presque vu: цикл Мóрана

людям никогда не снятся незнакомцы.

Многое изменилось с тех пор, как Феликс вырос. Когда-то, стоило заморозкам ударить вслед за прошедшим дождём, маленького Феликса невозможно было застать дома. Он хватал под руку хоть кого со двора (отец тогда сетовал, что украсть дружелюбного мальчика было бы проще простого) и водил искать большие лужи. Подмороженные, они становились маленьким катком — до тех пор, как тонкий лёд не провалится, вымочив ботинки и носки. Это было смешно и весело: считать, сколько раз успеет прокатиться каждый прежде, чем лёд треснет. Феликс проваливался реже остальных: он был лёгким и пролетал даже по хорошо треснувшему льду. Легче него была только Черён — но и та умудрялась плохо разогнаться, останавливаясь в самом глубоком месте. Зима долго ассоциировалась у Феликса именно с волшебством. С теми лужами, морожеными щёками и алыми кончиками носов. С одной горстью конфет на всех, мокрыми носками и потерянными варежками. Сейчас он тоже видел в отражении заледеневших луж ушедших друзей, и это было тоскливо. Особенно остро ощущался мокрый холод в ступнях — под пальцами чвякали льдинки и пускали морозный ток к бьющейся на шее жилке. Джисон — он скоро будет в отражении? Или теперь можно считать, что он в безопасности? Зачем им видеться? Феликс, конечно, был рад тому, что они могли бы поговорить, хотя бы минуту провести как раньше, но если цена этого слишком высока, то он бы отказался. Поэтому, идя на встречу с Джисоном, он ожидал всего, но сознанием больше всего хотел, чтобы Джисон его послал. Мальчик-пейзаж мог бы найти себе десятки, сотни друзей, мог стать невероятно известным художником — он это заслужил. Феликс точно ему не друг, он бы не смог им быть. У Феликса нет друзей — вот, что ему всегда нужно помнить. Мальчик-леса, мальчик-озёра, мальчик-поля — тот, что сидел в самом углу кофейни с двумя чашками напитков — Феликс надеялся, что тоже так считал. А потом подошёл ближе: а в высоких чашках по краям плавали льдинки. Феликс увидел в них отражение Джисона — вспышкой, секундно, но увидел. — Я взял нам айс-американо и улиток. Садись. И это могло бы быть похоже на любую другую такую вылазку: вот у них только закончились пары; вот у них снова появилось окно — только ощутимое напряжение витало между ними, давая понять, что эта встреча совсем не похожа на прошлые. Воспоминаниями тоже не похожа: последнее время все места и события, в которых мог бы быть Джисон, мягко подтёрты умелой рукой художника. Везде, где они могли бы быть с Джисоном, Феликс был с Хёнджином. Вряд ли Феликс пережил бы ещё одно признание: Джисон не готов был за него умереть. Джисон не должен даже думать в этом направлении. Феликс неловко уселся, развёл металлической трубочкой лёд в кофе — звон разошёлся по барабанным перепонкам. Начинать всегда было трудно, но нужно же с чего-то. Джисону, не ему — Феликс слова бы до старости в предложения не собрал, если бы не Джисон. — Феликс, — серьёзно начал он, когда ароматные булочки поставили на столик, и их бы точно больше не прервали. — Я хочу сразу извиниться, потому что, вероятно, лезу не в своё дело и, может, не должен был лезть в это вовсе, но у меня не получилось. Мы второй год учимся вместе, и я почти смирился с тем, что тебе тяжело сходиться с людьми. Но мы ведь с тобой всегда неплохо ладили. Почему ты в определённый момент, извини, начинаешь вести себя как мразота? Допустим, только спросил у Минхо, как я; допустим, не пришёл; но ты, блять, даже не написал! Я думал, что мы друзья, пусть и дружба уебанская, но, блять, а если б я реально сдох? Это нихуя не было похоже на отравление, я будто реально умирал, и в момент, когда всё перестаёт болеть, ты как никогда ценишь тех, кто находится рядом с тобой, и другие начинают ценить тебя. Но именно в этот момент ты окончательно послал меня нахуй; тебе реально ни капли не жаль тех тёплых отношений, что были между нами?.. Джисон говорил-говорил, и отчаяние, и боль, и обида сквозила в его голосе. Феликс сидел, опустив голову, и