presque vu: цикл Мóрана

игральные кости впиваются в руку, сухожилия режут, а бросить уже нельзя.

«Рождество — семейный праздник». Феликс видел этот слоган по телевизору почти всё детство. Когда первый снег падал на шапку с помпоном по пути со школы, сказочно таял в открытых ладонях и к ночи превращался в знакомые осенние лужи, телевизор жужжал почти всё время. Три слова перекатывались по сознанию, отпрыгивали от него, как попрыгунчики, но никак не обретали смысл. Потому что на фоне всегда показывали счастливую семью, в которой родители, дети, родственники, огромная ёлка и праздничный стол. Из-за таких реклам Феликс считал, что у него нет семьи. Эта мысль не пугала и не расстраивала. Отец всегда говорил, что это нормально: когда кого-то растят оба родителя, кого-то один, а кого-то родственники. Феликс воспринимал этот факт так же, как тот, что родился с двумя руками. Отца и друзей всегда было достаточно, чтобы чувствовать себя полноценным. Чтобы никакие рекламы, брошюры и вывески не могли на это повлиять. У него нет семьи и праздников с экрана, зато есть мечты и люди, которые в них верят. Другие люди это не всегда понимали. Он не смог бы подсчитать, сколько раз ловил на себе жалостливые взгляды и метал острые в ответ. Воспитатели, учителя, родители одноклассников и друзей. Они считали, что Феликс несчастен, раз лишён материнской любви. Но сам Феликс нехватки матери почти не ощущал. Как слепые с рождения люди не знают, каким является мир, так и он не знал, какой может быть жизнь с присутствием мамы. А если он никогда не чувствовал этого, то по чему должен тосковать? К тому же у него всегда был отец. С его слов Феликс знал, что мать была, очень его любила и отдала жизнь за то, что он появился на свет. Этого было достаточно, чтобы любовь к ней ощущалась как данность и не ранила. Конечно, он хотел бы её узнать. Хотел бы почувствовать, что такое материнские объятия, с интересом смотрел на чужих мам на детской площадке. Но время шло, чувства притупились, интерес сменился уважением и памятью. Отец заменил Феликсу всех родственников, и этого всегда было достаточно. Даже на рождество, несмотря на рекламные ролики и переполненные супермаркеты, Феликс совсем не чувствовал себя обделённым. Обычно они покупали еловую веточку, огромный пакет с шоколадными конфетами, и играли ими в шашки под Фрэнка Синатру. А потом делали оригами из неудачных рисунков Феликса, развешивали бумажных птиц под потолком. Маленькие и неаккуратные, они хранили в себе рождественский дух — и было в них больше родного, чем на всех буклетах. Это был вечер, посвящённый только им. Феликс ценил то, как отец умел ловить моменты и собирать их бабочками на душе. Даже засушенные и крохотные, в особенные моменты они начинали трепетать крылышками и пускать щекотку по сердцу. Каждый раз. В этом году бабочка трепетала с болью. Праздник наступил, а отца не было. Это был первый день после похорон, в который Феликс ощутил, насколько сильно скучает. В воздухе не пахло ни елью, ни конфетами, на столе не были собраны в аккуратную стопку черновики. Он был рад, что рядом были Джисон и Хёнджин. Ведь, не будь их, бабочки бы тонкими крылышками-лезвиями вспороли ему глотку точно к Рождеству. И он был бы счастлив украсить своими венами еловую веточку, а из сбитых в кровавый колтун волос сделать гнёзда прошлогодним птичкам. Был бы рад встретить своего ангела смерти и отправиться туда, где его присутствие ничего не меняет. Потому что тогда у него никого бы не было, и всем бы стало легче. Без его картин мир переживёт, талантливых много. А сейчас были они, эти два ярких парня, и жизнь не казалась настолько бесполезной. Пока они есть, и он будет жить. Джисон про рождество заговорил ещё задолго до него, ещё когда они только помирились. Обычно они с Минхо уезжали к родственникам на весь день и приезжали к вечеру с подарками и тёплым настроением встречать друзей или лепить снеговиков. Но в этом году