presque vu: цикл Мóрана

смерть ходит по пятам своего хозяина.

В то утро пришла зима. Она ещё не ощущалась: улицы не спеша серели в течение ноября. Сначала солнце перестало отливать жёлтым, затем сгнили все опавшие листья. Потом стало холодно выбираться на улицу без тёплого шарфа и шапки. Снега в этих краях почти не бывало, поэтому распознать приход зимы можно было только по этим шапкам. Или по смене курток на длинные и дутые. Феликсу зимние куртки нравились: в них можно было утонуть и чувствовать себя защищённо. В своей чёрной длинной куртке, накинув капюшон, он становился похожим на призрака. Для людей Феликс и был призраком. Он не вспомнит, в какой момент под этой курткой кто-то стал угадывать человека. Просто помнил, насколько часто Джисон вылавливал его во дворе и тянул в столовую до начала пар. В один момент Джисон стал тем, кто его замечает. Феликс его боялся, себя боялся, и их взаимоотношений тоже. Потому что любой разговор, любой взгляд или мысль могут легко их сблизить — а в мире не было шкалы, определяющей внутреннюю степень этой близости. Каждый раз, когда Феликс отталкивал Джисона, он чувствовал, будто тот становился ещё ближе. Постоянно балансировать казалось просто только до очередной заминки. Джисон был похож на всех его друзей, к нему, яркому и глубокому, невозможно было не привязаться. И это причина, по которой Феликс злился чаще всего. Югём, Юнги и Банчан не знали, что он холодный и скользкий, не видели его мёртвые зрачки. А Джисон видел и всё равно продолжал пытаться их оживить. Возможно, это оттого, что видел, что получалось? Феликс винил себя за те разговоры, в которых очередной раз оказывалось, насколько они похожи. — …Фи, ненавижу! — А ещё приправь это всё каким-нибудь устричным соусом. — Феликс, закройся, будь другом. Тебя и самого сейчас стошнит. Тогда они купили в столовой какой-то несвежий салат и плевались ещё половину дня. А потом пошли в булочную и оказалось, что оба любят улитки с сухофруктами и запивать их горьким холодным американо. Их была толпа, и Феликс пошёл, надеясь, что сможет с ними слиться. А потом Джисон подошёл к его столику с таким же набором и звонко плюхнулся рядом. — Я не понимаю, мы с одного конвейера? — Там закончились другие булки? — Полным-полно. Джисон тогда смеялся и фоткал их стол для инстаграм, а Феликс смотрел на него и думал, что тоже мог бы быть такой занозой. Потому что был такой занозой. Когда он был младше и заводил десятки знакомств за день, он был тем самым зазывалой, который не может усидеть на месте. Феликсу нужно было качаться на качелях, играть в салки, прыгать на скакалке с девчонками, строить песочные замки. Когда подрос, ему нужно было играть в прятки, исследовать каждый угол двора, находить кошачьи дома и сносить туда всё, что было в холодильнике на пару с сердобольной Черён. Феликс был полон энергии и сил жить. И это же ощущалось в Джисоне — жажда жить. Разве можно с такой великой силой — и так? Да даже если бы Феликс хотел, ему никогда не стать больше тем егозой и зажигалкой. Потому что тогда, когда кошки были единственной заботой, он не был знаком с Банчаном, не очень близко дружил с Юнги. Потому что тогда был жив отец. Ещё год, три, пять лет назад всё было совсем-совсем по-другому. Сейчас никого из них нет, и Феликс иногда думал, почему вообще Он должен жить? А потом вспоминал рассказы отца, в которых мама с трепетом ждала его появления, как была счастлива родившемуся лучику, что желание отправиться вслед за ней ненадолго угасало. Отец говорил, что те, кто заканчивают жизнь самоубийством, никогда не встречают родных за облаками. Феликс почему-то верил. Вообще, отец часто рассказывал о том, что могло бы произойти после смерти. Он придерживался