До последней капли крови

Слово «монстр» слишком часто появляется в его голове, и это почему-то Минги замечает только сейчас, когда Сонхва перестаёт ему вдруг казаться страшным, таким… да, монстром, как иначе сказать-то, потому что никак не сказать, когда Сонхва так злится на Джисона, это монстр совершенно другого рода, такого, что Минги и рядом вообще не стоял и не встанет никогда; но сейчас Сонхва злится на него самого — и это совершенно иные ощущения. Минги непроизвольно втягивает голову, но в то же время от своих слов… претензий отказываться не желает попросту потому, что слишком упрям и считает, что прав, а когда он так считает — его даже Уён не в силах остановить. — Невозможно научить тому, что ты должен понимать сам, — тихо, медленно начинает Сонхва и держит его взгляд, метафизически приковывает к своему лицу; Минги видит, как шевелятся губы, слышит каждое слово, и эти слова ударяют его так, как будто Сонхва просто берет биту. — Либо ты контролируешь себя, Минги-я, либо нет. Либо ты держишь в руках, — он почти шипит, — свои низменные желания, не насилуешь в подворотне первую попавшуюся красивую девку, не колешь героин, либо ты не проживаешь в этом мире слишком долго. Ёсан не прав, ты не птенец, ты ребёнок, тебя обратили слишком рано, если ты не понимаешь подобных вещей. Минги сглатывает и опускает голову. То, что говорит Сонхва, так перекликается со словами Джисона — а он помнит каждое, каждую фразу, и будет, наверное, помнить вечно, — и только сильнее убеждает его, что во всём виноват он и только он сам. Как бы Сонхва ни злился на Джисона — сейчас он делает то же самое: заставляет Минги хотеть уничтожить себя самого, потому что ощущать себя таким несдержанным слабаком даже не обидно… отвратительно. Отвратительно ненавидеть самого себя, особенно тогда, когда только-только делал это совсем недавно и вроде бы только смирился, только простил кое-как под пристальным взглядом Минхо, под ненавидящим — Кюхёна, и вот снова. Как новое доказательство того, что того, что он пережил, было недостаточно. Горячая прозрачная капля падает ему на руку, и он бездумно стирает её, а потом вытирает и щеку. Минги всегда не любил наркоманов по достаточно очевидным причинам. Помимо того, что искусственное удовольствие в обмен на здоровье казалось ему плохой идеей, он не понимал — да и до сих пор не понимает этой неспособности взять себя в руки, чтобы справиться с зависимостью. Он сам, наверное, слишком во многом ограничивает себя и заставляет делать слишком многое — заниматься спортом, питаться правильно, пить, в конце концов, кровь, он даже курил пару лет когда-то, — чтобы простить отсутствие подобных ежовых рукавиц другим. И оттого сравнение того единственного раза, когда он не просто отпустил себя, а, кажется, вообще не контролировал, от Сонхвы, который сам хорошо должен знать, каково это, бьёт ещё больнее. — Минги-я? — голос Сонхвы меняется на встревоженный. Когда же Минги, конечно, не отвечает, тот вдруг бесцеремонно пересаживается на кровать и тянет его ближе. Знакомые руки, которые держали Минги с самого первого дня, из которых он принимал первые порции крови, всё равно заставляют его расслабиться, как бы он ни обижался сейчас на их обладателя. Впрочем, Сонхва, кажется, осознаёт наконец, что переборщил, и ласково гладит его по голове, словно ребёнка. Словно своего птенца — до сих пор, несмотря ни на что. Несмотря на то, что Минги сделал, и несмотря на то, что Сонхва ему сказал, Сонхва всё равно его обнимает. — Всё будет хорошо, Минги-я, — утешающе шепчет он. — Мы со всем разберёмся вместе. Я поговорю с твоим Чаном, или, может, мы попробуем перед встречами с ним поить тебя досыта, или спросим у Хвитэка, ладно? В конце концов, как-то же справляются другие, особенно другие птенцы этого Юнхо, да? Он ещё заканчивает почти каждое предложение каким-нибудь вопросом вроде «да?», «хорошо?», как будто ему важно мнение