другой вопрос, что Минги совершенно не готов отдавать в ответ себя, и вот этот факт перечёркивает всё разом. Чан, кажется, после того, как договаривает, чувствует себя крайне неловко и неуместно здесь, в его квартире и явно хочет уйти — но, чтобы это сделать, ему придётся протиснуться мимо Минги, перекрывшего собой чуть ли не весь коридор. И почему-то даже понимание этого не заставляет Минги отодвинуться, когда Чан делает несколько шагов навстречу и ждёт, что ему дадут пройти. Кажется, если сейчас Минги даст ему оказаться за дверью, это перечеркнет всё. То есть вообще всё: и дружбу, которую он себе придумал, и любую вероятность на исполнение терзающих его желаний — и вероятность на прощение, если Минги вдруг в голову втемяшится его попросить. Поэтому Минги продолжает стоять столбом, уставившись куда-то вниз, в пол. — Минги-я, — тихо и по-прежнему ласково — отчего на миг становится больно — просит Чан, — отойди. Молча сжимая челюсти, Минги качает головой. Страшно, и противоречия, разрывающие его изнутри как минимум надвое, пугают ещё сильнее. Но дать Чану уйти — это как будто позволить себе умереть… во второй раз. Первый Минги не понравился. Необходимое условие обращения — глубочайшая кома, кома четвертой степени, которую в средневековье частенько путали со смертью (и оттуда, к слову и появились когда-то рассказы про нетленные мощи, и про оживших покойников) и, собственно, клиническая смерть. Неизвестно, какие механизмы с этим связаны, однако, когда подразумевается, что для старта мутаций организм должен быть действительно беззащитен, имеется в виду именно это. Именно остановка жизнедеятельности. Иногда Минги думает, что вампиризм — суть паразитизм, потому что именно тогда, когда свой организм отказывает, паразит замещает некоторые его жизненные функции, взамен повышая регенерацию до немыслимых пределов, буквально спасая носителя. Говорят, что людей, которые не заразились вампиризмом, попросту не успели спасти. Или умер — или ожил и твоему паразиту нужна кровь. Третьего не дано. Или даже не так: люди, которые, как предполагается, не заразились вампиризмом, были не на грани смерти, а за её гранью — настолько, что даже вампиризм уже не смог их спасти. …Может, и нет, никакой там генетической аномалии, считают другие учёные. Может быть, всё дело исключительно в состоянии организма и уровне его иммунитета. Много всяких теорий есть; Минги, если верить именно этой теории, пострадал от молниеносного сепсиса из-за неправильного лечения больного зуба, и именно так, во время этого лечения в организм Минги очень удачно попал и вампиризм. В любом случае, умирать в подворотне было плохо и больно, и прохладные руки хённима казались ему руками ангела. Ангела ада, несущего смерть. В противовес им, руки Чана — горячие, как кровь. Как кипяток; Минги лихорадочно пытается найти адекватное сравнение, но слов не находит. Как можно найти слова, когда Чан нежно гладит внешней стороной ладони его по щеке — а потом вдруг ловит подбородок и заставляет посмотреть себе в глаза? Демон. Если продолжать предыдущую аналогию, демон, несущий рай. — Ты хочешь, чтобы я ушёл, Минги-я? — медленно спрашивает Чан и держит не только физически, но и взглядом, не позволяет даже на мгновение опустить веки и прервать колдовство. Вроде и не он здесь вампир, но кажется, что Чан — ведьма, не меньше, настолько он большую силу сейчас имеет над Минги. Минги еле заметно качает головой. Конечно не хочет; однако думать и решать, что он хочет вместо этого, он не пытается, зная, что это вновь выведет его на новую спираль сомнений и страхов. Проще уж так, старательно сохраняя голову пустой, отдать Чану право решать самому. Хотя бы на мгновение забыть, кто он есть и почему его должны бояться. Тянет отпустить себя, мучительно-сладко манит притягательной хваткой руки Чана. Под мягким нажатием подушечки большого пальца, скользящего по линии подбородка, это сделать кажется ещё легче, чем несколько минут назад. Просто прикрыть глаза — и сдаться. Ответить на прикосновение губ вскинувшего голову Чана, чуть наклониться навстречу, чтобы тому было проще, задохнуться стоном на прикосновение руки к голой коже. Пояс халата, кажется, развязывается сам собой, достаточно до него дотронуться, а Чан не просто трогает — он дёргает за концы, тянет их — и этого уже оказывается достаточно. Ладонь сразу ложится на пресс, движется выше и гладит гораздо нежнее, чем этого можно было бы ожидать. Неожиданно появляется воздух, и