До последней капли крови

Навстречу им почти сразу же с совершенно бешеными глазами вылетает Минхо и машет на них руками, гонит прочь от выхода. Его тёмная одежда кажется поначалу всего лишь мокрой, но, только увидев до белизны сжатые на рукояти кривой, вымазанной в крови сабли его пальцы, Минги осознает, что происходит. Или просто подозревает — но до степени стопроцентной уверенности. — Уходите! В укрытия! — кричит на них Минхо и подгоняет всё сильнее, на бегу поворачивает голову к одному из конвоиров: — Брось его! Ну! По боевому расписанию! Минги, который тормозит на самом деле исключительно из-за того, что, ну, буквально тормозит, неожиданно остаётся почти на свободе, потому что дисциплина здесь оказывается на высоте. Или, может, оттого, что конвоирам страшно тоже и те припускают со всех ног вперёд них всех. Только всего и остаётся ограничений, что простые металлические браслеты, сцепленные тонкой цепочкой, и Минги с удивлением опускает на них взгляд. С опозданием взвывают сирены, свет вокруг гаснет и сразу загорается снова, но уже красный, кружащийся, моргающий. Минхо, конечно, видел подобное раньше в боевиках, но никогда и не подозревал, что увидит это вживую. Red lights. «Красная», боевая тревога. Чья-то рука хватает его за плечо и тянет так, что Минги чуть не падает от неожиданности. Это Минхо — уже почти родной в этом ужасе, единственный знакомый ему элемент, и потому Минги бежит следом к узкой металлической лестнице, поскальзываясь, поднимается по пятам и тормозит только, пролетая мимо Минхо через широкий дверной проем. Спустя мгновение тот, громко пыхтя, задвигает за ним огромную, толстенную гермодверь — с ладонь Минги толщиной, причём по длине этой самой ладони! — и, только закрутив ручку-кольцо, тоже, огромное и железное, как в банковских сейфах, с облегчением проваливается к нему спиной. — Джаги-я, лови! — зовёт его Кюхён. Минхо воскресает тут же: вытягивает руку, ловит огромное ружье — Минги совсем в них не разбирается, но диаметр ствола там поистине огромный, как в американских мультфильмах, где всё преувеличено ради комического эффекта. Заломав ствол, Минхо точно так же ловит коробку с патронами и принимается запихивать первый в ствол. Снова берётся за брошенную было на пол саблю и с облегчением выдыхает. Сирены наконец стихают. Огни так и продолжают крутиться, раздражая зрение — даже голова идёт кругом. На заднем плане бывшие конвоиры Минги совместно ещё с каким-то людьми — тоже явно охотниками — спешно вооружаются, цепляют на себя пояса со всякими мечами. Что происходит вообще? Минги растерянно оглядывается по сторонам. На него не обращает внимания вообще никто — все заняты своими делами. — Они идут через морг! — кричит кто-то издали — истошно, паникуя, словно там этого кого-то уже режут заживо. Минги в испуге отступает обратно к гермодвери и жмётся спиной к ледяному металлу. В следующее мгновение происходит сразу несколько вещей: Минхо, конвоиры и Кюхён перегруппировываются, смещаются ближе друг к другу, люди в дальнем конце… э-э-э… коридора поднимают ружья, а маленькая, не слишком заметная — выкрашенная тоже в серый, под цвет стен — дверь вылетает из петель как пробка из горлышка предварительно хорошо встряхнутой бутылки шампанского. Из дверного проёма, давя друг друга, напоминая Минги фильм «Властелин колец» и орков в Мории, буквально волной льются… какие-то люди? Существа? Сначала Минги думает, что их лица вымазаны серым, вроде армейского грима, ради искажения черт лица, но, как только кто-то из них оказывается ближе, он осознает свою ошибку. Это не люди — это вампиры. Очень, очень, странные вампиры: если бы Минги мог предполагать, он бы вспомнил летучих мышей. По крайней мере, перед ним как будто гибриды: вдавленные носы с ноздрями почти наружу, глаза уже — хотя куда бы уж, — меньше, и на лице у них мелкая, грязно-серая поросль. Слаженно гремят выстрелы. Минхо рядом выдвигается на передний край и хватается за саблю, Кюхён, напротив, отступает назад