presque vu: цикл Мóрана

величайшая глупость всё ещё его.

Стальной голос Мора отпустил держащие напряжённое тело нити. Феликс почувствовал, как окаменевшее горящее тело снова возвращается под его контроль, но от этого не было легче. Он опустил размытый взгляд на свои дрожащие руки, поднял их к глазам. От запястий к локтям по коже струился чёрный шёлк, в полутьме переливались по швам золотые нити. Ангел отмеренного времени Моран наконец обрёл свою форму. Он больше не был обнажён, одежда появилась на коже вместе с новым статусом, но всё ещё чувствовал себя голым. Вывернутое нутро ласкал воздух, ещё недавно наполненный сбитыми дыханиями и любовью. Феликс зажмурился, крепко-крепко, подумал о том, как сильно хотел бы быть не здесь. Как бы хотел не видеть сейчас глаз, рук, стана Хёнджина, не хотел бы думать о том, кто на самом деле этот человек и человек ли вообще. Бабочки вылетели вместе со всеми важными воспоминаниями, вместе со всем тёплым. Осталась лишь пульсирующая боль — удивительно, что ангелы умеют её чувствовать. Это душа его? Душа Феликса или душа Морана? Спина всё ещё болела и пульсировала, виски сдавливало. Кто он? И кто Он? Безымянное тело судорожно сделало вдох, прислушалось. Глаза удивлённо распахнулись. Больше не было ни удушливой комнаты, ни Хёнджина, ни рождества. В безмолвной ночи он стоял на коленях перед могилами матери и отца. В чёрном шёлке с золотыми нитями, в вечном трауре по душам, которые призван забирать. Две серых плиты из темноты бездушно смотрели на него. Они бы ничего не смогли ему ответить. — Моран, — прочли губы имя с гравировки. — Почему, папа? Почему всё так, папа? И впервые за восемнадцать лет так отчаянно звонко обратился к матери, взяв горсть земли с чужой могилы. Мороз коснулся пальцев и пустил ток по руке, сухая грязь забилась под ногти. — Почему всё так, мама? Почему вы допустили это? Он сам не понимал, на что именно злился. На то, что они пошли против негласных правил и полюбили? На то, что они, согласившись отдать его, не отдали? На то, что он появился на свет? Кем он был теперь? Феликсом, мальчиком Робинзоном Крузо, который теряет всех, к кому прикоснётся душой? Или Мораном, четвёртым ангелом смерти в подчинении Мора? Мог ли он быть одновременно двумя и не быть никем? Он резко тряхнул рукой, бросил обратно держащую в ладони горсть. Это место создано для живых, а не для мёртвых. Теперь, помня и зная всё, он точно знает, что их здесь нет. Они во власти Муэрты, потерянные в тихом осеннем лесу, каждый в своём. Они никогда не встретятся и никогда не встретят его. Если место создано для живых, то ему больше нечего было здесь делать. Он больше не был живым. В тот момент, когда Мор назвал его своим, когда Моран вернулся на место, Феликс выпал из жизни. Мальчик, сеявший смерть, пытающийся нести счастье, исчез с лица земли, потому что не должен был появляться. Судьба уже наверняка подчистила все его следы в земном мире. Эта мысль снова уколом отозвалась в сердце. Отозвалась шестью переливающимися звонкими буквами, одним тёплым образом в окружении мягких закатных картин. Джисон. Как же там Джисон? Он поднялся на ноги, снова зажмурился — попробовал в деталях представить искрящего жизнью друга. Его блестящие прищуренные глаза, расползающуюся улыбку-полумесяц, кашлевый хохот. Держащие кисть и палитру масляные пальцы. Когда глаза снова открылись, ночной ветер обернулся перезвоном бокалов и далёкими голосами. Невесомое тело в чёрном оказалось стоящим у окна: за ним, под мерцающей ёлкой с бокалами в руках танцевали Джисон с Минхо. За стеклом сияющая пара не помнила ни имени его, ни лица, ни судьбы — наслаждалась особенно яркой из-за рождественских огней ночью и друг другом. Это значило, что теперь Джисон точно был в безопасности. Это значило, что Феликс больше не был Джисону другом. Боль снова замахнулась для удара, снова приложилась к затылку и дёрнула за аорту. Даже та часть Феликса, что привязалась к этому человеку, даже она сквозь боль гладила опущенные плечи и повторяла, что всё правильно. Но чувство потери было сильнее, чем здравый смысл. Феликс, именно Феликс, успел снова попробовать жизнь на вкус. Ему нравилось дружить. Он бросил последний взгляд на счастливую пару и отвернулся. Стёр со щеки мокрые дорожки и снова закрыл глаза. Ангел отмеренного времени Моран мог переместиться куда угодно, везде были души, ждавшие его — за восемнадцать лет их на земле было миллиарды. Но Феликс, Ли Феликс, живший в этом городе восемнадцать лет, хотел остаться здесь. Из-под тёмных век заблестели знакомые очертания. Место, которое он узнает, даже если все фонари в мире погаснут. Место, в котором он всегда ощущал свою силу и предназначение, в котором улыбался, плакал и творил. Которое назвал своим, едва закончив четвёртый класс. Он никогда не видел университет глубокой ночью. Покрытое бездной здание подсвечивалось фонарями-звёздами, и в этом сиянии больше походило на замок. Храм творцов. И Феликс больше не его часть. Уже не пришлось закрывать глаза, чтобы оказаться внутри. Лёгкое тело исчезло из-за ворот и оказалось в одном из коридоров. В темноте не было видно ни картин, ни колонн, но само ощущение, знакомое до рези в окаменевшем горле, вызывало желание плакать. Феликс чувствовал все потери: и свои, и неприкаянных душ. Феликсу было больно. Моран — не его имя. Моран — это не он. Это не был он. По этим коридорам при свете дня всегда ходил Феликс. Ходил год, окрылённый мечтой. Несколько месяцев после смерти отца, объятый надеждой и Ими. Здесь была его жизнь. Короткая, пятнисто-яркая, язвенно-болезненная, но его. Больше Феликс не принадлежал этому месту, не принадлежал ни картинам, которые рисовал, ни людям, которых здесь встретил, ни стенам, что приняли его ещё тогда, восемь лет назад, совсем маленького и мечтательного. Он принадлежал миру, святому Кристоферу, святой Люциане и Ему. Слёз больше не было. Был только стоящий в горле металлический шипованный шар: холодный, острый, окровавленный. Была только свободная от мира, но загнанная в кандалы душа. Феликс снова оказался у ворот университета. Больше не хотелось перемещаться — было остро необходимо почувствовать себя живым, идущим домой после затянувшихся пар. Спать не хотелось — он не был уверен, что когда-либо захочется. Эта ночь длилась бесконечно. Феликс подсознательно всё понимал, но физически всё испытывал впервые. Перемещение, связь с сознанием, боль. В телесных ощущениях разницы совсем не было — кроме лёгкости в желудке, как перед чувством голода. В остальном всё то же — даже дыра в грудной клетке похожа на те, что выворачивались на похоронах. Только она не затягивалась. Если в жизни от неё можно было хоть чем-то отвлечься, то сейчас она была похожа на постоянную зубную боль. Он надеялся, что дом хоть ненадолго станет его обезболивающим. Что знакомые стены: с постером Моны Лизы в углу, с нарисованным детской рукой цветочком на уровне Феликсового колена — что они не растопчут его окончательно. Ночная декабрьская улица встречала ветром и морозом. Вторая особенность — не чувствовать ни холода, ни жара. Феликс бы заметил её, если бы смог абстрагироваться. Если бы так быстро смог попрощаться со всем державшим и принять свою судьбу беспрекословно. Так же быстро, как по щелчку эфемерных пальцев опустился на колени перед своим господином, стоило ему пожелать. Глаза, руки и шёпот января с себя хотелось смыть. Зубастая улыбка, болезненная, до складок на щеках, коснулась лица. Он представил, как Мор присваивает себе ангелов смерти — каждый раз. Есть ведь другие способы. Есть ведь универсальные, в которых никто не будет унижен, в которых служение во имя мира во всём мире кажется честью? Почему тогда с ним так? У ангелов смерти тоже есть души? Поэтому его так болит? Он не заметил, как добрался до площадки недалеко от родного дома. Там он впервые разбивал колени, заводил первых друзей и строил первые песочные замки, тогда совсем не похожие на университет искусств. На том же месте в центре круглой площадки стояла песочница. Там же длинная лавка с радужными рейками, турники. Когда-то Феликс играл там, о чём-то мечтая или чего-то желая. Когда-то он жил там, и кормил котят, и дружил с Юнги, и бился лбом о качели. Качели. Та, на которой он когда-то мечтал сделать солнышко, отчего-то скрипнула. Феликс присмотрелся, выловил взглядом знакомые жёлто-зелёные облезлые прутья. Почувствовал, как шипастый ком в горле давит на кадык. Он был не один на этой улице. Там, на качелях под одиноким фонарём сидел кто-то очень знакомый. Кто-то, кого он уже не думал встретить. И Феликса, и Морана тянуло к этой фигуре. Он видел её такой же, как и три года назад. — Привет, — сказала она, заметив его, и знакомая узкая ямочка коснулась мягкой щеки. — Чан, — на выдохе прошептал