До последней капли крови

До Чана доходит не сразу, но, кажется, в какой-то момент всё-таки доходит: он негромко мычит, а потом возвращает руку туда, где ей и место. Гладит по щеке: — Минги-я… — голос Чана задумчивый и… аккуратный, что ли? Как будто он внимательно следит за собственными интонациями, чтобы не выдать лишнего. — Я правильно понимаю? — Смотря что ты понимаешь, — почти обречённо отзывается Минги. Ему очень хочется, чтобы Чан опять догадался сам каким-то волшебным образом и всё на этом закончилось. На какую-то часть Чан даже оправдывает его ожидания, уточняя вслух: — Ты сдался охотникам из-за того, что меня укусил? А вот на остальную часть волшебство не срабатывает: тот пристально смотрит на Минги и ждёт ответа. И ответа, конечно, нет. Или, точнее, есть, но произнести его Минги не в силах: слова опять не идут на язык. Он попросту кивает и закрывает глаза, потому что отвернуться не получается: Чан не даёт, держит пальцами очень жёстко. — Посмотри на меня, — приказывает он. Минги пытается помотать головой, но не выходит; веки он не просто не поднимает, но в страхе зажмуривается ещё сильнее. Вот-вот Чан поймёт и отшвырнёт его прочь в отвращении, потому что ну хотя бы сейчас наконец это должно случиться, он обязан наконец понять, каков Минги на самом деле, насколько он опасен, насколько плох, ужасен, каков он монстр… …но Чан не понимает. На миг пальцы сжимаются ещё сильнее, а потом Чан вдруг тянет его на себя, подхватывает за пояс и заставляет сначала встать с колен, а потом прижаться к нему меж широко расставленных ног всем телом. Ещё в первую секунду изумлённо распахнув глаза, Минги не в состоянии даже перестать смотреть — потому что ну зачем Чан это делает? Почему не отвергает? Чем дольше тот выжидает, тем больнее будет после, и поэтому Минги медленно, словно перед удавом, по сантиметру пытается отстраниться, уйти. Но не учитывает, конечно, свою позу: они слишком близко. Чан чувствует первый же сантиметр и лишь сильнее сжимает руки у него на талии. — Стоять, — приказывает он. Минги тотчас испуганно замирает: были бы уши, как у кота или собаки — он прижал бы их к дурной черепушке, но их нет, и остаётся вновь глупо жмуриться. Когда Чан использует такие интонации — это в первую очередь страшно. Как будто кто-то, кто до того лишь гладил и хвалил, вдруг разозлился на него и теперь кричит. Чан, конечно, не кричит, но ему и не нужно: видно, что он привык, что ему повинуются, хотя до того, раньше он и казался очень мягким человеком. Однако теперь Минги слышит в его голосе того лидера, который вёл свою группу долгие годы. Страшно. Страшно и здесь оказаться не просто меньшим, младшим, а всего лишь очередным камнем на шее у Чана и потянуть его ко дну. Поэтому — поэтому тоже — Минги больше не двигается. Ещё и так он может сделать для Чана жизнь хоть немного, но легче: не заставлять его за собой гоняться и уговаривать. Теперь, когда у него в голове зажигается эта идея, Минги почти готов даже отвечать на вопросы… пока не вспоминает, что именно должен ответить, и всё, нападает столбняк. — Ты, — чеканит Чан, — никуда не идёшь. В этот раз мы поговорим на моих условиях, и если меня вновь что-то не устроит, уйду я, но на этот раз — насовсем. Странно, что он думает, что может этим угрожать. Странно, что он думает, что Минги это напугает. Странно, что это действительно пугает так, что Минги вцепляется пальцами в собственное бедро до мгновенно заживающих синяков, вдавливает ногти так, чтобы мгновенная вспышка боли растянулась на несколько длинных, тягучих волн онемения, и держит. Держит, пока не замечает Чан. — Кивни, — говорит тот, — если ты меня понял, Минги-я. Понял, кивает Минги. Ещё немного — и Чан уйдёт, вот что он понимает. Ведь Минги обязательно все испортит в какой-то момент, не может