и принимает у него брошенное обратно ружье. Быстро оглядывается по сторонам — явно неудобно с двумя сразу — и, завидев Минги, криком привлекает его внимание. — Эй, ты! Кровосос! Держи! Как ружьё оказывается в руках Минги — он сам не понимает, ловит только чудом. Что с ним делать дальше — непонятно, но оно хотя бы заряжено, хоть и одним-единственным патроном. Ещё и наручники мешаются. Вокруг происходит адская катавасия: отвлекаясь на в буквальном смысле фонтан крови из шеи одного из конвоиров, Минги в принципе забывает про ружье и застывает с открытым ртом. Во-первых, внутри от одного вида только сразу всё сводит — но ещё ничего, ещё можно терпеть — а ведь есть ещё и запах; во-вторых, теперь он убеждается, что все пугалки Уёна про «длинную струю из артерии аж до той стены» действительно правдивы, пусть и не до конца: до стены всё-таки не добивает. И, в принципе, и не добьёт, никогда, судя по тому, как буквально напрыгивает с открытым ртом одно из этих существ на эту струю — как кот на молоко, как пьяница на воду из-под крана. Только видя, как блестят на миг под красным светом длинные — прямо как в сказках — клыки, Минги в ужасе пытается отступить ещё дальше, но уже некуда. Кажется, вот так выглядят настоящие вампиры. Настоящие монстры. Дикие. Безумные. Жаждущие убивать. Минхо медленно смещается в сторону, а Кюхён отступает дальше и дальше; незаметно для себя — всё происходит слишком быстро — Минги оказывается на самом краю сражения, и вопрос только времени, когда же заметят и нападут на него. Вопрос считанных мгновений, если честно, потому что он только моргнуть успевает — а в его сторону летит одна из этих тварей. Их слишком много, а охотников слишком мало, на одного человека по паре тварей минимум, так что Минги тут же определяют как ещё одну цель и накидываются на него. За первой тварью от толпы отделяется ещё несколько, и Минги с перепугу даже не стреляет — бьёт стволом, словно дубинкой, прямо в это ужасное лицо с красными, бешеными глазами, случайно рвёт на себе наручники и даже не обращает на это внимания, потому что справа налетает следующая тварь. Чтобы нанести им хоть какие-то повреждения, нужна или сабля, как у Минхо, или вампирская сила Минги, или… Кюхён стреляет, и голова одной из тварей разлетается, словно спелый арбуз, на мелкие ошмётки. Один из них прилетает Минги на лицо и пахнет так отвратительно, что мгновенно перебивает любую жажду крови — хочется блевать прямо тут же. Кое-как он вытирается рукавом и наносит очередной удар, вминая череп, а оказавшийся рядом Минхо сразу же перерубает шею пополам и так рядом и остаётся — вдвоём они неожиданно образуют неплохой дуэт. Но тварей слишком много, и они сминают центр. Кюхён оказывается слишком близко к их волне, Минхо не дотянуться, а Минги… Минги только сейчас вспоминает, что держит в руках ружьё, и лихорадочно ищет курок и ту сторону, из которой это ружье вообще стреляет. Отдача его отталкивает обратно спиной в дверь. Минхо рядом, оставшийся без прикрытия, яростно матерится и пытается прорубиться навстречу Кюхёну, но. Тварей слишком много. Даже для Минги. Кажется, их море, и он сначала снова без разбору машет ружьём, потому что Минхо уже слишком далеко, не попадёт под шальной удар — а потом и руками, когда это ружье у него просто выдирают. Он отвлекается только на мгновение, поворачивает голову вправо на чей-то страшный крик — и в затылке взрывается огненная боль, вихрем крутит, искрами заволакивает поле зрения, и всё исчезает. *** Утро. Щебечут птицы. Слышен лёгкий шум — как будто Минги опять забыл перед сном вырубить компьютер и тот лениво шелестит кулером. Пахнет чем-то острым, едким, невкусным… и одновременно чем-то знакомым, цветочным и мускусным. Потянувшись, Минги переворачивается на другой бок и приоткрывает глаза, радуясь солнцу и новому дню — и замирает, потому что реальность обрушивается на него, словно ледяная вода из таза на айс челлендже. Солнце оказывается еле слышно бормочущим телевизором — оттуда и птички, собственно, документалка какая-то — и лампой на тумбочке, Минги — вампиром, компьютер — какой-то хренью, питающей монитор с пульсом и остальными штуками, а жизнь — полным дерьмом. И вокруг не квартира Минги, не камера в бункере охотников, а больница. Судя по экранам на окнах — как минимум палата точно вампирская, а может, и всё отделение или даже вся больница. Кто ж его знает. Минги… не в порядке. Несмотря на вампирскую регенерацию, у него перемотана вся шея, частично торс и вроде как нога. Или она просто… …просто онемела, понимает он, переводя взгляд на использующего его бедро, словно подушку, Сонхву. Просто так в кресле рядом ему, по-видимому, не спалось, и, наклонившись вперёд, тот устроился поудобнее, расслабился и позволил себе на какое-то время отключиться. По нему, конечно, видно, что он ещё не пришёл в себя окончательно — слишком худой, впалые щеки, вчерашняя щетина, тени под глазами… но Сонхва спит, а его брови непроизвольно сдвинуты так, что сразу видно — даже во сне тот о чем-то беспокоится. Сначала Минги вообще не воспринимает его присутствие никак. Точнее наоборот — как будто это в порядке вещей. Но, чем дольше он смотрит, чем дольше разглядывает и изучает его усталый вид, тем больше тревожится, пока, наконец, не вздрагивает, наткнувшись взглядом на плохо, неровно зажившую кожу на сжавшейся на одеяле Минги ладони. Да, шрамы у них заживают тоже, но и они люди, хотя и не совсем обычные — даже после окончательного заживления могут остаться следы. Изначально ткани плохо состыковались, пошёл рубец, рана раскрылась в процессе заживления — да мало ли причин? Просто на внешней стороне ладони Сонхвы теперь явственно различима ветвистая неровность, словно след от молнии, словно часть кожи и тканей под ней сожгло напрочь: заново у вампиров вообще-то тоже ничего не отрастает. Ну, кожа только, и то как у обычных людей. Почему-то Минги этот след кажется красивым. Хотя это точно память о чем-то очень болезненном — наверняка о токе, он даже может вспомнить какую-то смутно похожую на мотор штуку недалеко от палача — это всё равно краси... Ой. С воспоминанием о палаче сразу и Кюхён вспоминается, и Минхо, и следом, конечно же, Чан и оскорбления Джисона, которые вот сейчас отчего-то кажутся вовсе не такими обидными. Правдивыми — да. Но как-то слишком за последние дни у Минги было много впечатлений, чтобы переживать с той же силой, что и в первый. И как-то наказывать себя, если честно, больше не тянет. Хотя и стыдно за то, что он в больнице, в безопасности, думает о таком — будто сдался и простил себя, хотя и не должен был, потому что прощать имеет право только Чан, а неизвестно даже, жив ли он, и… Минги непроизвольно вздрагивает, потому что улыбка Чана так и стоит у него перед глазами — невозможно же, как будто настоящий рядом улыбается. Но если от настоящего можно отвернуться, потому что стыдно, то от придуманного — нет, и придуманный Чан так и следит за ним укоризненным взглядом и сонным голосом Сонхвы спрашивает: — Ты проснулся, птенец?.. Минги непонимающе моргает. Сонхва, неизвестно когда успевший поднять голову и почти даже проморгаться, смотрит на него… то ли жалобно, то ли восторженно, то ли понимающе — даже непонятно, как именно, в общем, смешанно — и нашаривает на ощупь его ладони, крепко их сжимает. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он. — Хочешь крови? Человеческой еды? Минги прислушивается к себе — но ничего не хочется. Причина, правда, очевидна — и она, в количестве трёх пакетов с разным содержимым, болтается на стойке для капельницы. Из двух пакетов трубочки, смыкаясь, ведут через иглу, воткнутую в вену, к руке Минги, а от третьего, с тёмно-красным содержимым, трубочка с питьевым клапаном торчит в фиксаторе на стене кровати на уровне лица. Поверни голову да пей — только Минги не хочет, по крайней мере пока что. — Нет, спасибо, — качает он головой. И не говорит больше ничего, потому что не знает, как спросить. Что спросить. Будут ли