Колесо Фортуны выпадает дважды

      — Рокс, ты что и впрямь осерчала? — из-за двери показалась совершенно мокрая голова Мариши.       Я и в самом деле обиделась знатно. Причем едва ли могла объяснить истинную причину этой обиды. Наверное, я начинала думать, будто с ума схожу. А с Маришей, пусть не надолго, но поверила, что в своих странных видениях я не одинока. К тому же, было что-то в этой девушке, что вызывало во мне чувство жгучей тревоги.       — Нет, с чего ты взяла? — наконец собралась и солгала я.       — Чувствую, — уже не так осторожно она вошла в комнату.       Я отошла от окна. Ливень вновь накрыл Рождествено темной мантией и я ощутила себя в ловушке. В такую погоду было невозможно сохранять бодрость духа. Я чувствовала себя несчастной и брошенной. Под шум дождя мне казалось, что весь мир упрекает меня за праздность, за излишнюю жизнерадостность.       — Мне тоже в такую погоду вечно тоскливо, — поделилась Мариша, все больше проникая в комнату.       — Ты не хочешь переодеться? — я покосилась на мокрые лужи, остающиеся там, где она проходит.       — Не, — она отмахнулась и уселась на пол.       — Вот, — я стянула с плеч шаль и кинула ее в сторону приятельницы.       — Лучше дай мне сорочку какую!       Девушка вновь вскочила на ноги и подбежала к моему шкафу. С видом хозяйки, она быстро вытянула длинную сорочку. И, к моему еще большему удивлению, стянула свое сырое платье. Передо мной стояла совершенно голая Мариша. И единственное, о чем я могла думать: почему я не могу быть столь прекрасна?       Меня уже не удивляли странности в ее поведении. Напротив, ее вольность напоминала мне о Ларе. Вопреки любым нормам и правилам, я не могла перестать глазеть на голую спину Мариши. Стройная и хрупкая, смуглая. С темными волосами, которые она заплетала в странные косы. Она была воплощение природы. Дикости. Как странно, что она вообще бывала в доме. Мариша — воплощение естественной свободы, всего того, что человечество утратило, начав строить машины и крепостные стены.       — Из чего делают твои вещи? — Мариша обернулась ко мне, поглаживая руку, облаченную в тонкую ткань.       — Не знаю…       — Я бы душу продала, чтобы всегда в подобном ходить! — образ неукротимой природы дал трещину. — Да, я думала, что меня братец хорошо в детстве наряжал, а нет!       Мне страшно захотелось сказать, что это все — память о Владимире. Что без него не было бы у меня всех этих тряпок. Мне хотелось сказать, но внезапно я передумала. Я никогда не оборачивалась на страшную тень из моих кошмаров, потому что все неназванное, все что мы не видим, его как бы и нет. Я должна перестать говорить о Владимире с тоской. Он бы этого не хотел.       — Кстати, а чем ты в такую погоду здесь занимаешься?       — Этот вопрос было бы уместнее задать тебе. Дождь идет с самого утра, — мне как-то не сильно хотелось рассказывать о своем гадательном досуге.       — А, это… Да так, у Аксиньи сидела, травы сортировала.       — У Аксиньи? — переспросила я, словно было что-то причудливое в моем незнании всех селян.       — Ага, врачевательница местная. Меня обучает…       Мариша, в свойственной ей болтливости, хотела рассказать еще какие-нибудь подробности, но тут ее взгляд наконец-то привлекли карты, разложенные по другую сторону кровати.       — Это что? — она подбежала к несобранному раскладу.       Девушка замерла над магическим кругом и всмотрелась в картинки.       — Пожалуйста, не трогай! — испуганно воскликнула я и бросилась к картам.       — Не буду! — Мариша, только что согнутая под прямым углом, распрямилась, а в глазах ее буквально заплясали адские искры. — Неужто ты будущее читаешь?       — Не то чтобы… — я смутилась.       