не испортить. И так уже непонятно, как Чан держится… Перебивая новую — очередную — круговерть, метель и заметь самоуничижительных мыслей, Чан вновь заговаривает первым, но на этот раз с прежними, куда более спокойными, тягучими интонациями. — Минги-я, — зовёт он. — Посмотри на меня. Пожалуйста. На этот раз это не приказ — это просьба, но Минги точно так же не в силах противиться ей, как и приказу. Переминаясь с ноги на ногу, он распахивает глаза — и вновь сталкивается со знакомой улыбкой. Чан ловит его ладонь и силой отводит от бедра, заставляя перестать причинять себе вред, а потом вдруг переплетает их пальцы. Он смотрит снизу вверх — почти жалобно, почти просительно, прижимается на миг острым подбородком к его животу и ёрзает, пытается устроиться поудобнее. Амплуа лидера исчезает, как его и не бывало, и перед Минги снова находится всё тот же добрый, ласковый и заботливый Чан. Тот, которого он без единого сомнения называл когда-то в мыслях «своим человеком». Даже сейчас от одного только воспоминания об этом чувстве, которое дарят два этих простых слова, ему становится тепло внутри. И даже смотреть в глаза своему человеку как-то легче и проще, чем лидеру Чану, который совершенно точно предпочтёт разумность и пользу всему остальному. Головой Минги, правда, и так знает, что Чан и разумность ходят какими-то двумя разными путями, по крайней мере, если он может судить по увиденному по телевизору репортажу и по тому, что Чан не только связался с ним, вампиром, но и до сих пор находится здесь. Ждёт от него каких-то ответов, как будто есть вообще смысл разговаривать и Минги не безнадёжен. — Зачем ты пошёл к охотникам? — тихо спрашивает Чан и заводит его руку себе куда-то за спину, укладывает ладонью вниз, да так её и оставляет. Сам же он обнимает Минги за талию; растерянно продолжая касаться его плеча, Минги так и смотрит на него сверху вниз, не зная, что делать. Погладить? Слишком смело. Убрать руку? Чан, наверное, обидится. Поэтому Минги просто стоит, не шевелясь, и думает над ответом. Как уместить в слова всё, что он чувствует? Слова не отражают ничего. Ни того стыда, что до сих пор заставляет его испытывать к себе всепоглощающую ненависть с первого момента после того самого пробуждения, ни боли вины, ни желания обнять и почувствовать тепло его тела рядом, вкус его крови и убедиться, что тот жив и здоров — и ощущения вины ещё и из-за этого. Но Чан рядом, и правда тёплый, обнимает и не торопит, даёт ему возможность собраться с мыслями. — Хотел, чтобы они казнили меня, и лучше — чтобы поскорее, — в конце концов выдавливает Минги и смотрит куда-то на лоб Чану, на его вьющиеся волосы, только чтобы не в глаза. Не может. — Пока я не вижу и лежу в больнице, да? — вздыхает Чан. — Но они тебя не сожгли. Почему? Не поверили? Минги сразу на первый вопрос уже мотает головой и отвечает уже без раздумий, стоит Чану договорить: — Нет! Я вообще не знал, выживешь ли ты! И даже Юнхо не знал, он пообещал, что обратит тебя, если не сможет тебя вылечить! — То есть ты думал, что обратил меня — и за это тебя нужно сжечь? — делает логичный вывод Чан. Логичный, но неправильный, и из этого, наверное, многое можно понять о количестве логики в действиях Минги. — Я думал, что меня нужно сжечь за то, что я тебя убил, — возражает он. — Я монстр, который не может себя контролировать. Который, даже несмотря на то, что сам не может обращать других, все равно делает так, чтобы это случилось. Что, если я это не сделаю, то убью ещё кого-нибудь. Чан молчит долгие секунды. — Ты… Ты думаешь, что можешь напасть на других людей? — переспрашивает он. Но отчего-то всё равно не отстраняется. Минги не понимает, почему, даже когда соображает, в чём суть его вопроса. — А что, если да? — воинственно выдаёт он в ответ. — Что, если сначала