у него получается вдруг вдохнуть: Чан отстраняется, но осознаётся это головой далеко не сразу. — Минги-я, — шепчет Чан. — Скажи мне «нет» прямо сейчас. Пожалуйста. — Да, — легко-легко, на самой грани слышимости выдыхает Минги. Ещё мгновение Чан продолжает смотреть на него — переваривает — а потом вдруг всё. Ограничения снимаются, запреты исчезают, и кто из них первым движется друг другу навстречу, не понимает даже Минги, с его вампирским зрением и слухом. Они вновь ловят друг друга — уже без капли предыдущего стеснения и неудобства, — вжимаются друг в друга всем телом, руки Чана смыкаются за спиной, будто самый лучший капкан, лучший плен. Когда Чан целует его в этот раз, то делает это так, как делал в ту самую ночь: Минги не помнит, но Минги знает, что так и было, не могло иначе быть. Даже несмотря на действие крови тогда, ощущения сейчас, без нее, в разы сильнее. Может быть, дело в том, что Минги наконец позволяет себе чувствовать, может быть, в чем-то ещё, но под руками Чана он превращается в ничто, в бессильное, податливое любой его идее создание. У Чана идеи есть. Точно так же, как тот покорялся тогда Минги, сам Минги покоряется ему сейчас, и Чан, словно задавшись определённой, конкретной, очень весомой и ощутимой бедром сейчас целью, подталкивает его в сторону спальни. Зачем сопротивляться, думает Минги: если этому суждено случиться, это всё равно случится. Он прекрасно знает той частью разума, что не затоплена возбуждением, что успокаивает и уговаривает сам себя в надежде на лучшее, и точно так же знает, что Чану сопротивляться невозможно. Самому Чану — и зову к Чану, притяжению, что дарит его яркий, сочный вкус. Чан заставляет его отступать ещё раз и снова, и снова, спиной вперёд, пока, наконец, их не поглощает новый полумрак — уже спальни, — и, подкравшись незаметно, кровать подбивает его под колени. Чан толкает его в грудь, окончательно не давая удержаться на ногах, и забирается следом. Целиком и полностью ошеломлённый, Минги смотрит на него снизу вверх. — Хён? — бормочет он, ожидая в ответ неизвестно даже чего; но Чан снова знает. Поймав обе его ладони, Чан переплетает их пальцы и подносит одну из них к губам. Ведёт выше вдоль линии вен, иногда касаясь зубами; по коже бегут восторженные мурашки. Не сразу, но Минги понимает, что тот будто задался целью переиграть их первую встречу: те же актеры, то же место, но строго зеркальная динамика. Поцелуи Чана на коже — вовсе не пёрышки. Точно так же, как и в первый раз, он не стесняется оставлять следы, и укусы в их числе. На запястье, там, где в страхе бьётся жилка, там, где у самого Чана еле различимые, заросшие точки-шрамы, Чан кусает — но не прокусывает. Держит, посасывает, и только спустя несколько секунд, словно имитируя Минги, выпускает. По наливающейся тёмным метке немедленно проходится язык, заглаживает, словно извиняясь, снимает боль прикосновением. Здесь Минги впервые тихо стонет и закрывает глаза. Это же всего лишь рука, думает он, и Чан отлично же чувствует уровень его возбуждения, своей задницей чувствует — и не смущается ни капли, только вжимается, словно издеваясь, сильнее. Губы смещаются выше… Неловко двигаясь, Чан соскальзывает коленом и с недовольным возгласом отвлекается от своего крайне интересного занятия. — Вот идиот, — сам над собой смеётся он и просит: — Минги-я, сдвинься на подушки, а? — Без проблем, — отзывается Минги, непроизвольно улыбаясь в ответ и, освобожденный, отползает выше, пока чуть было не бьётся затылком о любимую полку. «Чуть было» — это потому, что Чан успевает среагировать и здесь: подставляет свою собственную руку, навалившись на Минги при этом всем телом, чтобы успеть дотянуться. С мягким, еле слышным звуком что-то с полки падает на пол и катится по нему. С одной стороны, нужно поднять Шибера — вдруг обидится, как вечно говорил когда-то Сан, с другой же — у Минги сейчас вдруг появляются совершенно иные заботы. Приоритеты — это странно. Определившись быстро, но продолжая внутри своей головы всё ещё недоумевать по этому поводу, Минги притягивает Чана ближе и в этот раз целует его первым. — Йа, — возмущённо фыркает ему в рот тот, интонациями вдруг неуловимо напоминая не то Уёна, не то и вовсе Чанбина, и отрывается, садится поверх его бёдер снова. — Погоди, я ещё не закончил! Со вновь ожившим интересом Минги без дополнительных просьб протягивает ему руку и удостаивается с ходу мелкого укуса в районе локтя. Ухмыляясь, Чан ловит его взгляд и кусает