В какой бы вере я не была покрещена и перекрещена, предсказывание будущего, как и любая магия — грех. Поэтому своими навыками я гордилась, но рассказывала о них единицам.       — Волшебно! — воскликнула девушка и снова уселась на пол прямо перед кругом.       Мариша иногда казалась мне тряпичной куклой. Она двигалась быстро, ее словно поднимала и опускала неведомая сила. В любом случае, то с какой легкостью она перемещалась в пространстве — восхищало. Я всегда была немного медлительной, часто неуклюжей. Не критично, но не было во мне чего-то от рождения женственного.       — Так что, можешь мне погадать?       — А ты хочешь? — я неуверенно подошла к Марише.       Вся утренняя обида словно испарилась. Как можно испытывать стабильные чувства к кому-то столь непостоянному?       — А кто не хочет?       Словно раздумывая надо всем происходящим, я взяла подсвечник с тумбы. Подсвечник, привезенный мной из Англии. Словно из прошлой жизни. Если подумать, не просто привезенный, но украденный из дома Мэри. Я зажгла свечи. Мне нравилось видеть восхищенное лицо Мариши. В последний раз так внимательно за этим процессом следила только леди Лара. Владимиру тоже все это казалось занимательным, но не более чем любая иная забава.       — О чем будет твой вопрос? — я сосредоточилась и начала тасовать карты.       Золотой обрез красиво поблескивал в теплом свете свечей.       — О брате! — без колебаний воскликнула Мариша, словно только и ждала, что моего приглашения.       — Что ты хочешь о нем узнать? И о каком именно, кажется, ты говорила, у тебя их несколько.       К формулировкам вопросов я подходила тщательно: с меня хватит неточных трактований и разбитых надежд.       — Про самого лучшего из всех! — она это сказала с такой интонацией, будто я обязана была знать, про кого именно она спрашивает.       — Ладно, — я решила довольствоваться тем, что она сама точно знает о ком говорит, — а узнать что хочешь?       — Когда мы снова встретимся? — она подалась вперед, адресуя вопрос не мне, а самим картам.       Словно мозаику я выкладывала пророчество: рыцарь на коне, обнаженная дева и маг, с поднятым в руке кубком. Я внимательно всмотрелась в изображения. Иногда мне казалось, что карты прямиком в мои мысли передают ответы, что мне совершенно не обязательно знать точные их толкования.       — Не скоро, — наконец заговорила я, всматриваясь в изображения. — Он явно хочет встретиться, но что-то не дает…       — Не скоро? — переспросила Мариша, запнулась и подняла на меня темные бездонные глаза. — Но мы встретимся?       — Да, — карты нашептывали мне уверенность.       — И с ним все хорошо?       — Да… — я всмотрелась в карту Мир. — Только он словно не здесь… Странное ощущение.       Странное ощущение, как тогда, в кошмаре перед смертью Владимира. Я ощущала, что в этой истории замешана сила, мне не ясная. Я постаралась отмахнуться от необъяснимой тревоги. Вытащила очередную карту: путник, уходящий от кубков.       — Он очень скучает, но… Словно он принял осознанное решение не возвращаться… — слова сами приходили ко мне, я перевернула колоду и посмотрела на нижнюю карту. — У него была возможность навестить тебя, но он отказался…       — Бред! — воскликнула Мариша и отшатнулась от меня. — Была бы у Кириллушки возможность, он непременно бы вернулся к нам! Он сообщил бы хотя бы Матвею!       Я ненавидела себя за то, что не остановилась вовремя, что разрушила какую-то приятную иллюзию, которую сама же и создала. Наверное, Мариша ощущала себя во сне: когда приятная фантазия сменяется страшным наваждением, стены начинают давить…       — Все! Довольно! — Мариша подхватила свой мокрый сарафан и выскочила из спальни, будто я сумела ее обидеть.       Нет, никаких больше гаданий. Никаких больше предсказаний! Знать будущее — не дар, проклятье!

