presque vu: цикл Мóрана

иногда люди подписывают договоры, не читая. а иногда читают и, несогласные, всё равно подписывают.

Феликс никогда серьёзно не болел. Его никогда не косил грипп, он не температурил и не делал ингаляций. Для вдовца — идеальный ребёнок, если не учитывать крошечное шило в причинном месте, которое только с возрастом перестало колоться. В то время как другие дети на зимний период особенно часто оставались дома из-за плохого самочувствия, Феликс никогда не чувствовал простуды. Он не знал, как ощущается лихорадка, как от жара-холода к спине липнет одежда и пересыхают губы. Частично он осознал, что это, именно в ту ночь. В ту ночь, когда сначала лёгкие отказывались открываться от страха захлебнуться кровавым морем, а затем схлопнулись от чувств, которые с собой принёс Хёнджин. Он целовался так, будто действительно готов был облизать-съесть-проглотить всего. Феликс не знал, сколько времени прошло на самом деле с тех пор, как Хёнджин пришёл. С тех пор как Феликс сам потянулся к нему. Ночь, что казалась бесконечной, сейчас ощущалась как мгновение. Обнажённые чувства, что беззвучно падали на поцелуй, стали ощущаться как что-то крошечно необъятное. В какой момент Феликс понял, что испытывает что-то к Хёнджину? И был ли этот момент на самом деле, или ему просто приснилось? Нежность, что казалась безопасностью, что была спасением в бесконечном кошмаре, она была? Или она проснулась позже: к утру, когда Феликс очнулся лежащим на чужой мерно вздымающейся груди, или на следующий день, когда они пересеклись в университете и Феликс понял, что не может взглянуть ему в лицо совсем. Если раньше он избегал только глаз, то теперь не мог подняться даже к подбородку. Перед глазами вспыхивали ощущения: прикосновения, дыхание, поцелуи — и сердце заходилось, и жар приливал к щекам. Хёнджина это, кажется, немного умиляло. Он не давил, не спрашивал, даже не намекал на ту ночь. Только продолжал садиться рядом, покупать булочки (когда Джисон был рядом, то даже сразу три) и смотреть. Феликс не поворачивал голову, прямо как в первые их встречи, но взгляд ощущал всё так же чётко. Всё также пронзительно. Только если раньше взгляд этот злил, то сейчас — до пульсации в лёгких смущал и волновал. Феликс не забыл о своих опасениях. В целом о жизни и смерти он никогда и ни на минуту не забывал, но в момент, когда он принял, что Хёнджин и Джисон ему близки, стало немного легче. Совсем каплю. Облегчение обречённости — идти до конца, если начал, потому что уже начал. Иллюзия контроля над жизнью, пока постоянно держишь в голове, что ценить нужно каждый миг, если ввязался в это. Да и сны не прекращались. Сны — особое напоминание, кровавый стикер, забитый в лоб гвоздём. Каждую ночь стикер новый, а послание то же. Бьющиеся о камни кровавые волны, пенистые следы на ступнях и навязчивое жужжание. Феликс пытался сбежать, пытался уйти осторожно, пытался узнать, откуда и что жужжит. А потом снова поднималась волна и рождала фигуру с длинными цепкими пальцами и бордовыми крыльями. И тогда жужжание обращалось во вполне знакомое «жду-жду-жду», которое Феликс к утру забывал. Из ночи в ночь — до тех пор, пока не начала меняться картинка. Камни становились скользкими, и Феликс падал, просыпаясь за секунду до того, чтобы погрузиться в кровавую воду полностью. Его подбрасывало над скалами и уносило ветром в глубину, чтобы, падая вниз головой, он отчётливо слышал чьё-то ожидание, что доносилось отовсюду. Голос троило, затем он делился на десятки, сотни, превращался в тысячи голосов. Его выташнивало кровью прямо в море, пока колени резало острыми камнями. И почти каждое утро на столе, нарисованный списанным до половины красным карандашом, блестел он. Вдавленный в деревянный стол нажимом, нарисованный с широким ненавистным размахом, он — рисунок. Безглазое длинноволосое нечто, сотканное