уместны его вопросы. Знает ли Сонхва обо всем — и знает ли он то, что не знает Минги. Внимательно изучая его лицо, Сонхва всё-таки заговаривает первым. — Зачем ты пошёл туда? — тихо спрашивает он. Минги смотрит на него в ответ. Обычно Сонхва прячется за вежливой, иногда болезненной и натянутой улыбкой — но не сейчас. Сейчас он смертельно серьёзен. Кажется, недоумевает, кажется, немного обижен, кажется, встревожен и оттого хмурится ещё сильнее. — Куда? — делает вид, что не понимает, Минги, хотя прекрасно знает ответ. — К охотникам. — Сонхва сильнее сжимает пальцы. — Почему? — Я заслужил наказание за то, что я сделал. — Минги выдёргивает руки и пытается сесть. Хочется независимого жеста, но сил пока не хватает. Конечно, Сонхва помогает: подсовывает подушку, поднимает изголовье… стыдно. — Сонхва-хён, я не мог иначе. Судя по блеснувшему на миг взгляду, Сонхва замечает изменившееся обращение, но игнорирует это в пользу дальнейших расспросов. — Чем ты — ты! — мог заслужить? — фыркает он. Минги бы так смеялся, вздумай его чихуахуа покусать. Или месячный котёнок. Оттого реакция выходит куда злее, чем ему самому хотелось бы: — А ты думаешь, убийство должно оставаться без наказания? Что, тебя освободили и всех теперь надо освобождать? Сонхва строго выпрямляется и опять натягивает на лицо болезненную улыбку. Расстраивается, понимает Минги — и ему становится стыдно, но не настолько, чтобы извиняться. — Кого, по-твоему, ты убил, птенец? — вскидывает брови Сонхва и чуть наклоняется в ожидании ответа — чувствуется нетерпение, хоть Минги и не понимает даже пока, с чем то связано. — Чана, — выдыхает он и, только кусая губы после так легко слетевшего с них имени, осознает разом две вещи: и что Сонхва с Чаном не знаком вовсе, и, во-вторых, слышит, как Сонхва его назвал. Ответ получается возмущённо-смешанным: — Это тот парень, которого я приводил к себе, чтобы выпить, в последний раз. И не называй меня «птенцом», Сонхва-хён, мне не нужна от тебя эта жалость! — Куда делся «хённим»? — растерянно спрашивает Сонхва. Даже не злится, хотя раньше бы, пожалуй, обязательно бы добавил в голос стали и прочитал лекцию на тему уважения к старшим, использования подходящего стиля и так далее. Раньше они исключительно вежливыми были, а теперь на панмале разговаривают — и ничего, Сонхву почему-то это не смущает. Или наоборот, смущает, непонятно, почему тот, опустив голову, вцепляется в пульт от телевизора и принимается переключать каналы. — Всё, — отрезает Минги и говорит вовсе не то, что собирался. Тоже ещё лелеет обиду, наличие которой, правда, осознает только сейчас, только в этот момент. — Ёсан, перед тем, как мы забирали тебя, сказал мне, что я больше не птенец, всё. — Как будто это ему решать, — скалится Сонхва. Однако, прежде чем ему удаётся хоть что-то добавить, Минги перебивает — рвётся, рвётся обида с языка, не хватает самоконтроля сдержаться: — И не тебе, ты не мой мастер. Сонхва вскидывает брови и выпрямляется окончательно, откидывается на спинку стула. Вот теперь заметно, что он в ярости. — Да что ты? — все на том же панмале зло бросается риторическими вопросами прямо в лицо Минги он. — А кто тебя нянчил с первого дня? Кто выпаивал в первые сутки по каплям? Ёсан? Чан? Или тот малахольный придурок, который тебя обратил? — …кто? — растерянно переспрашивает Минги, и Сонхва резко осекается. — Минги-я, — почти жалобно начинает он. — Ты знал? — снова перебивает Минги. «Малахольный придурок» звучит как-то знакомо, но не настолько, чтобы вспомнить сразу — это надо сосредоточиться, покопаться в памяти, а он сам сейчас тоже слишком раздражён. Сонхва качает головой — не отрицает, а, скорее, осуждает его реакцию и невежливость. Конечно, он-то привык, чтобы его слушали, мысленно хмыкает Минги и только сейчас отчего-то критично его воспринимает — может быть, из-за опыта, может, из-за разочарования, — и думает, что, по сравнению с Хвитэком Сонхва очень пафосный, горделивый… И, наверное, ранимый; а в Минги