***

      На следующее утро погода, наконец, прояснилась, поэтому на завтрак мы собрались в беседке на берегу разлившейся реки.       — Пелагея, ждать ли сегодня Маришу? — не выдержала я, когда принесли чай.       — Не думаю, — женщина бросила кубик сахара в какую-то слишком большую чашку. — Мы и без того слишком часто в доме ее видеть стали.       — Да, после города Мариша все в дикарку играет, — улыбнулась Лизавета.       Приятный прохладный ветерок и теплое солнце. Как слвно не стремиться закрыться от его лучей. Как хорошо, что здесь даже дышать свободно можно.       — Я боюсь, что вчера задела ее чувства…       — О, не тревожьтесь, Роксана, Мариша чувствительностью никогда не отличалась. Побегает по лесу и в себя придет, — Лизавета помахала рукой, словно пыталась избавиться от мухи или от моих глупых переживаний.       — К слову о тревогах, — заговорила Пелагея, быстро просматривая газету, — я собираюсь в город, проверить дела… — она недовольно цокнула языком, дойдя до какой-то новости, свернула газету и пристально посмотрела на меня.       — Хотите, чтобы я вернулась в столицу?       Я прежде и не задумывалась, будто могу злоупотребить их гостеприимством, а между тем, я что-то загостилась. Рождествено такое умиротворяющее место…       — Вернулась? — Пелагея переспросила с видом человека, открывшего совершенно новую мысль. — Вовсе нет, но если наше общество тебе наскучило…       — Нет же! — опомнилась я. Разговор складывался поразительно неуклюже.       — В таком случае, мы хотели узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь привезти?       — Да, особенно, если планируешь остаться у нас на зимовку, — кивнула Лизавета.       Я замерла. Едва ли в августе хотелось загадывать на три месяца вперед, а представить зиму…       — Нет, — Пелагея решила не дожидаться моего ответа и быстро продолжила: — Лизавета шьет чудесные платья, обычно к сентябрю мы закупаемся тканями и модными журналами и долгими дождливыми вечерами развлекаемся рукоделием.       — Палаше нужны модные платья, чтобы в свете не забывали о ее высоком положении, — Лизавета погладила подругу по плечу.       Во всем этом мне хотелось сказать, что слово «свет» совершенно не подходит для описания высшего общества. Там не свет. Там тьма. И по доброй воле я бы походы в это змеиное логово не возобновила! Хотя балы…       — Так вот, я могу привезти ткань и на тебя, — наконец, я снова смогла сосредоточиться на словах Дубовой. — Мы заметили, что траур ты практически не носишь…       Я замерла, как нашкодивший щенок, которого застали за разгрызанием дорогой туфли. Я и в самом деле не носила траур, но, пока никто не заострял моего внимания на этом, мне казалось, что никто и не замечает такой моей странности.       — Ох, дорогая! — Лизавета недовольно зыркнула на слишком болтливую Пелагею. — Мы вовсе не пытаемся тебя задеть! Каждый горе переживает по-своему. Траур мы надеваем для живых, а мертвым, увы, безразлично, какого цвета на тебе платье.       Я постаралась улыбнуться, хотя какой-то внутренний инстинкт велел бежать прочь. Хотелось скрыться в густом лесу и раствориться среди елей.       — Если тебе интересно, жители Рождествено вообще не выносят траура в усадьбе, — подхватила Пелагея. — Все еще думают, будто она проклята!       Я так удивилась подобной перемене разговора, что чувство паники моментально куда-то испарилось.       — Да, Палаша, в былые времена ты была чуть более тактична и сдержанна, — покачала головой серьезная Лизавета.       — Если вам не сложно, не могли бы вы рассказать об этом? Я ужасно люблю жуткие истории!       «Да и говорить о проклятье Рождествено куда приятнее, чем о том, что я траур не ношу» —подумала я.       — Там и рассказывать нечего, — снова отмахнулась Лизавета. — Много лет назад, буквально за два года, в нашем имении сменилось более четырех хозяев. Да и смертей в барском доме было столько, что вспомнить страшно. Смутное время, так сказать… Вот мы траур и не любим. Черный цвет, словно смерть в деревню приносит…       Мне показалось странным то, как Лизавета называет свою усадьбу барской. Вспомнилось, что и Пелагея говорила, будто из крестьян вышла. Получается я живу в доме, где нет ни единой благородной души? Стоило об этом подумать, как перед глазами возник осуждающей образ леди Лары. Ей бы точно подобный мой снобизм не понравился.       — Так про ткань, — вернулась к началу разговора Пелагея. — Привезти ли тебе чего? Может цвет любимый есть?       — Голубой или красный… — наугад отозвалась я.