из крови и моря, из моря крови. Феликс почти перестал спать. Сначала Джисон бросал многозначительные взгляды, когда видел его рядом с Хёнджином. А после стал бросать долгие и многозначительные, когда у Феликса от недосыпа информация смешивалась, как краски на палитре. Джисон смотрел на то, как Феликс смотрит на его палитру во время практического занятия, и уже понимал, что дело дрянь. А Феликс разглядывал, как белый с синим смешиваются, как туда добавляется красная клякса, и перед глазами запрыгали ослепляющие зайчики. Он не понял, в какой момент выключился. Когда очнулся, его осматривал врач, а на стуле в углу сидел Хёнджин. — Смотрите сюда, — вернул доктор внимание к вытянутой перед лицом ручке, и подсчитывал пульс с запястья. — Как питаетесь? Спите хорошо? Феликс удержался, чтобы снова не бросить взгляд в сторону Хёнджина. Врать не хотел, и волновать тоже. Пришлось сказать частичную правду. — Нормально в целом. Бессонница последнее время, знаете, дело такое для творческих людей. — Да-да, — врач обхватил руками его голову, оттянул веки, осмотрел глаза и вернулся за свой стол. — Можете подниматься, но осторожно. Феликс сел на кушетке, но голову к Хёнджину так и не повернул. Неловко было: заставил поволноваться, упал в обморок перед всей группой. И… Феликс попытался подавить накатывающее смущение, когда осознал, что, скорее всего, Хёнджин принёс его сюда на руках. Сердце под толстовкой грубо толкнулось навстречу этой мысли. Их прервал строгий голос врача. — Вам нужно хорошо отдохнуть, Феликс, невероятное переутомление. Выспаться, поесть, а потом уже рисовать и заниматься остальным. Я выпишу вам хорошее снотворное, в ближайшей аптеке выдадут по этому рецепту. Вы всё поняли? Феликс кивал, соглашался со всем, заранее зная, что лучше умрёт, чем вернётся в этот ад, особенно после снотворных таблеток. Но вежливую улыбку выдавил, и мужчина в халате ему явно поверил. Улыбнулся в ответ, сунул бумагу в дрожащие руки. — Здесь рецепт и освобождение от пар. Даю на неделю, смотрите по самочувствию, но раньше чем через три дня точно не жду вас в университете. Вы всё поняли, мистер Ли? Феликс снова машинально кивнул и машинально поднял взгляд. Чужой тёмный из-за фигуры врача словил его сразу. Феликс только услышал щёлк, когда мышеловка захлопнулась. Только услышал скрежет собственных сжатых челюстей — Хёнджин будет уговаривать его принять лекарства, он точно будет уговаривать. — Мистер Хван согласился проводить вас до дома, так что вы можете быть свободны. Берегите себя, вам ещё творить и творить. Феликс не был с ним согласен — если ничего в его судьбе не изменилось, то творить ему было совсем-совсем недолго. Но спорить не хотелось даже мысленно. Он поднялся с места, сразу подхваченный за талию Хёнджином. — Ну давай уже, — вздохнул Феликс, когда они завернули за угол. Последние ученики разошлись по парам, а он нутром чувствовал, как Хёнджин напряжённо сопит. — Почему ты мне ни разу больше не написал? Если тебя не отпускает. Феликс замолчал. Удивился. Опешил. Он ждал не этого, совсем не этого. Ждал лекции на тему важности здоровья, собственной безответственности, просьб беречь себя. А здесь вопрос, выбивающий воздух из лёгких, и ответа на него не было. Он не был в таком отчаянии? Как в тот раз, когда бездумно написал ему, потому что его номер был (и есть) единственным в списке контактов. А без отчаяния, без критической отметки человека дёргать — это к чему? Были ли они в таких отношениях после того поцелуя, чтобы писать или звонить? Никто не хочет быть обязанным, никто не хочет играть в спасателя. Джисон однажды устал, и Хёнджин устанет — Феликсу просто хочется, чтобы этот момент был подальше. Джисону нужно было больше времени, потому что они не целовались и не ночевали вместе, потому что Феликс ему сразу совсем-совсем не открылся. А Хёнджину могло бы вообще и