во время секса, а потом на улицах? Выпью каждого партнёра и буду кидаться на прохожих и высасывать их досуха? — Минги-я, — перебивает его Чан и почему-то даже как будто бы с облегчением улыбается. — Ты видишь разницу между «хотеть причинить вред» и «не суметь вовремя остановиться»? А. Ну да, Минги видит и даже догадывается, на что тот намекает. Тоже пытается Минги оправдать, но это не так работает. — Ты человек, — фыркает он. — С вампирской точки зрения это выглядит абсолютно одинаково. Даже Джисон подтвердил. — А? — Чан даже отстраняется, выпрямляется, но рук так и разжимает. — В смысле, погоди, Джисон знал, что ли?! — Что знал? — Что ты у охотников! — Да нет, — успокаивает Минги, чтобы Чан не подумал, что Джисон его все это время обманывал. — Мы с ним раньше говорили, когда тебя Юнхо только забрал. И он тоже сказал, что это неправильно, что я опасен и меня надо сжечь! — Что? — Чан переспрашивает так нерешительно, как будто даже не верит, что правильно услышал. Только тут до Минги доходит, что он сказал и кому именно, и что Джисона он, кажется, всё-таки случайно подставил, сам того не желая. Ну. Сознательно, по крайней мере. Некоторая доля злопамятности в Минги всё-таки есть. — Ничего, — закашливается он, с перепугу слишком глубоко вздохнув. — Все хорошо, правда. — Значит, Джисон, — бормочет себе под нос Чан с ощутимым даже для Минги раздражением, а потом прикрывает глаза и несколько раз глубоко вдыхает-выдыхает. — Всё правда хорошо, Минги-я? Почему они тебя всё-таки выпустили? Минги несколько раз торопливо кивает в подтверждение и снова застревает на попытке сформулировать краткий ответ. — Понятия не имею, — в конце концов осторожно пожимает плечами он. — Может быть, узнали, что ты жив, а может — как жертву нападения. Может, пожалели и ещё арестуют — я в больницу попал, в конце концов. Чан крепко сжимает руки, челюсти, глаза его неуловимо холодеют, и перед Минги уже вновь не его знакомый и заботливый человек, а лидер. Защитник. Агрессор. Это снова страшно, и Минги торопливо спохватывается, ищет слова для успокоения: — Но хённим передал мне от Минхо, что я «долбоёб», так что, я думаю, что всё нормально. Вряд ли бы он меня на пиво позвал, если бы они собирались меня арестовать снова, да? Чан тормозит. В первую очередь, разумеется, морально. — При чем здесь Минхо? — сдвигает непонимающе он брови. — Айщ, не тот Минхо! — поправляет себя Минги. — Охотник! Он меня в камере навещал, представляешь? И он со следователем встречается! И мы с ним вдвоём этих вампиров рубили, бок о бок! — Вампиров? — Чана, кажется, малость заклинивает на повторении его последних слов. — А, ты же не знаешь, наверное, — воодушевляется Минги, потому что ещё ни с кем это не обсуждал и ему интересно. — Представляешь, они даже не как люди выглядели, точнее не совсем, а с шерстью на лице и безносые вообще! Я вообще не знал, что такое бывает, и у них клыки раза в два длиннее моих были, представляешь? Минги старательно напоказ скалит зубы, давая Чану прикинуть и испугаться — хотя тот отчего-то не боится и лишь хмурится. — И Минхо сказал, что это «Дети ночи», — заканчивает Минги. — Что они могут быть связаны с Северной Кореей, веришь? А что в новостях вообще про это рассказывали? Желваки в последний раз перекатываются по скулам, затем Чан моргает раз, другой — и вновь смотрит на Минги заботливым взглядом. — То, что рассказывали по новостям, — шепчет он, — чуть было не начало геноцид, Минги-я. — В смысле? — теперь приходит очередь тупить Минги, и он старательно использует свой шанс на полную. — В прямом. — Чан ненадолго замолкает и вздыхает: — Пойдём куда-нибудь, сядем нормально, а? У меня шея затекла уже. Минги, у которого явно ноги как-то подозрительно подрагивают, ну вообще не против. Непроизвольно он поддерживает Чана, а