мнения, что к людям в момент смерти приходят ангелы и отправляют на границу между адом и раем. Оттуда за деяния в течение жизни они отправляются анализировать полученный опыт прежде, чем снова вернуться на землю. Им приходилось часто говорить о смерти. Когда один за одним погибали друзья и знакомые, а Феликс рос на чужих могилах, иначе было невозможно. — Почему они все уходят? — плакал Феликс после похорон Юнги. Отец заваривал крепкий чёрный чай, клал туда побольше сахара, и они могли проговорить до утра. В тот раз чайник тоже дымился на столе. — Значит, их время пришло, солнышко, — успокаивал отец, поглаживая его по светлой голове. — Они больше не хотят дружить со мной? Почему, пап? Я плохой друг? — Ликси. Ты же помнишь, смерть — это просто переход. Твои друзья ненадолго вернулись на небо, а потом снова спустятся на землю, только уже другими. Феликс пил чай, от сладости сводило челюсть. Он ведь так хотел, чтобы никто не уходил. — Почему они не могут остаться подольше такими, какие они есть? Я ведь совсем не успеваю с ними подружиться. Отец на подобные вопросы всегда только успокаивающе гладил по спине. Феликс чувствовал: ему тоже было жаль. Глубина его жалости всегда оседала в тёмных глазах, усталых морщинках и уголках губ. Они оба ничего не могли с этим поделать. Только мириться и идти дальше. Возможно, отец догадывался, что Феликс винит во всём себя. После смерти Банчана он пытался вытянуть сына на какие-то секции или внеучебную деятельность, но тот никогда не соглашался. Всегда улыбчивый мальчик-юла с каждым годом становился более и более прозрачным. Отца тоже забрал ангел, и вместе с ним исчезли любые попытки вылезти из кокона. И вот, казалось бы, Феликс наконец вывел идеальную формулу, при которой он может общаться с интересными ему людьми, не подвергая их опасности. Как с Джисоном — на расстоянии вытянутой руки, изо всех сил стараясь контролировать себя и собеседника. А тем зимним утром первого декабря, придя на учёбу, Феликс узнал, что Джисон в больнице. Значило ли это, что Феликс оказался слишком близко? Именно это и значило. — Он… жив? — выловил Феликс Минхо в коридоре. Тот непонимающе проморгался, приоткрыл рот от удивления и, наконец, улыбнулся, махнув рукой. — О мой бог, ты так меня напугал, Феликс. Что с ним станет? — Феликс почувствовал, как тяжесть с плеч падает в пятки. — Съел что-то не то, видимо, желудок промыли, и вот на дообследовании лежит. — А. Ну благо… — Хочешь проведать его? Я буду идти после пар. Он улыбнулся заранее виновато: сначала за то, что из-за него Джисон в больнице; потом за то, что даже не думал туда соваться. Минхо пожал плечами, бросил недвусмысленное «как знаешь» и скрылся среди коридоров. Феликс рассматривал встроенные в стену колонны, что так привлекли внимание в детстве, и пытался найти в них ответ: как остановить это? Как вернуть счастливый блеск в свои глаза? Или это плата за талант? Все талантливые люди чем-то платят, раз все называют его портреты искусством, то это его цена? — Это античный стиль с каплей современности в сколах. Золотой здесь как символ справедливости, света и… — И что ты несёшь? Рядом снова, как по взмаху волшебной палочки, из ниоткуда появился Хёнджин. Феликс тяжело вздохнул: до этого парня не дошло. Или он совсем не понял, или понял, но не согласился. В обоих случаях глупый поступок — не отступить. — Я со стороны наблюдаю, ты минут пять в стену палишь. Подумал, может, тебе интересна история этой колонны. Феликс хмыкнул. Развернулся на пятках в сторону нежданного собеседника, мазнув взглядом по его бровям. — Хван. Я тебе сам историю любой колонны в универе расскажу… — Расскажи, — Хёнджин сделал шаг в сторону, не давая Феликсу эффектно пройти мимо. Тот