presque vu: цикл Мóрана

мы друг друга на этой спирали обретали и снова теряли.

После смерти душа ничем не отличается от земного тела. Ей, взволнованной смертью, к которой никогда не подготовиться до конца, проще переносить переход, если глаза видят и руки ощущают точно так же, как при жизни. Только перед самым входом в ад или рай душа теряет привычную оболочку и готовится проходить испытания очищением, прежде чем снова вернуться на землю. Ангелам тоже привычнее эта форма — людей к людям. Да и чаще всего они находятся именно на земле: пусть ни для кого не заметные, но всё же часть земной жизни. Рождение и смерть — ближе этого к ним только само существование. Благодаря тому, что ангелы не обретают другой формы, Феликс ещё не сошёл с ума. Знакомые руки касались чужих запястий, знакомые ноги обтаптывали города, знакомый голос складывал звуки в слова, когда душа была особенно испугана. Только глаза чужие, он их помнил: один ярко-зелёный, другой голубой. Всё было привычно, кроме шёлковой рубашки и этих глаз. И если с одеждой он научился справляться — снимать или менять, то радужка цвета не меняла, даже если сильно постараться. Моран не переставал быть Мораном ни на секунду. Феликс стал избегать зеркальных поверхностей. Это не спасало. Бег от себя напоминал звериный. У Югёма был хомяк, карамельного цвета с вечно улыбающимся лицом — он увидел его всего пару раз до того, как тот сбежал из клетки и затерялся где-то между этажами. Оба раза улыбчивый и карамельный без устали наяривал в ярко-оранжевом колесе — как Феликс сейчас. Сколько не бежал, сколько не пытался затеряться в чужих потухших зрачках, а всё оставался на прежнем месте. Тихий зов и ровный пульс на миллионах рук не давали забыть о том, кто он есть. Тысячи рук, тысячи глаз, тысячи судеб — и все тянулись к нему с какой-то слепой надеждой: найти покой или воскреснуть. А он смотрел на них и иногда едва сдерживал слёзы. Перед ним появлялись не только пожилые люди, по-настоящему закончившие свой путь на земле. Он видел молодых людей, подростков, беременных женщин. Он видел детей. И все улыбались ему мучительно светло, смущённо-принимающе, болезненно тоскливо. И все были похожи на посмертные картины, созданные только для Феликса. В них на долю секунды сверкали глаза, оживали уголки губ и тянулись запястья в немой просьбе. Полупрозрачные, написанные на стекле. Несправедливо возвращающиеся в вечное лето. Души встречали и растворялись, а Феликс оставался там же — незаметный для людей и всеобъятный для зовущих. Души исчезали, а он, мечтающий исчезнуть тоже, просто продолжал свой путь. Круг за кругом: глаза, руки, лето. И несправедливость. К ним, к нему — к миру. Он больше не возвращался домой. Не видел родную реку, чужого Джисона, не видел храм-университет. Это то, что принадлежало только Феликсу. Возвращаться после прощания — это будто предавать себя. Предавать те воспоминания, ради которых он жил последние месяцы. Это было слишком для человека, который меньше недели назад стал Мораном. Слишком для человека, который за свою короткую жизнь видел много смертей. И каждая следующая, которую он встречал, с которой пересекался разноцветными глазами, заставляла всё больше себя ненавидеть. Мир превратился в картины на стекле и попытки сбежать: от себя и от него. Чем дольше он пытался бежать к горизонту-спасению, тем дальше тот казался, и тем острее кровавый силуэт врезался в зрачки. Моран исполнял свой долг, а Феликс думал: ангелы смерти могут умирать? Он — всё ещё знакомая плоть. В этой плоти восемнадцать лет стучало сердце, в венах циркулировала кровь, и привычно вздымалась грудная клетка. Если он не перестал быть собой, вдруг, у него ещё есть возможность? Эта надежда была призрачная, глупая, невозможная. Подсознание хохотало с одной только мысли, а пальцы ощупывали углы разбитых ракушек. Когда энергетическая чаша снова выбросила его из круговорота душ, уже вечерело. Пристанище нашлось в парке-заповеднике, там у искусственного озера насыпью лежали ракушки — нетронутые человеком, они были способны усилием воли оказаться у него в руках. Совсем по-человечески и острота их ощущалась, и шероховатости. Феликс даже поверил, что способен. Поверил, что есть что-то, что освободит от муки встречать смерть тех, кто её не заслужил. Присел на край озера, разулся, опустил ноги в воду, что уже этой ночью станет январской. Подтянул шёлк до локтя и, положив руку на колено, мазнул вдоль предплечья острым краем ракушки: кожа разошлась, загорелась, по следу рассыпались алые капли. Но не успела кровь проступить по всему порезу, как рана затянулась. И надежда разбилась. У него ничего не