Феликс. Бан Кристофер Чан. Кристофер для родителей. Банчан для друзей. Чан для Феликса. Мальчик, после которого Феликс надолго перестал дружить. Утонувший в пруду Бан Кристофер Чан. В сухой одежде, улыбающийся и всё такой же пятнадцатилетний. Он мягко отталкивался пяткой от земли и, как маятник, покачивал себя на прутьях. В месте, где они познакомились, будучи совсем детьми, среди знакомых домов и набитых шишек. Феликс остро захотел почувствовать, что есть в нём плоть и кровь, что его прошлое, часть его жизни всё ещё есть здесь — потянулся вперёд. — Стой, — попросил его Банчан, отклонившись. Феликс отшатнулся, спрятал руки за спину. Укол вины прямо в кончик носа: жжение от ноздрей к уголкам глаз. Дотронется — и всё закончится, он понял. — Что ты здесь делаешь? — Жду. Думал, выплакал все слёзы, но ошибся. Тонкая морозная потянулась по щеке. — Меня. — Неожиданно, но тебя. Феликс сжал ладони в кулаки, вытер слёзы шёлковым рукавом. Сути Морана и стёртого из жизни Феликса боролись между собой. Отпустить душу или извиниться за то, что она здесь. — Прости меня, — победил. — Прости, прости, прости. Он бы так хотел встретить и Юнги, и Черён, и Югёма — всех. Хотел бы извиниться, вымолить, всем подарить вечное лето и шанс на новую жизнь. Но обречённые вряд ли здесь. Почему тогда здесь Банчан? Ведь не может быть, чтобы… — Тебе не за что просить прощения, Ликси. Моё время пришло. Ведь не может быть, чтобы его время пришло. Феликс снова сделал шаг вперёд, снова отрешённый назад. Сел на соседнюю качелю, чтобы случайно не коснуться, прижал руки к металлическим декабрьским прутьям. — Как это возможно? Ты ведь только начинал жить… Пятнадцать лет — это так мало, чтобы встречать смерть. Сколько будет у него ещё таких, как Банчан? Сколько детей ему нужно будет отправить в вечное лето только потому, что их время пришло? Несправедливость хватала его за волосы и заставляла откинуть голову. Посмотреть на едва заметные звёзды на сером полотне и желать их проклясть, погасить — желать молить о пощаде. Мягкую улыбку Чана не обязательно было видеть, чтобы понять. Она звучала теплом в расслабленном голосе. — Я не начинал, Ликсик, я заканчивал. Иначе был бы я здесь, ждал бы своего ангела? «Своего ангела» — звучало двусмысленно после всего, что пережили они перед тем, как он ушёл. А годы прошли: Феликсу теперь восемнадцать плюс бесконечность, а Чану пятнадцать, всегда. — С того самого дня? — С него. Пятки продолжали перекатываться на носок и качать вперёд-назад металлическую конструкцию. Та тихо скрипела и выла, сплетаясь с поднимающимся ветром. Они молчали: Чан ждал, Феликс сопротивлялся. — Есть ли что-то, что держит тебя? Всё ещё. Моран взывал к долгу, а Феликс — к изнывающему сердцу. Взгляд Чана уплыл за горизонт, где скоро снова поднимется солнце. Для всех людей мира время скоро пустит новый виток. — Я всё и всем успел сказать, — ответил задумчиво Чан. А затем повернулся, беззаботно и ярко приподнял уголки губ. — Даже тебе. Феликс помнил. Тот весенний солнечный день, в который Банчан успел сказать, что тот ему нравится. В который успел обнять его крепко-крепко, робко поцеловать в уголок рта. И глаза его блестели, как сейчас, и взгляд был полон жизни и понимания. Чан был первой его симпатией. Первым романтическим чувством, от которого пульсировала грудная клетка и спирало дыхание. Первым человеком, которому Феликс подарил многозначащие взгляды и робкие объятия. А потом Банчан утонул. Чувствами и илом захлебнулся. И всё время после этого он был здесь: успел высохнуть и устать. Успел выветрить болотный запах и стать выцветшим, далёким. — Тебя не было так долго, потому что ты жил? Снова укол. Вина-воспоминание, прыгающее с кончика носа прямо в зрачок. «Сынок. Сколько же ждать тебя ещё? Почему же ты никак не приходишь, мальчик мой?» Это тоже был дух? Тот мужчина в забавной дедовской кепочке. Уже тогда, мог ли Моран видеть его? Видел ли его Хёнджин, было ли это случайностью или очередным актом показательной порки? Как сны. — Феликс? — А… Да, прости… Жил. Умер, получается, сегодня. — Добро пожаловать? Они засмеялись. На секунду воздух заискрился, выцветшие картинки заплясали перед глазами, как при жизни. И снова померкли. Моран ждал, Феликс сопротивлялся. — И ты бы не хотел остаться? — сорвалось с губ. Если бы суть ангела смерти была отдельной личностью, он бы ударил по лицу либо