тормознул, спрятал сжатые ладони в карманы. Он издевается? — Это было абстрактно. — А я не понял. В Феликсе поднималось раздражение. Он и так как на иголках, постоянно крутил мысль о том, насколько они близки с Джисоном, и выйдет ли тот из больницы. А здесь Хёнджин со своими приколами — и это после того, как Феликс ему вполне ясно дал понять, что ни о какой дружбе не может идти речи. — А ты умеешь притвориться глупым, когда надо. Тогда скажу максимально доходчиво: отвали от меня, Хван Хёнджин. Феликс возымел смелость снова поднять взгляд в глаза — злой взгляд всегда работал безотказно. Но не в этот раз. Его зрачки снова кассетной плёнкой зажевало. Хёнджин выглядел настолько уверенным в себе, что Феликса стушевало мыслью «кто кого посылает». Взгляд его был едким, внимательным, выбивающим воздух из лёгких. Они стояли близко друг к другу, до Феликса донёсся запах терпкого одеколона и зимы. Морозное отправило мурашки в тур по спине. Стало не по себе. Взгляд Хёнджина становился глубже и осмысленнее. Голос зазвучал будто через плотный вакуум. — Как я могу отвалить и оставить человека в таком состоянии? Впервые. Феликса впервые напрямую коснулся подобный разговор. Обычно все принимали его природу и соглашались с ней, мол, это такой человек. Он же никогда не говорил и не показывал, что может быть другим: теплее и жизнерадостнее. — В каком состоянии? Он делал вид, что не понимал, потому что хотел скорее закончить разговор. Ведь что бы Хёнджин не сказал, Феликс скажет, что в порядке, и они снова разойдутся по разным краям коридора. Он так думал. А потом Хёнджин смягчился, разгладились нахмуренные брови. — В раздавленном. Разве парень со счастливым именем может быть печальным сам по себе? Я не верю. И он бил прямо в цель, он был действительно прав. Но то, что он бродит по миру со счастливым именем и сеет траур, говорит только об одном: судьба здорово над ним посмеялась. Феликсу бы идеально подошло любое имя, значащее боль и разрушение. Феликсу бы идеально подошло какое-нибудь имя со значением «предвестник смерти». А «счастье» звучит как-то вывернуто, с насмешкой. Он даже выглядит вывернуто в сравнении с тем, что несёт. — Ты ничего не понимаешь, — покачал головой Феликс, сдаваясь. Грустная улыбка тронула губы. — Ты не понимаешь, и нет смысла объяснять. Но я на самом деле печален, парень со счастливым именем. Хёнджин чуть наклонился. Феликс только в этот момент понял, насколько большой была их разница в росте: его нос всё время был ровно напротив чужого кадыка. — Позволь хотя бы попробовать вернуть улыбку в твои глаза. — Это бесполезно, Хёнджин. Их разговор снизил тон и напор, теперь был больше похож на нежные перешёптывания, на любовные уговоры. Феликс, зажимаюший карманы в ладонях изнутри, опустивший голову от неспособности удержать взгляд, и Хёнджин, нависший сверху, почти утыкающийся носом в его макушку. — Но я чувствую, что у меня получится. Ты ведь не даёшь мне даже шанса. — Потому что я просто знаю. И так будет лучше. — Хорошо, давай не будем дружить. Давай хотя бы будем знакомыми? Просто общаться. Это ведь не запрещено? Не было запрещено, Феликсу так казалось. Целых два года казалось, пока Джисон не слёг с подобием отравления. Но ведь пока они нейтрально общались, всё было в порядке? Неужели он не смог бы это повторить? Феликс внезапно остро ощутил, насколько близко стоял Хёнджин. Сделал аккуратный шаг назад, бегло оглянувшись. Коридор был пустым, все давно разошлись по парам и лекциям. Только они стояли здесь, каждый на своей чаше весов, и пытались найти способ обыграть судьбу. — Зачем это тебе? Вопрос, мучивший только в момент, когда Хёнджин снова оказывался близко, наконец выскочил. Ответ звучал мягко, будто котята