недели хватить, чтобы понять, что у Феликса постоянно необъяснимое «что-то». И что это «что-то» не исчезнет, а только будет расти и укрепляться, и что такие вопросы облегчения совсем не приносят. Хёнджин давно уже, по мнению Феликса, должен был понять, что всё происходящее неправильно, но раз пока не понимает, то пусть бы это и длилось подольше? Вот эти все взгляды украдкой, и щиплющие жаром губы, и кувыркающиеся внутренности. Хёнджин бы не облегчил ни одной его ночи — устал бы только, смотреть и чувствствовать устал. — Я… Это не такое, что требовало бы неотложного вмешательства. Это просто сны, они меня немного выматывают, но в целом не тревожат. Феликс так говорил: уверяюще, спокойно, и понимал, что сам себе верит. Более того — что он не врёт. Эти сны его действительно выматывали, отбирали силы, но не тревожили. Они были словно смерть, а смерть всегда была рядом, так близко, рука об руку. Только сны он видел, а саму смерть нет. Само понятие — нет. Хёнджин тормознул его на улице, помог обвязать вокруг шеи шарф поплотнее, спрятал язычки за капюшон. Серьёзными глазами словил его разбитые и обхватил руками за плечи. — Пиши мне всегда. — Я постараюсь. Хёнджин был похож на январь, на окровавленное лезвие, на мягкую карамель. Хёнджин был похож на вселенную, на веснушку с крыла носа. Сейчас и здесь, укутавший Феликса и укутавшийся сам, вышагивающий по аллее, держа руку Феликса в кармане своей куртки, Хёнджин стал похож на влюблённость. Хёнджин стал похож на первую, тонкую, страшную, на самую глубокую влюблённость Феликса. Тот самый парень, который нагло сел рядом с ними, вдруг решив, что именно с Феликсом и Джисоном он будет дружить. Тот самый парень, который, в отличие от Феликса, ни секунду не сомневался в том, кто и что ему нужно. Который остаётся рядом, даже если всё их общение похоже на наглое использование. Феликс был рядом с ним, когда не было Джисона; общался, потому что попросили; позвонил, потому что больше было некому. И вот судьба раз, и ток ему под кожу в отместку — такой силы, что от ощущения своей ладони в чужой тело тряслось больше, чем от отсутствия сна. Он никогда не болел и не чувствовал лихорадки, но уверен, что она ощущается именно так: с пересушенным горлом, колотящимся сердцем и сведенными мышцами спины. Выкрученными костями, ноющими внутренностями и жаром. Единственное, что точно отличало её от другого чувства — мягкие ватные облака, в которые сердце толкается и чувствует, как парит. Феликс мог гораздо чаще ощущать эти облака, если бы рисковал смотреть Хёнджину в глаза. Возможно, если бы он рисковал, то мог узнать ещё много, но тело сковывало смущение и страх — у Феликса на лице ведь всё будет написано. А у Хёнджина на лице только безмятежность и уверенность, а на дне глаз чернь, не всегда эмоций рассмотреть. И пока существует эта дистанция, есть возможность дать заднюю, не признавая слабостей. Его такое эгоистичное желание — это ведь немного в разрезе жизни? Это ведь совсем немного, если учитывать, что все его остальные желания, что всегда крутились вокруг короткого «не терять», были проигнорированы? — Эй, — кто-то дёрнул его за руку с другой стороны. Кажется, Хёнджин тоже не заметил прохожего, не остановился. Перед Феликсом стоял дедушка: в старой потрёпанной курточке, обвязанном вокруг шеи тёмном шарфе и забавной кепочке, прикрывающей седую голову. — Сынок. Сколько же ждать тебя ещё? Феликс осторожно выдернул руку, сделал шаг к Хёнджину. От ощущения прикосновения даже через одежду ощущались вздыбившиеся на руках волосы. — Вы ошиблись, мы не знакомы. — Почему же ты никак не приходишь, мальчик мой? Испуганное, словно загнанное в угол сердце почему-то потянулось навстречу. Всего на секунду. Доля секунды, в которую Феликс его узнал, или подумал, что узнал, и гул во внутренностях затих. — Извините, я правда вас не знаю. Феликс