Минги, как будто то, что Минги сделал — не конец света, как будто всё исправимо и Сонхва… хённим будет рядом как прежде. Как будто Минги всё ещё ему нужен. Минги абсолютно по-дурацки, по-детски, всхлипывает ему в плечо — оттого, что он на самом деле на многое готов и со многим, наверное, может справиться, просто… ну, не в одиночестве. Не когда его отталкивают и не когда каждое его действие ощущается откровенно неправильным. Не когда хённима нет, Уёну не до него, с Чаном он накосячил так, что как теперь ему в глаза смотреть, непонятно, и Джисон абсолютно серьёзно угрожает его убить. Даже в тюрьме у охотников ему казалось легче из-за того, что там время с ним проводил Минхо и не критиковал его открыто и прямо, а разговаривал, помогал понять свои чувства, искренне интересовался им и его жизнью. И вот теперь, сейчас, хённим рядом — это будто подарок свыше, хоть Минги и не верит в бога. К чёрту этого Юнхо, к чёрту родителей Минги, которым он никогда не был нужен, к чёрту всех и вся — может быть, кроме Уёна и Чана, пока хённим рядом и принимает его таким, каков он есть. Пока прощает его. Обнимая хённима в ответ, Минги, кажется, проходит через катарсис напряжения последних недель, потому что ему наконец-то, кажется, становится легче. Это странное сравнение и Минги никогда, ни единого дня в своей жизни не имел нормальных отношений с собственной матерью, но, возможно, именно так это и должно ощущаться, это чувство неожиданной, но очень приятной безопасности и надёжности. В эти длинные минуты в его жизни, кажется, хоть что-то наконец-то встаёт на свои места. *** Его выписывают слишком быстро. Нет, чувствует себя Минги совершенно нормально, никакой жажды, никаких травм — хотя, говорят, ему достаточно сильно прилетело по кумполу и сломало каким-то образом ребро — но он не готов морально. В больнице было хорошо и спокойно, а вот снаружи его встречает реальный мир, и Минги, ну, действительно к нему всё ещё не готов. Не готов включать телефон, хотя хённим, напротив, то и дело переписывается с кем-то и явно сообщает, что Минги выписывают. Впрочем, временами у него такая улыбка, что это явно Уён или, может, Чанбин — и тогда ничего страшного. Не готов к тому, что за порогом больницы его встретят журналисты. Человек пять — но этого уже достаточно, чтобы он испугался и попытался спрятаться за Сонхву. — Что вы можете рассказать о нападении на базу вампиров? — выкрикивает кто-то. — Кого вы видели? Можете ли вы опознать кого-то? За какое преступление вы были осуждены? Почему вас освободили? Сонхва рычит. Не помогает совершенно: журналисты слишком сумасшедшие, чтобы пугаться какого-то там раздражённого вампира при виде очередной возможной сенсации. Приходится проталкиваться сквозь них, пригибая голову, как какой-то знаменитости, закрывая глаза от вспышек и пряча лицо. Даже в машине Сонхвы, где передние стёкла не затонированы, им не спрятаться от их любопытных ищущих взглядов, объективов, жадных рук. Сонхва срывается с места, как только заводит мотор, и жмёт на газ, с скрипом шин вылетает на тихую улицу вдоль больничного забора и летит почти за сотню, злой, взъерошенный и растрёпанный, как будто буквально с ними дрался, а не расталкивал и Минги за собой тащил, и молчит. Всю дорогу он зло молчит, временами только пыхтит себе под нос; испуганный Минги, как бы ему ни хотелось бы задать кучу вопросов, не заговаривает тоже, потому что опытный — знает, что хённиму надо переварить молча и продышаться, а то он сорвётся тоже, а потом сам же и будет об этом жалеть. Дома летят стрелой, прохожие, деревня, столбы — всё в сознании Минги смазывается, когда он устало прислоняется виском к стеклу и просто равнодушно ждёт, когда его привезут домой. Ещё совсем недавно в больнице он думал, что задолбался лежать, что хочет уже выбраться — и это агрессивное внимание вмиг напомнило ему, что он не в порядке, что он весь — беспорядок, ломающийся, разбивающийся