они оставались на своей квартире, поэтому Джисон тактично намекнул, что будет рад видеть на празднике и Феликса, и Хёнджина. А потом, когда догнал, что Феликс тактичных намёков на сближение не понимает, раскатал текст, не поместившийся в одно сообщение. «Многоуважаемый и горячо любимый Робинзон Крузо. В связи с тем, что тонких намёков вы не понимаете, приглашаю вас (и вашу Пятницу, ака Хван Хёнджина) на дружеские рождественские посиделки к нам с Минхо. Внимание! Приходить только если вы готовы морально, хотите и не имеете планов провести этот праздник вдвоём. И да, если вы, многоуважаемый, заикнётесь, что между вами нет ничего такого, отчего вы можете праздновать Рождество вместе, я откушу вам пальцы. Будете рисовать ногами». Феликс читал и смеялся вслух. Заскринил и сохранил сообщение, чтобы точно не потерялось — чтобы и эту приколотую к сердцу бабочку тоже запомнить. На Рождество, как и на вечеринки в целом, его никогда не приглашали. Да и самый пик веселья приходился именно на университетский период, а он от людей бежал, как от огня. Сейчас же в грудной клетке бился радостный тёплый клочок мышц — ему нравилось дружить. Джисон в своей дружбе раскрывался по-новому, оказался ещё приятнее и глубже. И если намекал на что-то, чего Феликс ни разу во время разговоров не разобрал, то после, уставший, всегда говорил или спрашивал в лоб. Про Хёнджина он тоже спрашивал. И стабильно подкалывал за отсутствие ответов. А Феликсу действительно было нечего сказать. Потому что никаких определений своим отношениям они с самой просьбы быть знакомыми не обсуждали. Они просто были рядом, и требовать большее Феликс считал кощунством. Признаться в том, кто для него Хёнджин, Джисону напрямую — дикостью. Он и сам не так давно понял, какое место в его судьбе занял Хёнджин. Парень-январь с острым взглядом и мягкими губами, человек-искусство. Если бы Джисон бы хоть одну мысль Феликса о Хёнджине услышал, тут же заплакал. Потому что Джисон чувствительный, потому что Феликс чувственный. Хёнджин — январский мороз. От него алеют щёки и стучат зубы, от него сводит внутренности и жар ползёт по туловищу вверх-вниз. Феликс впервые чувствовал что-то к другому человеку настолько остро, что пульсировало солнечное сплетение каждое утро, когда они с Хёнджином пересекались перед учёбой. После той ночи, в которой их чувства ненавязчиво обнажились, они часто встречались перед университетом. Хёнджин встречал, а затем провожал его домой, угощал едой и кофе. И каждый раз при встрече обнимал, отчего бабочки-воспоминания разлетались по грудной клетке — уступали одной единственной, чьи крупные крылья могли бы простудить лёгкие. Вели себя почти как пара, только больше не целовались и ничего не выясняли. Феликс крутил в сознании их последний разговор и понимал, что их чувства взаимны — Хёнджин испытывает хотя бы половину из того, что он сам. Но это всё равно ничего не значило. Пока Феликсу было достаточно самого факта, что эти чувства есть. Не хотелось испытывать судьбу ещё раз: он едва назвал Джисона другом, как задёргался от каждого его чиха. Испытывать подобное к Хёнджину не хотелось: страх бы быстро вытеснил здравый смысл. Глупая привычка сравнивать и опасаться, не называть вещи своими именами, чтобы обезопасить. Разве это бы помогло? К тому же... Его выбрали? Если ему в глаза сказали, что не боятся, то смел ли он решать за двоих? Не смел. Поэтому от объятий никогда не уворачивался, поэтому дал событиям происходить — какие бы последствия они не несли. Особенно успокаивало то, что сны больше не повторялись, или Феликс перестал их запоминать. С последней ночи, проведённой рядом с Хёнджином, изменилось даже это. Феликсу стало спокойнее. Хёнджин источал уверенность и спокойствие, он был мягким озером, на котором никогда не было волн. Его не трогали ветры, не находили птицы. Только Феликс сидел рядом, боясь притронуться к идеальной водной глади, и просто смотрел, просто был и