вообще-то сейчас по большей части говорит обида. — Знал что именно? — спрашивает тот. Тоже риторически, кажется поначалу, но нет, Сонхва на этом не замолкает и продолжает с каждым словом всё громче и громче: — Что тебя обратил кто-то другой? Да конечно! Кто тебя обратил? Через пару недель понял, и понял, что тебя даже не ищут! Или мне тебя нужно было Хвитэку отдать, чтобы ты по струнке ходил? Он предлагал меня избавить от этой тяжкой ноши! Но я тебя знал, Минги-я, я думал — лучше пусть это будет знакомый хён, чем кто-либо ещё! — Кто? — Минги как будто заедает. Отворачиваясь, Сонхва качает головой, на этот раз — уже в отрицании. — Посмотри на экран, — приказывает он. — Что? Нет! — возмущается Минги, но бесполезно. — Посмотри на экран! — снова переходит на крик Сонхва, зажимает кнопку на пульте, добавляя громкости, и, отбросив этот пульс на ноги Минги, вскакивает и отходит к окну. Замирает, глядя сквозь поляризационную щель на улицу. Из колонок разом начинает литься весёлая музыка вступления к новостям. Это привычный MBC news, знакомая Минги заставка, которая меняется на… …на лицо Чана. И Джисона, и Феликса, и остальных. Коллаж откровенно хренового качества, вырвиглазный, яркость перекручена, а глаза у Чана — красные. Плохой фотошоп. Запускается трейлер выпуска, и на экране возникает Чан — без макияжа, взъерошенный, злой, наклонившийся к экрану так, словно забыл уже, что снимается, а не доказывает что-то интервьюеру, и в полный голос чеканит: —… слепая ненависть, хотя девяносто девять процентов преступлений в Сеуле за десять последних лет совершили именно люди! То, в чём вампиров обвиняют — ложь! Но их часто просят покинуть общественные места, им не дают нормально учиться, работать, да просто жить, в конце концов! Даже найти себе донора — задача почти невыполнимая: на тысячу зарегистрированных в «ИщуДонора» вампиров всего тысяча триста доноров, и это за всё время существования приложения, когда более половины аккаунтов уже не активны или имеют статус «постоянный донор». — Чан зло фыркает, дёргает головой, и становится видно тёмный, широкий ошейник надо рубашкой. — Да, я сам донор, и в моей группе есть вампир… Кадр резко меняется. Откровенно злой Джисон — видно даже через маску — следует за Феликсом, расталкивающим толпу; телохранители заметно не справляются. Толпа гудит, безостановочно щёлкают вспышки камер, и до ушей Минги долетает вскрик: «Бог тебя покарает!». Впрочем, гораздо громче вопросы журналистов. «Можете ли вы подтвердить?..», «Что вы скажете насчёт?..» и далее, далее, далее. «Никаких комментариев!», выкрикивает то и дело Феликс и наконец скрывается вместе с Джисоном за дверьми здания лейбла. — А теперь к другим новостям, — комментирует голос за кадром. — Пойман последний дикий вампир из напавших два дня назад на базы Товарищества по контролю за численностью и нуждами альтернативно живого населения. Пока продолжается допрос и восстановление произошедших событий, но, согласно нашим источникам, уже можно проследить руку Ким Чен Ына… «Там охотников нет», всплывает в голове Минги меткая фраза Кюхёна, и он бросает испуганный взгляд в спину Сонхве. Спина, что ожидаемо, остаётся нечитаемой. — Напоминаю, — продолжает закадровый голос, — Два дня назад организация «Дети ночи» совершила теракт, выразившийся в нападении и уничтожении поголовно каждого называющего себя «охотником» на территории нашей страны. Уже очевидно, что подготовка велась задолго до совершения самого теракта; в результате нападения погибло восемьдесят пять человек, пострадало семьсот двенадцать. Нападавшие остановлены и по большей части уничтожены силами полиции. Первые казни начнутся уже послезавтра… Бан Чан, лидер группы «Stray kids», сделал на этом фоне сенсационное заявление о собственном донорстве, начав буквально вторую войну за права вампиров. Протестующие собираются на площади перед зданием администрации Сеула… Не выдержав, Минги кое-как нашаривает пульт и отключает телевизор совсем. Что происходит?