от легчайшего нажима. Минги никогда не считал себя хрупким, но теперь напоминает себе китайскую вазу времён какой-нибудь династии Цинь, ломкую и тонкую, тронь — качнётся и разлетится на куски, и только и остаётся, что надеяться, что куски будут крупными. Тогда, может, найдётся мастер кинцуги и соединит их воедино, склеит золотой краской и сделает ещё красивее; простота, скромность и принятие. Минги не думает, что способен на такое в одиночку и в первую очередь — на, собственно, принятие. Простота — да, он, кажется, смотрит в лицо собственным ошибкам, но пока они подавляют его, нависают, словно гвищины, и вот-вот, кажется, заберут всё, что у него есть — его самого, точнее, и поглотят. Хённим везёт его домой — к самому Минги, не к себе в пригород, и, наверное, так лучше. Минги по-прежнему страшит одиночество, но не лучше ли ему и правда побыть одному, чтобы наконец взглянуть в глаза собственному отражению? Чтобы пересчитать на пальцах ещё и ещё все совершенные поступки и решить уже, насколько он виноват и какой мерой ему отмерено? Да, так, наверное, будет лучше. Он не заслужил кого-то рядом. Минги наказывает сам себя снова и, конечно, это осознает. Чеканя шаг, он выбирается из машины, когда Сонхва останавливается у его подъезда, и следом за ним идёт к двери. Код тот знает и так, Минги его в жизни не менял, так что добро пожаловать, думает он, хотя и недоумевает, зачем тому идти с ним — как будто в больнице не поговорили. Как будто дома его не ждёт Уён и, наверное, Чанбин. Сонхва пропускает его вперёд, сам заходит следом в квартиру и замирает у двери. Сначала разуваясь, Минги только потом выпрямляется и, испуганный неожиданным движением, смотрит в сторону кухни. Планировка у него настолько отличная, что с этого ракурса видно почти всю кухню, и на стуле, любимом стуле Минги, сгорбившись, опустив голову, устало сидит Чан и, кажется, спит прямо так. По крайней мере, на их приход он не реагирует вообще, даже несмотря на явственно слышимый писк замка. Первая реакция Минги — сбежать. Он трус, и он знает это. Прежде, чем он может справиться с собой, его тело уже успевает развернуться и потянуться к ручке двери — и Сонхва бьёт его по руке. Затем этот… этот человек, вампир то есть, его любимый и крайне ненавидимый в этот момент хённим приоткрывает дверь и с силой захлопывает её обратно. У соседей, наверное, стена сыпется, ну а Чан, конечно же, моментально просыпается и вскидывает голову. Они сталкиваются взглядами. Минги моментально забывает, что они здесь не одни, и жадно разглядывает его, отмечает каждое, даже микроскопическое изменение в его внешности. Хотя Чан явно выглядит уставшим, почти привычно невыспавшимся — синяки под глазами, похудевшее лицо, слишком очевидное желание вырубиться обратно, — то, что с ним сделал Минги, всё равно даёт о себе знать, и не только в отрицательном смысле. Да, Чан похудел и толстовка на нём висит, как на скелете — но в то же время он почти пышет здоровьем, кожа его чистая, как будто фотошоп в реальную жизнь перенесли, губы розовые, волосы здоровые и как будто бы даже ставшие гуще, и вообще при всём при том он выглядит куда лучше, чем в их прошлую встречу. Почти пугающее противоречие… …которое заставляет Минги внимательнее взглянуть ему в глаза, и Чан болезненно хмурится, и всё, от него невозможно отвести взгляда, потому что именно перед ним Минги виноват, а не перед кем-то другим, и всё так глупо, нелепо и жалко, что в голову только и лезет, что мысль, как же они мало знакомы и ничего не знают друг о друге на самом деле, и как же всё так сложилось, что Минги, сам того не замечая, теперь готов встать на колени перед почти чужим человеком, которого… — Я ухожу, — прерывает его бесконечный мыслительный процесс Сонхва. — Имей в виду, Минги-я, — предупреждает он, — если я узнаю, что вы так и не поговорили, я лично в следующий раз прикую тебя к кровати и запру вас