чувствовал. Чувствовать оказалось неописуемо волшебно. Это ощущалось совсем не так, как в детстве. В детстве его веселили снежки, радовали игры, успокаивали качели. Вокруг было много друзей, и эмоции вызывало время, проведённое с ними. Сейчас эмоции остро вызывали сами люди. Парень-зима Хёнджин, пейзажист Джисон с руками в красках. Его забавный парень Минхо, умный одногруппник Сынмин, милый преподаватель живописи Чон. В каждом он видел невероятную энергию жизни, циркуляцию творчества, что выползала из-под рук ровными мазками. Феликс позволил себе смотреть, не прикасаясь, ко всем. И прикасаться, не глядя, к другу Джисону и… И Хёнджину без категории. Тому, который пригласил его праздновать рождество к себе. Приглашал он в тот момент, когда Джисон сидел рядом. Тот выпустил пластиковую трубочку с молочным коктейлем из губ, бодро протянул: — О! Я Феликса тоже звал, но раз вы будете вместе, то мы тоже вдвоём куда-нибудь махнём. Хёнджин вежливо улыбнулся, не отводя взгляда от глаз Феликса. — Если у вас были планы, мы можем совместить. — Нет-нет, хватай своего принца и вперёд покорять рождество. — Схвачу. Феликс следил за их ненавязчивым разговором и чувствовал, как вверх-вниз пульсирует испуганное сердце. Джисон сделал это специально: и отказался от поездки сначала, и к Хёнджину подтолкнул. Феликс не злился — потому что как злиться на человека, который желает тебе добра? Джисон желал, он наверняка видел больше. И по долгому внимательному взгляду Феликс всё понял. Он сам боялся и одновременно хотел, чтобы этот разговор случился — друг умело состыковал события. Вовремя, всё всегда вовремя. Снова бабочка с большими любовными крыльями дёрнулась. «Хватай своего принца. Схвачу» — на крыле выжигалось. Феликс почувствовал, как положил себя на блюдце и подал вместе с клубничным пончиком, а Хёнджин его с причмоком съел. Хёнджин его проглотил, и Феликсу это понравилось. Если бы это был единственный способ оказаться внутри Хёнджина и ускорить ритм его сердца, Феликс бы сам, не медля, прыгнул. Только бы иметь возможность занимать все мысли того, кто занимал его. Феликсу казалось, что он всем Хёнджиновы глаза рисует. На всех картинах, всех портретах прятались они: зрачки-солнца, ореолы-кассеты, веки-кисти. Он мог бы с закрытыми глазами написать, сколько тёмных точек под зрачком и сколько нитей над. Никто этого не заметил, но он знал. И иногда думал: а Хёнджин догадывается? Или Хёнджин знает что-то наверняка? Он вёл себя всегда, будто всё-всё знает. Будто ему подвластны секреты да Винчи, тайны Босхи, признания Мунка. Глубокий взгляд пленил — как и то, какие скрытые мысли он открывал Феликсу самолично. Сколько внимания и блеска в них, сколько украдкой и прямо подаренного — ничуть не меньше, чем дарил сам Феликс. Тонкие нити из глазных хрусталиков тянулись навстречу друг к другу, и это видели все, кто стоял рядом. Это было приятно и одновременно волнительно. Потому что одно дело пересекаться в университете: пять минут там, десять — здесь. А другое: провести вместе целый вечер, встретить вместе ночь. Те две ночи Феликс не считал. Первый раз он был совсем не в себе, второй раз — частично. Это не шло ни в какое сравнение с тем, что он ощущал сейчас, представляя, что окажется с Хёнджином наедине и будет смотреть на него на расстоянии вытянутой руки, не имея больше ни одних спасательных глаз. Тогда никто не спасёт его из плена острых январских чувств. Никто не сможет остановить его от того, чтобы делать то, что хочется. И Хёнджина никто не остановит — он бы и не позволил остановить. В отличие от Феликса, Хёнджин на демонстрацию желаний не скупился. Как бы Феликс не отбрасывал эту мысль, но их шкала давно зашла за край. Знакомые не обнимаются ежедневно. Знакомые не ночуют вместе, спасаясь от боли. Знакомые не целуются до исступления. И если каждый сделал свой выбор, то всё, что ему нужно — решиться упасть в чужие открытые руки. И сдаться. И, как обещал себе, каждой