как слепой в кинотеатре — слушал. Он допустил ошибку. Тогда, на первом курсе, когда думал, что из их лёгкого общения не получилось бы дружбы, он поступил эгоистично, потому что совсем не подумал о Джисоне. Снова дерьмовая шкала дружбы — ещё и у каждого разная. — Я до последнего не хотел с тобой говорить об этом, потому что уважаю любой выбор, даже если вообще нихуя его не понимаю, но Минхо сказал, что лучше поговорить. Лучше в лицо сказать тебе, что ты мудак. Так вот: ну ты и мудак, Ли Феликс. Но я всё равно хочу узнать, почему ты так поступил? Такими отбитыми не рождаются, я уверен. В горле Феликса пересохло, будто всё это время говорил он. Невидимый тяжёлый молоток с каждым сказанным словом вбивал его глубже и глубже в отчаяние. Джисон имел право знать? Почему Феликс поступал и будет поступать именно так, а не иначе, Джисон ведь имел право понимать? Феликс пытался предугадать, что будет после и поверят ли ему вообще, но собеседник не казался предсказуемым. Феликс сдался. Феликс рассказал. В общих чертах о каждом: Черён в котятах, Минджи с апельсиновыми леденцами от горла. Югём в воде, Юнги в огне, Банчан в вечном лете. Джисон слушал и ронял слёзы на скатерть. А затем схватил Феликса за руку, что лежала на столе, и своими горячими ладонями крепко-крепко сжал. Красными глазами нашёл его бледные. — Прости, — закончил Феликс. — Если бы я пережил подобное, я бы тоже боялся, Феликс. Но смотри, мы дружим второй год, а я всё ещё жив. Может, твоё проклятие закончилось в восемнадцать? Как в сказках. Феликсу захотелось смеяться, так громко и звонко — истерически. Джисон всё это время считал его другом. Будь у него действительно шкала взаимоотношений, он бы прямо сейчас её разбил. В человеческих взаимоотношениях ничего-ничего не работает. Ни жизнь, ни смерть их не останавливает. Стало дурно: духота вызывала головокружение, головокружение — тошноту. Феликс тоже заплакал. Остыли булочки, в кружках растаял лёд. Они утирали слёзы и делились салфетками, и тогда Феликс признал — Джисон его друг. Тот самый художник, из-под руки которого рождаются птицы и оживает мир. Тот самый одногруппник, чьими глазами Феликс смотрел на пейзажи. Джисон давно стал ему другом. И вот спустя год Джисон жив, и единственный раз за всё время побывал в больнице. Феликс украдкой положил руку на сердце, зажмурился — прислушался. Мальчик, который должен нести счастье — там, за тканью вязаного свитера и теплом кожи, — продолжал быть человеком, которому свойственно верить и мечтать. Дружба с Джисоном была его мечтой, маленькой и хрупкой, как тонкие фарфоровые статуэтки, и вот она там, в глубине отчаянного и отчаявшегося, оказалось внезапно близкой и тёплой. И он, на подкорке веривший в то, что выйдет из этой кофейни для Джисона никем, находился в полной растерянности. Джисон это уловил. — Я не уебан посылать друзей, не разобравшись, не смотри так, — он подвинул к Феликсу стакан с напитком и булочку. — Я просто сначала был слишком зол, чтобы говорить. И Феликс его злость понимал и принимал полностью. Он был к ней готов — по крайней мере мозгом. Тело выдавало другие реакции: сердце стучало быстро-быстро, тряслись руки. Феликса, как невинного пушистого зайца, загнали в угол. Только выбор у него отнюдь не «убить-быть убитым» — этот выбор он уже давно бы сделал. У Феликса сейчас вообще не было выбора. Цикл запущен, нить протянута — отражение Джисона блеснуло во льду. Теперь оставалось только смотреть на последствия. Даже если будут худшими — открыть глаза пошире и смотреть. Джисон раскручивал улитку, Феликс смиренно улыбнулся. Он умрёт. Если Джисон умрёт, Феликса тоже не станет. Не будет пейзажей с тонкой руки в кольцах — и его глаз на картинах тоже больше не будет. Он просто устал терять. Терять и не чувствовать, не быть собой, убегать. Он жизни не нужен, тогда и жизнь не нужна ему. Если дружба с Джисоном — это ошибка, то за неё ответит не только он. Феликс сам за всё ответит. — Развисай уже, пиздюлина закончилась. — Задумался просто. Как твоё здоровье сейчас? Он