крепче сжал ладонь Хёнджина и потянул вперёд — куда-то, где знакомо блестят улицы и светофоры. Тот послушно плёлся следом, задумчиво рассматривая асфальт. — Всё в порядке? — Да, просто ошиблись, — Феликс прикусил губу. Попытался вспомнить лицо мужчины, которого видел буквально только что и понял, что не может. Сначала стёрлось его лицо, затем интонация. К моменту, когда они вошли в лифт, Феликс не мог вспомнить, почему его тело было таким напряжённым. Прислушался к конечностям: голова, ноги, руки. Застыл. Он всё ещё крепко сжимал ладонь Хёнджина в кармане куртки, и это ощущение тепла, что волнами ходило по телу из кармана и обратно его прошибло. Насколько близким жестом это считается? Выглядели ли они, как парочка, всё время, пока шли по улице? У прохожих давно не было предрассудков насчёт однополых пар, это никого не смущало, но всё же… Это не просто пара, не просто люди, не просто прохожие. Это же вот, Феликс, студент университета искусств, у которого мозг плавится; это же вон, Хёнджин, тоже студент и вообще отбитый напрочь. И они совсем не были парой, они и поцеловались-то только однажды, в порыве беспамятных чувств. Тонкие пальцы осторожно выскользнули из чужого кармана и потянулись к своему. Феликс почувствовал непривычную прохладу, и не только в ладони. Словно всё это время было иначе тепло, и в ту секунду, когда пальцы разжались, мир снова вернулся на круги своя. Всё, как он думал — просто Феликс и просто Хёнджин. Не пара, не люди, не прохожие. Эта мысль отдавала першением в горле. Осознавшее раньше мозга сердце пыталось отрицать мысли вслух. Кто они, должны ли определиться? А если определятся, и переступят даже грань дружбы, повлияет ли это как-то на их жизнь и судьбы? Феликс украдкой бросил взгляд на чужое лицо, постарался сделать это незаметно, чтобы снова не словили. Хёнджин выглядел вполне здоровым, щёки алели декабрьским холодом. Губы разомкнулись в попытке что-то сказать или просто вдохнуть, а у Феликса снова крыша поехала. Этими губами в ту ночь. И он бы хотел, точно-точно хотел бы ещё. Прям в тот момент и почувствовал, как сводит грудную клетку от желания прикоснуться и как зачесались губы. Если бы не остановившийся на его этаже лифт, вообще неизвестно, чем бы закончилось его помутнение. Феликс рядом с Хёнджином иногда будто совсем терял контроль. Остатки самообладания собирал по черепушке, а те снова то о взгляд, то о губы разбивались. Это появилось недавно, зато уже глубоко опьяняюще. Особенно воспоминания душили, когда они зашли в квартиру. Там ничего не изменилось с момента его прихода, кроме количества картин в тумбочке и длины красных карандашей. Но сегодня ему снова спокойнее. Когда Хёнджин рядом, ему в целом о снах не думается. Когда он один, то силился вспомнить: что видел, что слышал, что должен понять. Но воспоминания все ускользали от него, как песок в сухих ладонях: быстро, едва ощутимо. А когда Хёнджин рядом, голова молчала. Сердце непривычно то тут, то там об облака билось, но это, оказалось, очень легко и даже приятно переживать. Особенно приятно, когда Хёнджин закрыл за ними входную дверь и остановился на коврике с уверенным: — Я сегодня долго не уйду. Коротко, но понятно, чётко и волнительно. Волнительно, пожалуй, больше всего, потому что в этих пяти словах будто прятался список фраз вроде: «сегодня мы разберёмся, кто друг другу», «обсудим, что было здесь в прошлый раз», «ты расскажешь, что с тобой происходит». Феликс бы подумал, что ему показалось, но нутром чувствовал, что нет. И оказался прав. Хёнджин уверенно сел в папино кресло (в которое сам Феликс ни разу не садился), по-хозяйски положил руки на подлокотники, дождался, пока Феликс сядет рядом. Сказал: — Ты избегаешь, вижу, но я не жалею. Если бы ты не потянулся, я бы сам тебя поцеловал. Снова в лоб, снова прямо под дых, словно обезоруживать Феликса словами — его главное хобби. Он почувствовал, как краснеют щёки, горят кончики ушей. Почувствовал, как Хёнджин с него кожу снимает и раздвигает кости, и ощупывает-проверяет на наличие эмоций. В Феликсе эмоций — безграничный океан, плещется в испуганно-заинтересованных глазах. — И нет, я не боюсь умереть и, как видишь, всё ещё жив. — Всё ещё, — повторил Феликс, сжимая пальцами края своей толстовки. Он бы и рад, и хотел бы поверить и голову окончательно потерять, но это «всё ещё» никогда не даст. Оно не даст забыть: ценить и опасаться одновременно, пока он вообще способен что-либо ощущать. — Смертные на то и смертные, чтобы знать, что конец есть. Неважно, близко или далеко. Я бы выбрал короче, но с тобой, чем дольше, но без. Понимаешь разницу? И Феликс понимал. Он давно понимал, о чём говорит Хёнджин: потому что и сам выбрал общаться с ним и Джисоном, пока смерть не разлучит их. Он тоже выбрал: покороче, но «с», если судьба настолько жестока, что снова кого-то заберёт. Он тоже выбрал, так почему его так удивляет, что Хёнджин сделал этот выбор, и сделал даже раньше? Каша из мыслей в голове стала привычной, но между ними, по мнению Феликса, всегда была и будет огромная разница. Обречённый ощущает мир не так, как обрекающий. Им может казаться, что их не коснётся, что только они способны эту череду боли остановить. Феликс же точно знал, что от них мало что зависит. Что в мире нет человека, точно знающего, как это остановить. Феликс когда-то думал, что стоит сходить к гадалке или ясновидящей, после того, как мольба и свечки в церкви не помогли. Отец смотрел на потуги со снисходительным прищуром. Сказал однажды: — Милый, быть не может, чтобы у всевидящей были оба глаза. Если оба есть, то каким она видит другой мир? — Третьим? — тогда с улыбкой предположил Феликс. Отец потрепал его по спутанной макушке, поцеловал в лоб. — Где ж ему третьему взяться? У всех по два. И если бы кто-то захотел видеть больше, уверен, ему бы пришлось потерять как минимум один. Как минимум. А это значило, что никто из живущих в мире не мог объяснить природу чужого проклятия. Сейчас оно и не имело никакого значения. Феликс шёл на попятную, как перед разбегом. Потому что это и был разбег — он уже пару недель как дал шанс отношениям с обоими. Просто после трёх одиноких лет это непривычно. Просто чувства, которые Феликса с головой накрывали, были такими первыми. И ему до дрожи в сердечных клапанах нужен был этот разговор: тот, в котором Хёнджин всё либо остановит, либо запустит окончательно. Хёнджин запускал. Протянул Феликсу ладонь и, когда тот осторожно за неё схватился, потянул на свои колени. Феликс ойкнул от неожиданности, когда лицо оказалось слишком близко к чужому. Жар тел ощущался через ткани одежды, кипящая аура цепляла Феликса за бледные щёки и заставляла смотреть. Смотреть, как Хёнджин обнимает его ноги свободной рукой; чувствовать, как вторая ложится на загривок, а взгляд блуждает по чертам. Замечать, как тёмные зрачки ловят его и кольцуют. Невозможно не смотреть, невозможно не чувствовать, как от желания прикасаться в ответ чешутся руки. — Я знаю твою историю. И Джисон её знает. И если мы рядом, значит тоже что-то для себя решили, — шевелились январские губы, пока ладонь массировала затылок. — Мы решили, а ты? Феликс прижимался к нему, как котёнок, только глаз не закрывал, чтобы не упустить ничего. Чтобы этот момент не оказался сном, в котором Хёнджин утопится. Жался доверительно, схватился пальцами за чужой вязаный свитер. — И я, — шепнул он. Он ведь тоже решил. До конца не принимал, что не только с Джисоном всё решил. — Тогда каждый из нас в безопасности, — тёплый кончик носа коснулся его собственного. Манкий голос продолжал тихо говорить: — И может делать всё, что хочет. — Всё? — Всё. Феликс снова потянулся вперёд, но теперь не ждал поцелуя. Теперь он первым его поцеловал.