здесь на неделю. Позвони мне вечером, понял? Минги, не поворачиваясь, кивает. До вечера еще, точнее, до ночи — часов пять. Хлопает дверь и пищит, блокируясь, замок: всё. Они остаются наедине, и вот теперь Минги теряет все остатки смелости, которые у него вообще неизвестно откуда были, и опускает голову, смотрит исключительно в пол. При этом он стоит прямо посреди прохода и, вздумай Чан уйти, он преградит ему путь. Не нарочно, конечно; они словно ролями поменялись, потому что именно стоя на этом самом месте, Чан уговаривал его не бояться — и чуть было не погиб в том числе из-за собственной решимости. И из-за Минги, конечно, из-за недонаркомана Минги, не сумевшего сдержать себя. Тяжело выдохнув, Минги всё-таки заставляет себя снова поднять голову. Больше ни на что, совсем ни на что не готов — ни заговорить, ни сбежать, ни даже пройти в комнату, что уж говорить о чём-то более важном, как, например, о тех же извинениях, но посмотреть Чану в глаза… Чан слабо улыбается. Будто перед ним стоит кто-то очень важный, кого он ждал все это время — Минги опять, кажется, додумывает за него, но он даже не в силах описать, что именно видит в его взгляде. Принятие? Признание? Прощение — без единой на то просьбы со стороны Минги? В голову Минги опять лезут какие-то совершенно идиотские сравнения. На этот раз — с религией. Христос, наверное, тоже, если, конечно, существовал, был таким же жертвенным бараном, подставляя другую щеку вместо того, чтобы защититься. Или нет, или тут уместнее вспомнить про стокгольмский синдром: в понимании Минги, Чан должен его ненавидеть и угрожать сродни Джисону, а не смотреть… так. — Минги-я. Скажешь что-нибудь? Сначала Минги думает, что ослышался. Никакой вежливости, никакой даже иллюзии соблюдения дистанции — прямой панмаль. — Минги-я, — повторяет Чан, когда не слышит от него ответа. Губы Минги в это время точно печатью запечатаны. Ласково, заботливо Чан щурится: — Как ты? Никак. Минги даже собрать мысли в кучу не в состоянии и только что и может, что смотреть жалобно, надеясь, что Чан догадается сам и каким-то чудом прочитает его мысли. Как всегда раньше. Или, может, как ни разу до и Минги опять домысливает, додумывает и придумывает то, что даже не помнит. В конце концов, слишком мало они с Чаном виделись, чтобы быть близкими настолько, насколько он себе придумал. Как вообще можно испытывать такую боль при виде совершенно не близкого человека? Минги подозревает, что вновь обманывает себя и даже это у него получается отвратительно. Усталый вздох Чана делает еще больнее — как вообще можно переживать за человека, которого видел всего несколько раз? Нет. Нет, напоминает себе Минги. Он знает Чана так, как не знает его никто больше: он знает его изнутри, знает вкус его крови, знает, как тот выглядит, когда принимает его член или, ухмыляясь, пересказывает очередные приключения Джисона. Знает, почему тот переехал из Австралии и почему не спит ночами; провёл часы на форумах, словно сасэн, в поисках новой информации, чтобы понять его больше. Почему, правда, Чан до сих пор здесь и так смотрит на Минги, на форумах не написано. Но вздох ещё слышен в его ушах и Чан даже не встает, как будто бы ему слишком тяжело стоять, не хватает сил или ещё что, и Минги делает то единственное, что ему сейчас кажется правильным, в тот момент, когда он возвышается рядом. Невежливо, неуважительно; Минги уравнивает их положение. Сделав шаг навстречу, он опускается на колени — почти вплотную, чуть-чуть качнуться вперёд — и он прижмётся грудью к его коленям, и его лицо теперь ниже, как и полагается сейчас в их положении. В их ситуации. — Прости меня, — выдавливает Минги. Вне зависимости от того, кто они друг другу, их связывает общая история, и история эта недвусмысленно требует от него хотя бы извинений за то, что он сделал. Слова вдруг льются водопадом с губ: — Прости меня, хён. Я знаю, что этого недостаточно, но не