секундой жизни насладиться. То, что он пришёл домой к Хёнджину с подарком, пакетом еды и мандаринами, считается за шаг? Или считается прыжком через пропасть со скромным словом «предначертанное»? Хёнджин встретил его у лифта, завёл за серую металлическую дверь. Феликс услышал, как вместе с ней захлопнулась последняя возможность повернуть назад. Повесил куртку на крючок. Он никогда не праздновал рождество вне дома. И был благодарен Хёнджину за то, что они сейчас здесь, а не у него: где под потолком в поисках бумажных птичек парит одинокий рождественский дух. Квартира Хёнджина была похожа на него самого и немного напоминала кабинет рисования в их университете: такой же персиково-бежевый оттенок стен, много светлого дерева и пустых холстов. На стенах картин не было. Феликс, заметив это, улыбнулся — у самого работы тоже хранились только на столе или в ящиках. Бежево-персиковые были пустыми, но не выглядели такими из-за книжного стеллажа и пустых стоящих внизу холстов. Настоящее жилище мастера. Видно, как он постарался к его приходу: в углу комнаты стояла небольшая украшенная золотисто-бордовыми шарами ёлка, на подоконнике лежали мелкие еловые веточки. В воздухе пахло праздником: хвоей, мишурой, мандаринами… И Хёнджином. В этой квартире пахло Хёнджином, и это ощущалось настолько желанно и правильно, что сводило желудок. Феликс никогда не мечтал о своём жилье и даже не думал делать ремонт в квартире, где раньше жила его семья, но был уверен, что если бы мечтал, то его мечта выглядела так. Будь его воля, он бы, наверное, просто перенёс университет искусств к себе и ежедневно разглядывал по сотому кругу произведения лучших художников, скульпторов — творцов. И посадил бы туда Хёнджина, чтобы каждый уголок был пропитан им. Пока он несмело рассматривал квартиру, сам Хёнджин расставил на столе винтажные тарелки. Феликс аж застыл, когда заметил абажурный край под хрустящими канапе: насколько идеальным нужно быть, чтобы хранить и использовать такие вещи? Насколько иначе нужно видеть мир, чтобы твоё жилище было продолжением тебя самого? Хёнджин-искусство проявлялся даже в этом. Даже в том, как он аккуратно протёр салфеткой вилки прежде, чем положить их к другим приборам. Феликс не удержался и поднял взгляд: внимательные глаза закончили с последним прибором и в секунду нашли его. Щёки запылали, Феликс прижал к ним прохладные от улицы руки. — Фе-ликс, — с мягкой улыбкой позвал его Хёнджин. Имя по слогам отскочило от языка, звонко ударилось о зубы и спрыгнуло на его уши. Звучало завораживающе, он бы с удовольствием послушал ещё раз. И ещё раз, и ещё — вместо перезвона рождественских колокольчиков. — М? Сердце поднялось к глотке и сорвалось обратно к солнечному сплетению, пальцы загудели. Хёнджин отложил салфетку и полностью повернулся к Феликсу, встал напротив. — Подари этот вечер нам, — он подошёл почти вплотную. С каждым шагом ближе Феликс чувствовал, как трясётся, как волнение садится дрожью на губы. — Опусти. Я слышу твой страх. Он сам не мог понять, почему тело пробирало такое волнение. От того ли, что он должен был быть с отцом сейчас, как и все восемнадцать лет? От того ли, что чувства, сдерживающиеся и накапливающиеся более трёх лет, снежной лавиной сползали на воспламенённое сознание? От того ли, что Хёнджин рядом был настолько нереально осязаемым, что снова хотелось его поцеловать? Хёнджин прикоснулся к нему. Провёл большим пальцем по скуле, вернул из закручивающихся мыслей в реальность, прижал ладонь к щеке. Феликс прикрыл глаза, прислушался к ощущениям, сделал глубокий вдох. Ничего страшного не произошло. Не сегодня. Сегодня просто рождество, первое рождество с парнем, которым ему очень нравится. Парнем, который знает его и всё о нём; который готов ко всему и согласен на всё. Феликсу не нужно притворяться и отталкивать его, не нужно бежать и обижать. Ему можно просто сделать шаг вперёд и прижаться щекой к тёплой тёмной