снова, повыше. Коротко, щекотно лижет локоть и чуть ёрзает. С каждым движением этого вредного провокатора член Минги твердеет всё сильнее, руки при себе — точнее, при Чане — держать становится всё сложнее и сложнее, но, приоткрыв рот, он отчего-то ждёт то ли разрешения, то ли того, что Чан наконец поднимется поцелуями к шее и можно будет наконец обнять его нормально, сунуть руки под футболку и ощутить наконец спустя столько времени вживую его сильное тело. Честно говоря, Минги поверить не может, что ему это не снится. Что Чан действительно здесь, что он рядом и возбуждён тоже, что… О последствиях Минги предпочитает не задумываться, просто концентрируясь на испытываемом предвкушении, смешанном с удовольствием. Чан сдвигается чуть выше, и наслаждение волной уже проходит по телу — уже так, уже сейчас; рот Чана перемещается на ключицу, прикусывает, всасывает вновь. Запрокинув голову, Минги открыто подставляется, и оба они знают, что будет дальше. Это очень странная эротическая ролевая игра, потому что играть в вампира и жертву, будучи вампиром и жертвой? Извращение, и речь даже не про сексуальную психопатию, нет, речь о чем-то куда более странном. Но это не смущает ни одного из них: Минги подставляется, а Чан кусает. Конечно, всё ещё не до крови, но Минги всё равно почти трясёт от переизбытка ощущений, с губ срывается совершенно жалкий звук. Ему так много, так хорошо, что он, словно щенок, только скулить и в состоянии, просить то ли пощады, то ли милости; и это ещё худшая ролевая игра. Однако Минги всё равно не отпускает ощущение, что, во-первых, это ещё не последний раз за сегодня, когда его мозг выдает непонятно что, и, во-вторых, что главный сегодня Чан, а не он сам. Даже когда тот сползает с колен вбок и тянет Минги следом — перевернуться, лечь поверх, распластавшись тяжёлым грузом — даже тогда это всё ещё Чан. Когда Минги, сам того не замечая, перехватывает в поцелуе инициативу — это Чан её отдаёт. И когда Минги кусает его за губу в качестве мести, а потом расстроенно зализывает ранку и первая капля крови попадает ему на язык: это. Всё. Чан. Всплеск восторженной эйфории настолько приходится к месту, что, оживляясь, Минги выцеловывает ему подбородок, и теперь его очередь помечать Чана. Делать его своим. Выбивать из него сумасшедшие звуки и позорно тереться членом, пытаясь хоть как-то достичь разрядки, своей и его. Его даже, наверное, в первую очередь — потому что это же Чан. Это он всё начал. Это он жадным, голодным взглядом следит за Минги — и уже сейчас очевидно, что, несмотря на позу, несмотря на то, что ситуация началась иначе, они вновь вернутся к тому, что было. Чан раздвигает под ним ноги. Бес, чёрт, дьявол и демон в одном лице, он точно знает, что делает, когда запускает руку в волосы Минги и сжимает пальцы. Всё ещё легко отдать ему контроль: поцеловать там, где он заставляет его наклониться, прикусить за мочку, потому что Чан держит и совершенно не даёт отстраниться, спуститься чуть ниже — там, где за ухом Чан пахнет лучше и сильнее всего, причем в первую очередь собой, там, где гладкая кожа айдола без единой щетинки лучше любой сладости на вкус, там, где под этой кожей рвётся наружу, просится на язык, пульсируя, сама жизнь. Чан вновь сжимает пальцы на его затылке и заставляет уткнуться в это место носом, и держит, держит до упора… Минги сменяет губы на клыки раньше, чем понимает, что делает, и это неожиданно знакомые ощущения. Легче лёгкого сомкнуть челюсти на горле человека и ощутить первые мгновения сладкого, текучего волшебства на языке, впервые сглотнуть и окончательно потерять самоконтроль. По ощущениям, Минги кончает прямо в эту секунду. По воспоминаниям — кончается всё остальное. *** Когда он впервые открывает глаза, то испытывает почти неописуемое блаженство. В теле царит лёгкая истома, как после хорошей дозы занятий спортом и сексом, на душе ох как хорошо, в голове пусто, как после хорошей пьянки. И вообще тело звенит — выспался, отдохнул, хочется жить, верить, надеяться и любить, и Минги с улыбкой думает, что сегодня обязательно должно случиться что-нибудь хорошее: иначе зачем это всё? Лениво потягиваясь, он переворачивается на другой бок и внезапно натыкается на… что-то. В первое мгновение у него и мысли даже нет, что это человек, потому что никакого тепла человеческого тела, ничего подобного, просто что-то… что-то. В испуге Минги распахивает глаза, видит рядом с собой вплотную лежащего бледного, холодного Чана, всего