представляю, как мне ещё загладить вину. Я хотел больше не… не видеть тебя, но ты сам пришёл, и я просто больше не знаю, я… Прости. На этот раз слёз нет, но перехватывает дыхание почти паникой, хотя причин для неё нет тоже: на лице Чана ни единого признака, что тот злится или ещё что-то. Нет, наоборот, Чан снова улыбается — опять так же, как тогда, так же слабо, неопределённо и очень внимательно смотрит, точно так же, как смотрит на него сам Минги: не может насмотреться. Минги хочется хотя бы сейчас перестать домысливать за Чана, что тот чувствует, перестать предполагать, но это буквально выше его сил, особенно тогда, когда он знает, что уже не сможет ничего испортить, что сделал буквально самое плохое, что вообще мог — и что Чан при этом всё равно здесь. Чан не отвечает ему сразу. Вместо этого он шире расставляет ноги и чуть нагибается к Минги; тёплые пальцы ложатся ему на щеку. Чан трогает так, как будто поверить не может, что Минги здесь, что Минги жив, — и явно его совсем не боится. Немыслимый подарок от вселенной. Прижимаясь щекой к его ладони, Минги даже глаза прикрывает от удовольствия. Слишком хорошо. Знакомый запах, знакомое ощущение, знакомое всё. Только сейчас, с Чаном в этой квартире он ощущает себя дома. Не «в безопасности» — это всё-таки несколько иное чувство — но как будто бы целым, как будто всю жизнь ему не хватало чего-то, и именно это что-то… кто-то гладит его сейчас большим пальцем по щеке. — Минги-я, — ласково зовёт Чан. Минги почти непроизвольно приоткрывает глаза и смотрит на него сквозь дрожащие ресницы, и тот живым эхом вторит его мыслям: — И как так получилось? Минги тоже не знает ответа. Судьба, карма, простое совпадение — неважно, что именно свело их вместе и привело сюда; это риторический вопрос. Куда важнее, что теперь с этим делать. Кажется, вот на этот вопрос ответа не знает даже Чан. Он молча продолжает разглядывать Минги и еле заметно хмурится. — Твой мастер… — в конце концов начинает он. Минги хмурится тоже: Юнхо? Откуда Чан знает Юнхо и что именно он Минги обратил? — Твой мастер не сказал, почему ты не мог прийти ко мне в больницу, только то, что ты слишком занят. А потом ты оказался в той же тюрьме, откуда мы забирали твоего мастера. Они тоже поймали тебя? Минги когда-нибудь упоминал, что хённим — злопамятный тип? Нет? Ну так вот, это факт. Настолько качественно хённим ещё ему никогда не мстил. Мало того, что Сонхва, кажется, представился Чану его мастером, тут бы полбеды и раньше Минги бы это вообще не смутило ни капли, до Юнхо, так ещё и Минги теперь самому всё объяснять, и как это делать — непонятно. Не дождавшись ответа сразу, Чан хмурится сильнее: — Тебе безопасно здесь быть? Они не придут за тобой снова? Честно говоря, вот в этом Минги не уверен, но Сонхва бы сказал, если да, а не высмеял в духе Уёна. Да и сложно представить, что Минхо приходит сюда именно за ним — только если идиотом вживую назвать или позвать на пиво. Не после того, как узнал, а он наверняка узнал, что Чан жив и Минги просто ненавидящий и наказывающий сам себя идиот. Он качает головой: — Не придут. Я… — Да как же это сказать-то, айгу? — Я… меня не за что арестовывать снова. Сначала Чан вздыхает с облегчением и снова гладит его, будто в поощрение, а потом напрягается, пальцы сжимаются чуть сильнее. — Только не говори мне, — с подозрением начинает он. Лицо его темнеет. — Что в первый раз тебя арестовали из-за меня. Ещё мгновение — и, судя по его виду, Чан бросит всё и побежит добивать тех, кто выжил после нападения, из-за придуманной им самим несправедливости. Боясь больше за него, чем за себя, Минги перебивает его и ёрзает — коленям стоять уже больно: — Нет! Нет, я сам пришёл к ним. — В смысле? — Чана даже ступорит, и он руку даже не опускает, а роняет. Смотрит на него так, как будто с ним неодушевлённая игрушка заговорила. — Зачем? Минги отводит взгляд. Если он знает, так зачем спрашивает?