толстовке, сделать глубокий вдох: наполнить лёгкие хвоей, цитрусом и Хёнджином. Это он и сделал. Чуткие руки обхватили его за плечи, прижали к себе. Плакать не хотелось. Просто стих умноженный на сотню гудящий внутренний голос, и лёгкие раскрылись в ожидании вдоха — по альвеолам рассыпались бабочки. — Я приготовил тебе подарок, — смущённо говорит он в чужую шею. Кадык на ней вздёргивается вверх, голосовые связки вибрируют беззлобным тихим смехом. — Я тебе тоже. Как проводится рождественский вечер Феликс знал только из телевизионных картинок, поэтому сначала чувствовал неловкость. Но Хёнджин настолько умело захватывал его внимание и настолько нежно направлял, что неловкость сошла на нет. Им не были нужны чужие традиции, Хёнджин знал, что у Феликса жизнь совсем не похожа на обычную. Поэтому они негласно создавали свои. Долго стояли, обнимаясь, задерживая время в сцепленных руках. Потом выложили остатки блюд на стол, зажгли свечи в высоких серебряных подсвечниках. — Где ты это всё раздобыл? — восхитился Феликс, наблюдая за маленьким рыжим огоньком, танцующим над столом. — Обнёс комиссионку, — засмеялся Хёнджин. И добавил: — Я видел, как тебе нравится винтаж. И готика. Он осторожно поправил Феликсу светлую чёлку и завёл за ухо прядь волос. Пустил по бледной коже мурашки от случайно-неслучайных прикосновений. Даже посуда — и та для него. Хёнджин соткан из мелочей и наполняет Феликса ими. На долю секунды Феликс почувствовал болезненный укол: за то, что целых три года был этого лишён. И следом — необычайную силу и благодарность. Джисон с Хёнджином подарили ему эти эмоции, его яркую жизнь сотворили люди. И он знал, что уйдёт вместе с ними, когда придёт время. А время непременно придёт. Он уйдёт и будет счастлив, что был этот день: рождество под пушистой ёлкой в бордово-золотом отливе со взглядами друг на друга из-за пляшущих огоньков. В тишине не было неловкости, но за столом сидеть не хотелось. Они отдали дань праздничным яствам, перекусили бутербродами и, погасив свечи, засели под ёлкой. Хёнджин раскинул прямо на полу сложенный вдвое пушистый плед и сбросил подушки с бежевого дивана. Достал из-под ёлки перевязанную зелёной лентой красную коробочку. Феликс достал свою из рюкзака: золотистую блестящую упаковку, свёрнутую в конфету. Они молча обменялись: сначала тёплыми улыбками, затем — подарками. Почти одновременно потянули за упаковочную бумагу, приоткрыли коробки. У Феликса в руках лежал кожаный блокнот: светло-коричневая обложка с вытесненными крыльями, закрывающаяся на замок-пуговку. Феликс осторожно вытянул резинку из-за пуговки, и блокнот послушно открылся. На первой странице в нижнем углу стояла маленькая бордовая печать, поверх — подпись. Феликс поднял голову. — Это ты подписал? Что это за знак? Хёнджин пожал плечами, прижал свою коробочку к груди. — Просто переводная печатка из ларька. Но выглядит солидно, правда? Подумал, что это будет красиво… Если что-то сам оставлю. Феликс улыбнулся. Представил, как Хёнджин пробует печать на пустых листах бумаги, тренирует подпись. — Это действительно красиво. Спасибо. Он поднял взгляд и ждал: пообещал себе поцеловать его, когда тот тоже откроет свой подарок. Хёнджин достал из коробки серебряный браслет. Вытянул его вдоль ладони и прочёл выгравированную надпись. — Electio? Почему «выбор»? Феликс отложил их коробки, положил на пол блокнот и подсел ближе. — Позволишь, застегну? — Хёнджин согласно отдал ему браслет в руки. Феликс коснулся подушечками пальцев чужого запястья, почувствовал, как у самого по руке побежали мурашки. — Каждый раз, когда мы виделись, ты заставлял меня делать выбор. Шаг вперёд или назад. Шаг в неизвестность или остаться там, где я силён. Моя жизнь не похожа на другие, и уверен, будет не так много возможностей делать эти шаги. И в ту ночь… Мы говорили о выборе и безопасности, — Феликс почувствовал, как пересыхает горло, сглотнул. Поднял голову на Хёнджина, щёлкнув застёжкой. Бабочка