давно выглядел здоровым и свежим, но Феликс ведь не спрашивал. Мостик, казалось, снова потихоньку выстраивался. — Здоров, как бык. Врачи плечами пожали и сказали не есть всякую дрянь, — Джисон бросил булку и заговорчески подался вперед. — Моё здоровье вообще сейчас не на повестке дня. Знаешь, что на повестке? — Что? — Что красавчик Хван Хёнджин, не успев перевестись в наш университет, стал якшаться с мальчиком-маугли. О вас гудит пол-универа, причём на всех курсах сразу. Феликс спрятал взгляд в чашке с холодным напитком. Кофе вовремя освежал, потому что то, что доносилось изо рта Джисона, вызывало жар у щёк и казалось каким-то забавным недоразумением. Если не учитывать, что, кроме как с Феликсом, Хёнджин действительно особо ни с кем не общается. — И что? — меланхолично ответил он. — Мы же из одной группы. — О да. А ещё Хван смотрит только в твою сторону, и по словам очевидцев чуть ли не на слюну исходит… — Эй, Хан Джисон, ты со мной помирился, чтобы всякую ересь гнать? — Нет, но с тех пор, как я тебя простил, мне всё время было интересно, что связывает вас двоих. Та грань Джисона, в которой он задаёт вопросы в лоб и вовсе не переживает по этому поводу, раньше для Феликса была скрыта. А теперь её внезапно стало много — даже если суть была в одном вопросе. Потому что между Феликсом и Хёнджином ничего нет: кроме разделенной тайны его нелюдимости, пары встреч и одних долгих объятий. Между ними ничего, кроме шёпота на ухо, согревающих огней в глазах и приступов удушения от долгих взглядов. — Мы просто знакомые, — заключил он. — Что ж. Ладно. Тогда вот, что скажу напоследок: от этого парня прёт мощнейшая аура, и иногда она пугает даже меня, но ты ему точно нравишься. Ну и рисует он реально талантливо. Джисон говорил о картинах, стилях, об одногруппниках, что идут с ним ноздря в ноздрю, а Феликс не мог перестать думать о фразе «ты ему нравишься». Она была пугающей, она была глубже дружбы. Его снова начало трясти. Феликс никогда не влюблялся. И только однажды испытывал симпатию — к парню, который едва успел его обнять. Само слово «любовь», как и слово «дружба», он упорно вычёркивал всю сознательную жизнь, и, только-только признав в своей жизни наличие дружбы, Феликс совсем не был готов впустить ещё и любовь. Хёнджин не был похож на любовь. Хёнджин был похож на январь, на пенистое капучино, на глаза страха. Хёнджин был похож на дорогущую жвачку из круглосуточного, окровавленное лезвие, и на вязаный свитер с высоким горлом. Смесь чего-то желанного, уютного и ужасающего. Он был тем, кто стоял рядом в момент, когда Феликс снова увидел смерть. Их больше ничего не связывало вне стен университета — вот какую мысль Феликс пытался и Джисону донести, и себе уложить. Джисон поверил, или сделал вид. Они быстро сместили фокус на то, что интересно и комфортно обоим. Феликсу показалось, что его жизнь в тот момент стала совсем другой. Ночь принесла ему подтверждение этой мысли. Ему снилось бескрайнее алое море, волны которого бились о скалы, на которых стояли босые ноги. Море было тёплым и тягучим, волны мягко оплетали ступни: словно винно-алые языки, растягивали капли по его ногам. Промокли края джинс — волны заплывали под швы и каждый раз поднимались выше. Затем небо затянуло тёмной тучей. Прямо перед ним одна из волн обратилась в силуэт. Феликс распахнул глаза и, почти выпрыгнув из кровати, ринулся к столу. Карандаши, как и всегда, ждали: они были готовы обрамлять мысли в образы, образы — в формы. По рукам пробежали щипающие, колючие мурашки. С листа на Феликса смотрел Он. Парящий над алым морем мужчина с бордовыми крыльями. Его красные волосы закрывали глаза и были настолько яркими, что, казалось, горели пламенем. Тело его тоже было морем. Казалось, проступали руки, виднелась шея, но Феликс не мог их поймать. Он не смог поймать ничего, кроме крыльев и волос, кроме образа и ощущений. Между пальцами на ногах к коже липла кровь, тёплые волны обернулись кипятком. Феликс услышал, как плачет отчаяние, как зовёт его кто-то со дна этого моря. Услышал, как