затем уже сознательно, вспоминая своё недавнее подозрение о нехватке у того сил, помогает ему подняться, опереться на себя. М-да. Несмотря на типичную свою манеру держаться, у Минги возникает стойкое ощущение, что Чан примчался к нему буквально из больницы, да и то не факт, что его перед этим успели выписать. Идёт он действительно медленно, устало, еле переставляя ноги и слишком, слишком сильно опираясь на Минги. Чувство вины, вроде бы только начавшее засыпать, вновь приоткрывает глаза. Минги сажает его на диван перед телевизором, на котором тогда ждал прихода Юнхо, не смея вернуться в спальню, — и сейчас в спальню всё-таки возвращается. Что его там может ударить, пока живой Чан сидит в соседней комнате? Только ещё штук десять трупов, может. Ещё трупов, конечно же, не обнаруживается, однако кое-что другое действительно бьёт Минги в самую душу, без разбору по совести и здравому смыслу разом. В спальне порядок: одеяло чистое, аккуратно заправленное, ни единой капли крови нигде на ткани, а Шибер, плюшевая собака, что он уронил перед побегом на пол, аккуратно, заботливо уложена поверх подушки и прикрыта краем одеяла, словно живая. Хённим, думает Минги и тепло, счастливо улыбается. А Шибера укрывал Уён. Без вариантов. Это, правда, значит, что таймер запущен и на сколько ещё хватит Уёна до тех пор, пока у него не кончится терпение и он не примчится сюда — тайна века. Хорошо бы хватило до утра, потому что Минги ещё не договорил с Чаном и недо- всё остальное, вообще всё, ему попросту мало. Ещё бы обнять, прижать к себе, позволить себе прижаться самому и, может быть, при особом везении, если Чан позволит, то и поцеловать. Хотя бы прижаться на миг губами к губам или плечу — не к шее, никогда не к шее, это теперь запретное место. Просто побыть рядом, в конце концов. Рядом со своим человеком. Подхватив одеяло, он возвращается обратно в гостиную. Стоило бы отвести Чана в кровать, чтобы дать ему отдохнуть — но слишком не хочется дурных ассоциаций. Да и диван у Минги неплохой, в меру мягкий, в меру жёсткий — ровно настолько, чтобы не болела с утра спина. Чан снова дремлет — или очень похоже на то: сидит, откинув голову, прикрыв глаза, и тихо, размеренно дышит. Стараясь не разбудить, Минги присаживается рядом на краешек и как можно более аккуратно укрывает его одеялом, в которое Чан тут же вцепляется. Ещё секунда — и, сонно моргая, тот поворачивает голову к Минги. — Иди сюда, — зовёт он. — Пожалуйста? Как будто Минги нужно просить. Да его оттаскивать силой придётся вдесятером, со смешком думает он, не меньше, и опускается на спину, тянет Чана вместе с одеялом к себе. Некоторое время они тратят на то, чтобы разобраться с конечностями, устроиться поудобнее и подоткнуть одеяло там, где под него проникает не самый тёплый по контрасту воздух. Но в конце концов Минги оказывается лежащим на спине, а под боком, между ним и спинкой дивана, довольно улыбаясь, без проблем умещается Чан. Подбородок его снова на груди у Минги, но уже не впивается с такой силой; Чан просто лежит, укутанный по самые уши, и с лёгкой улыбкой смотрит Минги в глаза. О неприятном разговоре Минги вспоминает первым. — Так что там с геноцидом? — с интересом спрашивает он. Язык его — враг его, честное слово. Настроение портить умеет как настоящий профессионал. Выражение лица Чана тут же меняется с довольного на хмурое. — В первые часы сообщили только, что это нападение вампиров, — говорит он. — Теракт. И понеслось: паника на улицах, вампиров сначала сторонились, но через пару часов уже начались драки. К вечеру друзья мне скинули скрин с какого-то форума, где договаривались убить одну из наших нун-айдолов, причём по классике: осиновый кол в грудь, святая вода… Нуна даже не вампир, но кто-то написал в сети, что у неё клыки на миллиметр