с самыми большими крыльями взмахнула в грудной клетке. — Ты — мой последний выбор. Он знал, что признается этими словами. Обнажит всего себя и вложит в руки, звонко и испуганно, дрожащими пальцами. И не знал, как на это отреагирует сам Хёнджин. Тот улыбнулся: по-январски остро, по-особому нежно. Взглянул Феликсу в глаза и потянулся вперёд. И они снова оба могли делать, что хотят. Первым был поцелуй. Совершенно не похожий на те, что были до. В первую ночь был отчаянный, от него дрожали губы и ныла грудная клетка. Второй жадным, от него обкусывалась кожа и бились зубы. Этот поцелуй был всеобъятный. Губы искали губы, руки — шею, плечи, запястья, пальцы. Феликс плыл по нему, хватал губами хвойный воздух и нырял. Было неудобно, Хёнджин потянул его на ноги, поманил поцелуем в спальню. Феликс был к этому готов. Он тоже этого хотел. Мир померк: праздники, песни, счёт дней закончились. Был только горячий, как огонь, Хёнджин, и жажда, нескончаемая жажда его. Феликс никогда раньше не ощущал такого сильного желания. В те ночи всё было иначе, даже возбуждение было мягким, накатывающим. Сейчас они будто дорвались, будто догнали друг друга. Бесконечно прикасались к оголённым участкам кожи, переплетали пальцы, выцеловывали друг другу лица. Хёнджин вплёл пальцы в волосы Феликса и мягко потянул назад. Перешёл губами на шею, пока руки стягивали светлую толстовку. — Уверен, что готов? — Хёнджин прижался губами к его виску, сделал шумный вдох. Хёнджин дышал им, Феликсом. Голову кружило не от шампанского, а от взаимности, от этой осязаемой твёрдой мысли. Феликс мягко оплёл ногами чужие бёдра, потянул вверх чужую толстовку. — Да. Он был готов отдать всего себя, и забрать всего Хёнджина взамен. Это был равноценный обмен, самый желанный из всех для Феликса. К толстовкам вскоре полетела и остальная одежда. Они лежали обнажённые друг перед другом, возбуждённые и влюблённые. Хёнджин целовал его плечи, ключицы, обводил языком соски и растягивал. Феликса не пугала боль. Он наслаждался всеми новыми ощущениями: прикосновениями к горячей коже, мягкими движениями внутри, поцелуями, которых сегодня было больше, чем за всю его жизнь. Он чувствовал так много, что возбуждение граничило с животным желанием. Но никто не спешил. Хёнджин добавлял пальцы неспешно, прерывался на поцелуи рёбер, кусал губы. Тоже ходил по лезвию, Феликс бедром чувствовал его возбуждение. Потянул его на себя, прижался лбом к чужому влажному. — Прекрати дразнить. Пожалуйста. У Хёнджина глаза горели ярче свечей и гирлянд. Пламя их лизало зрачки, сжигало ресницы, чтобы ничего не мешало смотреть. Январские губы оставили след на тёплой щеке. — Я наслаждаюсь тобой. Феликс хотел: хотел так много, что горело тело. Невыносимая жажда притупилась только, когда он почувствовал его в себе. Первый толчок выбил из лёгких раскалённую лаву. Нежно. Трепетно. Чувственно. Глубоко. Жадно. Целиком. Хёнджин прижимал его к кровати, целовал и ловил каждый стон. Чувства, яркие нити-ленты, исходящие из груди, сплелись в клубок с уникальным узором. Некрепкий бесформенный клубок стягивался с каждым следующим толчком. Они становились резче, чётче, чаще, и разноцветные нити переплетались в единый цвет. Феликс почувствовал, как они сплелись. Оргазм пришёл в тот самый момент, когда они, жадно целуясь, до крови прикусили друг другу губы. Хёнджин вышел из него, обхватил лицо, кроваво исцеловал каждый миллиметр губ, и жадно прошептал: — Ты мой. Феликс, задыхающийся и обезоруженный, растянулся в улыбке. — Твой. — Ты мой, Мо́ран. Улыбка исчезла с губ. По лицу, по местам поцелуев, поползли кусающиеся ледяные мурашки. Затылок прострелило жгучей болью. Феликс почувствовал, как подкашиваются колени и тело безвольно сползает с кровати. Он чувствовал всё, что происходит, но не мог это контролировать: не мог пошевелить рукой или открыть рот. Вот он лежал, влюблённый и счастливый, рядом с Ним, а сейчас почему-то ноющее тело