перемазанного в крови, и отодвигается обратно так быстро, что — ну четко соблюдая собственные традиции даже здесь и сейчас — падает с кровати и больно бьётся коленом о пол. Даже боль не приводит его в себя: в этот момент, кажется, привести его в себя не способно ничто. Дыхание перехватывает так, что от ужаса сводит лёгкие. Минги просто не в состоянии протянуть руку и нащупать пульс (которого нет), он не в состоянии шевельнуться в принципе, и при этом его ещё и начинает трясти. Больно. Страшно. Что за ёбаный пиздец. Неизвестно, сколько проходит времени, сколько Минги без единой мысли пялится на знакомое, почти, считай, любимое лицо, но все эти минуты — или часы — он не может заставить себя сформулировать одну-единственную мысль, потому что ему кажется, что всё после этого сразу кончится. Не то что он умрет от стыда, а просто перестанет быть целиком. Рассыпется, словно один из половины населения Земли после щелчка Таноса. Он. Убил. Чана. Он, чёрт побери, убил Чана! Убил своего человека, просто-напросто высосал — или разорвал, какая разница? «От потери крови умирать не больно, это ощущается так, как будто ты засыпаешь», когда-то говорил ему Ёсан, и, пытаясь сглотнуть — не получается, в горле пересохло — Минги надеется только на то, что Чану не было больно. Они… занимались сексом? Или, точнее, ещё не начали, когда Минги его укусил? Зачем Чан его вообще спровоцировал на это? Зачем?! Медленно отползая куда-то в сторону дверного прохода — подальше, лишь бы не видеть, не вижу, значит, этого не было, — Минги мысленно тыкает себя носом, словно обосравшегося котенка в говно, в очевидную истину: если бы он сам не хотел, Чан бы не смог его заставить. Так что во всём виноват только он сам. Исключительно он сам. Монстр. Убийца. На ноги он даже не пытается подняться — не удержат, и дело не в количестве сил, а в нервах. Сил-то у него, по ощущениям, за глаза: ещё бы, сколько живой крови насосался, регенерация вмиг прошла. Излечила всё тело, только главное не убрала: Минги смотрит на себя и видит руки в крови. В буквальном смысле. В крови Чана. Если бы он был хотя бы немного впечатлительнее или брезгливее, его бы вывернуло — ну, или будь он человеком. Но он вампир, и его организм отказывается по доброй воле расставаться с дефицитной пищей, более того, уже переварил её наверняка. Никаких улик. Ну, кроме тела. Опять находит ужас, следом — паника. Грудь будто цепью обмотали — дышать нечем, некуда вздохнуть. Дрожь такая, что Минги впервые в жизни чувствует, как ходуном ходит он весь, а не только руки или ноги. Весь. Мама, впервые за кучу лет жалобно думает он. Как же так. Как же так? Кажется, очень кажется, что вот-вот из спальни донесётся шум, Чан проснётся, заворочается и вскочит. Прибежит сюда в поисках Минги, широко улыбнётся ему и спросит что-нибудь глупое в духе «зачем в темноте сидишь?». Но этого никогда больше не случится, вдруг осознает он, никогда. Ни при каких условиях. Чана больше нет, а та кукла, которая лежит в кровати вместо него — это не Чан. Он сам всё уничтожил. Собственными руками. Все шансы, что у него были — ровно в тот момент, когда не пропустил Чана в коридоре к выходу. Если бы Минги мог сейчас вернуть всё назад… …он бы всё равно не смог удержаться. Слабак. Тряпка. Никчёмный, жалкий вампир, и человек ещё хуже, отвратительная шлюха, поплывшая из-за члена, думающая исключительно членом, ругает он себя!.. Мобильник по-прежнему лежит на столе кухни, и Минги доползает до него на четвереньках, всё ещё отказываясь вставать. Дотягивается, усаживается, опираясь спиной о тумбу и после первого же взгляда на экран его наконец прорывает слезами. Когда-то он думал, что разучился плакать. Когда семья отказалась от него — как, впрочем, и все остальные до того, только хённим с Уёном остались, и то теперь ненадолго, бросят, как только узнают — когда он остался один, то думал, что за первые полгода выплакал все слезы. Теперь оказывается, что не все. Далеко не все. На фоне рабочего стола — та самая, «домашняя» фотография Чана. Живого. Уставшего, но радостного и любящего. Блядь. Честное слово, Минги совершенно не представляет, сколько проходит времени с того момента, как он приполз в кухню, и до того, как он, снова разблокировав телефон, находит в списке вызовов тот единственный, по которому он сейчас может позвонить в отсутствие хённима. — Слушаю, — отзывается на том конце равнодушный голос. — Помоги мне, — плачет Минги в трубку и заикается: — Я… я уб-бил его…