длиннее остальных зубов — и всё, понимаешь? Чан явно заводится. Если поначалу он рассказывает спокойно, то потом приподнимается, вкладывает в каждую фразу всё больше эмоций, повышает голос — и он зол, как зол был тот Чан, которого Минги видел по телевизору. — Потом следы от клыков на шее у Ликса увидела какая-то стэй. Он еле добрался домой: она закричала на весь магазин, собралась толпа и кто-то начал обвинять его в «пособничестве этим тварям…». — Чан с ненавистью щурится: — Он позвонил, когда Джисон у меня сидел, и всё. Я знал, что должен был что-то сделать. — И ты поднял восстание? — предполагает Минги. — И я поднял восстание, — жёстко подтверждает Чан. — Вышел на улицу и дал интервью. — И тебя… Тебя не уволили? Чан равнодушно пожимает плечами. — Мы поговорили, — отзывается он. — Ребята на моей стороне. Даже не то чтобы на моей — на стороне Джисона. А он боится даже выходить из комнаты. А что решит лейбл, нам насрать. Минги расстроенно морщится: все это время он совсем не думал о том, что Джисон — не просто человек, который пожелал ему умереть, но и тот, кто находится в зоне риска точно так же, как и сам Минги. Тот, кто Чану тоже очень-очень дорог. Наверное, даже сильнее Минги. — И что теперь? — Он крепче обнимает Чана, в очередной раз восхищаясь его самоотдачей и жертвенностью. — Что дальше? — Ещё бы я знал, Минги-я… — тот качает головой и лениво ползёт тёплой рукой по животу Минги, засовывает ладонь под край футболки — да так и оставляет. Никаких попыток потрогать где-то не там или наоборот, как раз там: они оба слишком вымотаны для этого. Даже Минги: в первую очередь морально, даже несмотря на кровь, которой без ограничений его поили в больнице, несмотря ни на что. — Понятия не имею. Адвокат говорит, что лучше всего ждать предложения со стороны властей, оно точно будет. Слишком я опасный тип. — Опасный? — У Минги вырывается почти истерическое хихиканье. Чан. Опасный. Не Минги, который вампир, который регенерирует, убивает и так далее — а Чан. Чанни. Его милый и ласковый человек. Какой бред. — Ну я мог бы. — Чан тоже смеётся: — Но не хочу. Всё, что меня интересует — это безопасность, твоя и Джисона. Знаешь, как всё это звучало в новостях? Если бы я тебя не знал, сам бы поверил, что ты только и делаешь, что людей на пакетики с кровью запасаешь. В массовых количествах и с особой жестокостью. — Но я и… Айгу! — Минги затыкается и вскрикивает, потому что Чан поворачивает голову и без колебаний, прямо сквозь футболку, кусает его куда-то под грудь. Больно, между прочим. Последнюю фразу, видимо, он говорит вслух, потому что Чан начинает ухмыляться. — Так и было задумано, — довольно откликается он. — Или ты массово этому Юнхо полутрупы после секса спихиваешь? Кто это вообще такой, мне пора начинать ревновать? Вопрос вроде шуточный — оба, но Минги всё равно панически трясёт головой: — Нет! Это… Айгу, это врач отделения, в котором ты лежал, он тоже вампир, это он меня обращал когда-то, оказывается. Чан вопросительно и ожидающе выгибает бровь, а потом вдруг морщится и отводит глаза. — Слишком много новостей, голова раскалывается, — не дожидаясь вполне логичного вопроса, поясняет он. — Позже, ладно, Минги-я? Не думай, что мне неинтересно, я правда хочу узнать тебя лучше. Одной этой фразы становится достаточно для того, чтобы Минги, ощущая в глазах сердечки, словно в американских мультиках, понимает, что влип. Встрял. Не просто в отношения донора с вампиром с, кхм, привилегиями в виде секса, а, кажется, в принципе. В жизни. В этого невозможного человека, который чувствует его, как самого себя, и успокаивает все его сомнения и метания, сам того не зная, одной-единственной, совершенно мимоходом оброненной фразой. Впервые в жизни, ощущая себя попавшим в ловушку, Минги не испытывает желания сбежать.