опустилось на пол и уверенно встало на колени. Почему-то голова склонилась, руки упали вдоль туловища, а слова собрались в неестественное: — Да, господин. Пульсирующее болью тело отстреливало в сознание. Феликс будто раздвоился: один испуганно наблюдал за происходящим, а другой беспрекословно подчинялся. И оба вспоминали одно и то же. Оба знали одно и то же. «Когда в мир вернулись Бог и Дьявол, когда священный Харон, проводник душ, обратился Мо́ром, настали Новые времена. Люди умирали, и их снова встречало чистилище, и снова за деяния свои предстояло дать ответ. У Святого Кристофера и Святой Люцианы в подчинении были ангелы и демоны. У Мо́ра, хранителя переходного мира — четыре ангела смерти. Как у мира четыре стороны, как у года земного четыре сезона, так и у ангелов смерти, подчинённых Мо́ру, было четыре воплощения. Ангел обречённых забирал больных и проклятых. Души их обретали покой в тихом осеннем лесу до тех пор, пока не будут приняты адом или раем. Муэрта забирала их души из мира живых и переправляла в мир мёртвых, и только она видела эту грань. Ангел самоубийц, Мо́ртис, останавливался в бесконечной зиме. Потерянные души бродили в снегу и засыпали на морозе, пока не обретали ценность своих мирских жизней прежде, чем будут приняты стороной. Убиенные души встречала их ангел, Морэ́на. Она мягко провожала к весеннему полю и оставляла на душе тонкий след надежды. Убиенные почти всегда отправлялись в рай. Последний ангел, ангел отмеренного времени, забирал души тех, кто уже прожил свою жизнь. Он провожал в вечное лето тех, кто выполнил всё, что должен был. Ангел отмеренного времени. Смерть и облегчение несущий. Мо́ран. Восемнадцать лет назад ангел отмеренного времени Мо́ран отказался от своего предназначения и был сослан на землю ради мирского. Ради любви. В плату за это он должен был отдать Мо́ру своего ребёнка — ему была уготована судьба продолжать предназначение отца. Но люди, наивные люди любили играть с судьбой, наивно полагая, что она им хоть раз поддастся. Что, сменив имя, они смогут переписать, обмануть, уговорить. Это дало им время, но забрало взамен всё: жизни, возможность быть выбранным стороной, баланс мира живых и мёртвых. На восемнадцать лет мир был лишён ангела отмеренного времени — пока предыдущий яростно оберегал его и нёс ношу своего выбора. И вот Мо́р наконец нашёл его. И вот наконец всё на своих местах…» Феликс понимал, осознавал, и злился. Он хотел встать с колен, кричать, крушить, загнанное сознание в склонившемся теле пульсировало и паниковало. Он больше не принадлежал целиком себе: голый, всё ещё влажный, на коленях. Униженный и чужой. Он хотел не этого. Он хотел быть с Хёнджином, быть его частью, его судьбой. Он хотел того же, что предыдущий Мо́ран. Хотел того же, что и его отец — быть счастливым и нужным. Но перед ним, укутавшийся в плед, растерянный стоял не Хёнджин. Январское искусство, роспись мороза по окну — не он. Перед ним стоял Мор, проводник душ и господин ангелов смерти. Перед ним стоял его господин, и это было жестоко. После всего, что было только что, это было ударом под дых. Мор воспользовался им. Взял в ладони его хрупкую податливую душу, измазал кровью открытую грудную клетку, присвоил. Позволил полюбить, чтобы вернуть то, что принадлежит ему. Хотелось истерично смеяться вслух, но голосовые связки застыли. Феликс так боялся за жизнь Хёнджина, за его сохранность рядом с собой, а тот стоял рядом, слышал, слушал и всё знал. — Прости, — услышал он сквозь вакуум знакомый сломанный голос. Руки покрылись мурашками, спину свело. “ — Если бы ты на самом деле был кто-то типа хозяина «Тетради смерти», что бы ты сделал? Феликс ни на секунду не задумался над ответом, даже голос его не дрогнул. — Вписал туда себя». — Ты свободен, — снова через вакуум, бордовая сталь блеснула в голосе. Звучало иронично, усмешка тронула расслабленные губы. «Ты свободен» — сказал Феликсу тот, кто привязал его к себе навечно.