себя, либо Феликса. Ангелы не могут держать души умерших, не имеют права лишать их возможности переродиться. Банчан в ответ на обречённую фразу покачал головой. — Устал. Больше не хочу задерживаться. Сказал и протянул ему через прутья своё запястье — обнажил место, где когда-то бился пульс. Моран знал, чего от него ждут: дотронуться, взглянуть в глаза и отпустить душу в лето. Феликс сопротивлялся до последнего — словно Банчан мог своим присутствием хоть что-то изменить. Даже вопрос его был эгоистично неправильным. Он сделал за жизнь так много эгоистично неправильного, разве мог умолять и противиться чужой воле? Он поднял голову, словил бледнеющий взгляд. Прикоснулся пальцами к сухожилиям и оплёл чужое запястье. Чан улыбнулся: ярко-ярко, знакомая ямочка превратилась в щёлочку. — Тебе красиво, — успел сказать он, растворяясь в декабрьской ночи. — Гетерохромия. Один голубой, другой зелёный. Ты теперь особенно особенный ангел. Знакомый образ исчез, а горящие, как от пощёчин, щёки — нет. Гетерохромия? Возвращаться домой перехотелось. Импульсом он отправился к реке, что когда-то давала ответы на многие вопросы. В первых лучах рассветного солнца она казалась ещё глубже, ещё мудрее. За спиной университет, и там нет никого, кто бы его помнил. А река помнит: вода, огонь, земля и воздух не забудут, что восемнадцать лет он здесь был. Феликс подошёл к берегу, склонился над водой, осторожно заглянул в отражение. Его светлые волосы, что подкрашивались при жизни дешёвой краской, совсем побелели. Холодный белый цвет обрамлял знакомое лицо с незнакомыми глазами. Он присмотрелся: один — светло-голубой, второй — ярко-зелёный. Всё, как говорил Банчан. На него смотрели глаза Морана, ангела отмеренного времени. А вокруг шеи блеснула золотая нить — поводок. Снова появилось безудержное желание сбежать — и никто не остановит. Прочь оттуда, где он не принадлежит себе, прочь оттуда, где ему больно. Туда, где больно не ему. Его звали души: сотни, тысячи, миллионы душ. Он уже слышал этот зов, слышал навязчивое жужжание. Тогда он не знал, что это за звук и как его прекратить. Сейчас знал и совсем не противился. Знал и сделал шаг — со скал в кровавое море. Мир завертелся и заговорил разными голосами. Мир померк и снова вспыхнул, рассматривая его разными глазами. Он был нигде и везде. Перед ним появлялись разные люди — разные души этих людей. Он был у рек, лесов, в квартирах, на улицах. Разные места и обстоятельства — и везде его ждали, и везде о нём молили. Феликс старался не думать о пути, справедливости, возрасте. Позволил Морану взять верх и ненадолго отключить звук и ощущение трескающихся рёбер. Просто механически исполнял свой долг. Словить взгляд, прикоснуться к запястью, отпустить. По кругу, как планета оборачивается вокруг солнца, так и он мелькал, делая то, что должен. К часу, когда солнце полностью поднялось над землёй, Феликс обошёл почти весь город. Сотни глаз, постоянное ощущение чужой тонкой кожи под подушечками пальцев — это была лишь малая часть, капля в море неприкаянных душ, поэтому отдохнуть он опустился ненадолго. Переносить души, себя — это всё вытягивало энергию из общей чаши. Наверняка все ангелы смерти почувствовали его появление из-за резкого потока душ. Феликс старался не смотреть на своё отражение. Сел у кромки реки, опустив голову на объятые руками колени. Вздохнул, прислушался к себе: лёгкая усталость в голове, горящие подушечки пальцев от постоянного трения о кожу. Перманентная зубная боль в груди. Тоже нужно будет привыкнуть. Он прикрыл глаза, постарался ни о чём не думать, но воспоминания вспыхивали раз за разом: отец, Джисон, рождество, Хёнджин. Он усердно отгонял бабочек, обратившихся роем пчёл, от сердца, что безвольно качалось на артериях между лёгких. А они снова и снова слетались. Мучения не закончились даже после его ухода. Какая ирония. — Феликс, — знакомый шёпот, виновато-чистый. Какая ирония. Осязаемое чужое присутствие — к чёрту, к чёрту. Феликс зажмурился, крепко прижал ладони к вискам (всё к чёрту) и исчез с берега. Самая большая бабочка, чьи раскрытые крылья закрыли бы лёгкие, летела быстрее всех. Но Феликс успел. Открыл глаза — маятником в кружащейся голове болтался знакомый постер. Его дом. Его комната. Обезболивающее не сработало. Нет в мире места, где можно сбежать от распадающегося на крупинки вечности себя. А от Него? Есть такое место?