щёки гладили. — Просто чувствую, что должен быть рядом. У тебя такое бывало? — Нет. У Феликса было только чувство, что нужно бежать дальше, чем ноги могут унести. Сейчас оно тоже было: не хотелось подвергать риску человека, которому ещё жить и жить. Но, как бы он не хотел признавать, желание пообщаться с Хёнджином у него тоже было. Хёнджин был умён, даже слишком. Он хорошо знал историю живописи, отлично писал (к удивлению, любая его картина оживала), разбирался в тонкостях и был очень начитанным. Для своих девятнадцати лет Хёнджин был очень образован, и это сразу бросалось в глаза. Отчасти ещё и поэтому к нему тянулось так много людей: красив, умён, богат и статен. Всё в нём было хорошо — кроме слепого желания играть с огнём. Феликс изо всех сил старался обезопасить его, и будет делать это дальше. Даже согласившись общаться. По крайней мере он искренне так считал, когда соглашался. И, кажется, у него получалось. После того разговора в коридоре Хёнджин перестал на него давить и донимать. Они выбрали статус своих взаимоотношений, и оба этот статус уважали. Феликс был благодарен. Вместе они проводили не так много времени, но в сравнении с тем, когда Феликс избегал людей, Хёнджина было много. Они садились вместе на лекции: Хёнджин рисовал волосы, а Феликс — глаза; иногда вместе обедали, иногда на одном подоконнике ждали следующую пару. Разговоры всегда были короткими: «какая скучная лекция, смешной препод и дурацкая погода». Чаще всего они просто сидели молча. Феликса это молчание не напрягало. Наоборот: рядом с Хёнджином даже звенящая тишина казалась комфортной птичьей трелью. Он не знал, что это за чувство и стоит ли с ним бороться, но Хёнджин с метрового расстояния был очень приятным и нужным дополнением к серым будням. Когда Джисона выписали, Хёнджин тоже был рядом. Поэтому слышал каждое сказанное Джисоном слово (впрочем, он кричал так, что косились даже дальние ряды). — Ты говнюк, понял? Феликс не знал, как подойти к Джисону после того, что он пережил, как тут он подошёл первым, ещё и с оскорблениями. Неприятно, но заслуженно. — Эй, ты чего? — удивлённо пробасил Хёнджин. Джисон махнул рукой, мол, ты вообще молчи. — Я неделю провалялся, а ты даже не пришёл! В Феликса полетела шапка. Её в полёте словил Хёнджин: до лица так и не долетело. Чёрная со звёздочками опустилась на стол из чужой руки. Феликс удивлённо повернулся (казалось, что тот сидел дальше); Джисон в шоке осмотрелся. — Так, защитник, угомонись. Что я тут уже пропустил? Спелись. Феликс почувствовал, как жар приливает от подбородка к щекам, садится на кончики ушей. Это смущение? Почему он смущается? Джисон забыл про обиды, подсаживаясь к Феликсу с другой стороны. — Ну… Мы… — Развлекал его в твоё отсутствие. Феликс весь на нервах ходил, пока ты там валялся. Хёнджин снова лез, снова говорил: зачем? Увидел, насколько Феликсу некомфортно? Судя по тому, как загадочно улыбался Джисон, соглашаясь со всем, что вылетает из красивого рта, именно так. Феликс выглядел, как испуганный ребёнок, которого поймали на шалости. Когда Джисон отвлёкся на подошедшего Минхо, Хёнджин снова приблизился: осторожно пихнул Феликса в бок. Тот испугался и засмущался ещё сильнее — его даже Джисон не касался. — Ты чего так шарахаешься всего? Дистанция. Феликс уловил этот осторожный переход и отсел назад, выставив перед собой ладонь. Смущение спряталось за ушами, в горле стал мягкий ком. — Ты слишком наглый, чтобы задавать такие личные вопросы простому знакомому. Хёнджин широко улыбнулся и отсел дальше. Знал, что Феликс не ответит, но всё равно дразнил. Было в этом что-то от природы Хван Хёнджина — ходить по краю лезвия, постоянно проверять себя и окружающих на прочность. Это отпугивало