клокочет в горле сердце и почти почувствовал, как давится им — и превращает сон в реальность. Увидел, как топит квартиру в своей крови. Животная суть человека пробралась через зрачки, уши и ноздри, бросила адреналин по венам. Феликс схватился за телефон. И понял, что ему некому звонить. Единственное, что привлекло его внимание и отвлекло от нарастающей паники было входящее сообщение от незнакомого номера. «Привет, Феликс. Это Хёнджин. В пятницу открывается выставка по эпохе возрождения, хочешь вместе сходить?» И Феликсу было абсолютно всё равно, где Хёнджин откопал его номер. Он был сейчас снова ближе всех остальных, и более необходимым, чем остальные. Хёнджин знал, как остановить гул в его голове, какие слова нужно сказать, чтобы оно замолчало. «Пожалуйста, приедь ко мне, Хёнджин». — Пожалуйста… Пожалуйста, — Феликс дрожащими руками отправил сообщения и адрес, лёг на пол, потому что голова нещадно кружилась. Он включил везде люстры, ночники и настольные лампы, а в голове продолжала пульсировать паника. Стоило Феликсу закрыть глаза, так веки сразу отливали бордовым, и он снова оказывался на скале. И ему всё острее хотелось нырнуть и утонуть, пойти на зов, что с закрытыми глазами становился отчётливее и громче. Феликс так надеялся, что Хёнджин приедет. И он приехал. Растрёпанный, запыханный, он бешено тарабанил в дверь, пока Феликс до неё не дополз. Скинул куртку прямо на пол, подхватил полуживого на руки и принёс вымоченных в ледяную воду полотенец. — Смотри на меня. Нет, глаза не закрывай, смотри, — держал он его за голову, оттягивая большими пальцами щёки. — Делай вдох, полной грудью, вот так. Рядом с Хёнджином Феликсу становилось спокойнее. Уверенный в своих действиях и внимательный, он не говорил — приказывал, и Феликс его слушал. Дышал по счёту, смотрел в глубокие тёмные глаза и чувствовал, как паника отступает. Мир постепенно перестал отливать красным, затихли голоса. Хёнджин гладил его по мокрым от полотенец спутанным волосам, сидя на коленях перед кроватью, и прижимался щекой к тонкому плечу. — Хорошо, что ты написал, — выдохнул Хёнджин. — Прости, что потревожил, — шепнул Феликс, чувствуя, как страх вымещает смущение. Он не знал, сколько времени было на часах, но за окном чернела ночь, а Хёнджин всё равно приехал. — Глупый, — поднял голову Хёнджин, поправляя спадавшее полотенце. — Как я мог не приехать? Феликс снова словил его взгляд. Тот тёмный, что уверенно давал указания, и тот, что сейчас гладил его зрачок — это были два разных взгляда. Он почувствовал, как изменился воздух между ними, как невидимая рука мягко поднялась от грудной клетки к горлу и несильно его сжала. Глаза Хёнджина снова стали блестящими и манкими. Снова согревающе-игривыми и притягательными — настолько, что хотелось рассмотреть вблизи. Феликс стянул со лба полотенце, разомкнул пересохшие губы и провёл по ним языком. Хёнджин наблюдал за этим жадно и даже не пытался это скрыть. Феликс мог бы сказать, что Хёнджин не выдержал первым, если бы не закрыл глаза. Если бы не ждал этого так сильно, что клокотало в груди. В темноте на губах ощущалось горячее дыхание, прикосновение к кончику носа, прикосновение ладони к щеке. И Хёнджин его поцеловал. Медленно, ненавязчиво, будто в любой момент был готов отстраниться и извиниться. Будто в любой момент мог бы оторваться и забыть. Феликс ничего из этого не мог: он только подполз к краю кровати и нашёл пальцами чужой воротник. Ему нужно было ощущать физическое присутствие Хёнджина, чтобы не чувствовать, будто он сходит с ума. Чтобы не чувствовать себя, будто уже утонул. Феликс прижимался, оттягивал и снова сталкивался губами, и чувствовал, как в самой глубине сердца, где кровь по-детски игриво прыгает через клапаны, что-то хрустящее и ломкое осыпалось на лёгкие. Чувствовал, как щекоткой пробирается по внутренностям что-то колкое, незнакомое, и как он, вновь и вновь открывая губы, впускает Хёнджина узнавать, что там. В его сердце, что трясётся от глубины и чувственности этого поцелуя — что в нём?