и притягивало внимание одновременно. Феликс не хотел бы с ним дружить. Поговорить иногда — да, возможно, пересекаться раз в год на общих собраниях — и всё. Потому что если Джисон был похож на всех его друзей и притягивал, как магнитом, то Хёнджин был другим. Хёнджин был похож на его отца. В момент, когда тот спас его от несчастной шапки, Феликс это понял. Пугающий и внимательный, строгий и игривый, холодный и согревающий. Феликсу внезапно остро захотелось увидеть родителя. Посидеть рядом, как в детстве, послушать очередную сказку или рассказать свою. Ему так хотелось ненадолго снова почувствовать себя не брошенным. С момента смерти отца Феликс иногда ходил на кладбище. Чаще, чем когда там лежала только мать: отчасти потому, что свою мать он не знал и не помнил. Всё, что у него было — клочки воспоминаний отца, Морана, но они тлели, как угольки, в этом бесконечном кострище памяти. Феликс устал помнить. Ему так много нужно было трепетно хранить, что всё его сознание постепенно превращалось в музей. Как же жить полной жизнью, когда нужно отделять сознательное от бессознательного, регулярно сортировать опыт и воспоминания? Ни при жизни отца, ни после его смерти ответа на этот вопрос не находилось. После пар он попрощался со знакомыми и снова приехал попробовать узнать. На кладбище он был один, даже охранник не вышел из своей пристройки. Пока он добрался до знакомых могил, уже почти стемнело. — Мама. Папа. Редко к вам хожу, да? — он протёр таблички с именами от пыли и сел между промёрзшими могилами. Ни на одной, ни на другой не было фотографии, поэтому разговор казался интимнее: будто Феликса видят, а он — нет. — На самом деле я просто знаю, что вас здесь нет. И прихожу скорее для себя, чем для вас. Интересно, вы уже переродились или ещё в раю? За спиной поднимался ветер, но Феликс не чувствовал холода. Буквы, сложенные в имена, танцевали по плитам, пока он пытался сморгнуть накатывающие слёзы. Прошло всего два с половиной месяца, как не стало отца. Здесь потеря ощущалась особенно остро. — Недавно к нам в университет перевёлся парень, который очень на тебя похож. Характером, взглядами, даже шутками, — всхлип унёс ветер, — и я вдруг на секунду представил тебя живым. Я так скучаю, пап. Слёзы обжигали, ветер морозил их прямо на щеках. Здесь он снова мог почувствовать себя слабым, чьим-то ребёнком, принадлежащим к чему-то светлому. Здесь он снова чувствовал себя Феликсом, сыном Морана. — Как думаешь, мне стоит с ним общаться? С тем, кто похож на тебя. Я немного его боюсь, знаешь, он словно жвачка. Но с другой стороны, с Джисоном и Хёнджином я хотя бы ненадолго забываю, кто я. Он задумчиво провёл замёрзшими пальцами по плите, грустно улыбнулся. Кто же здесь мог ему ответить? Тишина или спрыгивающий с веток ветер. Этот вопрос в никуда звучал даже иронично: неделю назад он бы даже над общением не думал, а теперь не мог понять, что происходит с душой, когда мысли закручиваются вокруг Хёнджина. Неожиданно на мамину могильную плиту опустился сырой полусгнивший листик. Феликс аккуратно подцепил его пальцами и поднёс к лицу — рассмотреть. Было не разобрать, что это за дерево, и Феликс не понял, было ли это знаком. Он обернулся: темнота почти полностью опустилась на мир. Сунув листочек в карман, Феликс поднялся на ноги и бросил последний взгляд на могилы родителей. Память некстати вытащила ещё одно воспоминание: слова отца незадолго до своей смерти. «Помни, дорогой, что радость не только в том, чтобы жить, но и в том, чтобы чувствовать, что ты жив. Только чужая смерть помогает нам понять это раньше нашей собственной». Было ли это на самом деле ответом? Стоит ли ему бояться Хёнджина или наконец отпустить прошлое и дать настоящему шанс?