получится. Наверное, отруби он себе голову, та, как надоедливый таракан, приползёт обратно: кости прирастут к позвоночнику, сухожилия и вены срастутся. Или просто стоит глубже? Он снова сделал надрез, кожу прожгло болью и через несколько секунд снова стянуло. Нервный смех, застрявший в глотке, подкатывал к глазницам слёзы. Рука остервенело дёргалась по коже, ракушка окропилась скудными кровавыми каплями, а раны снова и снова затягивались. Феликс вёл полосы одну за одной и обессиленно плакал, но ничего не менялось. Моран не может себя убить. А Мор? Мор, что создал его, может ли и убить? Как бы не чесались руки, он не был готов проверить. Совсем не был готов снова видеть Хёнджина, даже если перед ликом его будет молить о смерти. Слишком свежи воспоминания той ночи, чтобы снова опуститься на колени. Он всё ещё брошен и унижен, всё ещё использован повелителем во имя вселенского баланса. Вселенная, наверное, оценила, он сделал великое дело для человечества. А Феликс как? Феликс слоняется по миру, нужный всем и никому. Забытый миром, поцелованный смертью и уставший. Не в состоянии спастись ни горами, ни песками, ни городом, но всё ещё пытающийся навеки сбежать. Наивный. Чужое дыхание почти всегда дышало ему в спину. Было вопросом времени, когда догонит, и вопросом воли — когда схватит. Так прошло почти два месяца и десятки миллионов душ. Феликс вышагивал по отдалённым улицам Парижа, тешась мыслью, что здесь его точно не убьют бандиты тринадцатого района. Узкие улочки, бежево-пыльный цвет зданий и вымощенная плиткой дорожка дарили желанное спокойствие. Архитектура Европы, которой Феликс восхищался всё учебное время, теперь часто появлялась перед глазами: он побывал в Риме, Афинах, Лиссабоне, Кальяри, крупных и мелких городах, что несли в себе шлейф любимого храма искусства. Сам он одевался в тот же стиль, несмотря на то, что никто его не видел. В Италии он всегда ходил в пиджаке, в Афинах — в золотых браслетах. Во Франции же — в чёрном тренче и кожаном берете. Создавать на себе одежду оказалось так же легко, как вытягивать душу из тела — усилие воли. За пару месяцев он в целом почти привык к своему новому статусу и возможностям. Со временем ко всему привыкаешь, особенно, когда ничего нельзя изменить. Он пробовал игнорировать свою суть — не только Моран внутри рвал и метал. В ушах снова поднимался гул, как во всех снах, что он видел при жизни: нарастал, словно идущий из-под земли, и он вспоминал это бесконечное жужжание, нескончаемое “жду-жду-жду”. Миллионы голосов ярче разноцветных глаз напоминали ему, что сбежать невозможно. Феликс — Моран. Феликс — ангел отмеренного времени. Он часть цикла, часть великого колеса вселенной. И было бы это очень почётно, если бы не было так тошнотворно. Поэтому Моран исполнял свой долг, а Феликс думал: Мор может его убить? Какое правило ему нужно нарушить, чтобы получить это наказание? Он бы спросил, если бы Мором не был Хёнджин. Да и многое бы изменилось, если бы Мором не был Хёнджин. Но это был он. Это был он, и именно Он следовал за ним, прямо там, по узкой парижской улочке. Феликс чувствовал его присутствие, чувствовал, как неестественно вытянулся позвоночник, а по коже сорвались мурашки. Клубок в груди жалобно стукнулся о рёбра. Знакомый бордовый голос коснулся его ушей, когда солнце почти полностью исчезло за горизонтом. Уколол его спокойным: — Ты же понимаешь, что убегаешь, только пока я тебе это позволяю? Феликс снова подумал: “какая ирония”. То, что он не принадлежит себе и что золотистый поводок шею держит вне зависимости от одежды, он ни на секунду не забывал. Не нужно было зеркал, других ангелов или чужих колючих напоминаний, чтобы сделать осязаемой его захлопнувшуюся клетку. Эта собачка, несмотря ни на что, всегда у ноги. Осознание своего положения всё ещё било наотмашь — по униженному голому телу, что безвольно сползло с кровати. Каждый раз, когда Феликс слышал его голос, он будто оказывался там: в украшенной комнате, пахнущей ёлкой, мандаринами и Хёнджином, наполненной теплом, любовью и кровью. Феликс не обернулся, продолжил путь вниз по склону. Ему навстречу с неба посыпался крупный снег, и не было в этом ни капли волшебства. Хотелось, чтобы ветер ударил морозом в лицо, чтобы щёки обдало февралём и помогло забыть январский голос, но ангелы не чувствовали изменений в погоде. Снег опускало на его плечи, берет, пальто, и сразу сносило ветром, а Феликс чувствовал только, как внутри зарождалась сотканная из чувств истерика. Из тех, что клубком по нитке давили на истерзанное до невозможности. — Даже сейчас. Ангел шёл дальше и прикидывал, в какой момент его ноги закаменеют, а подбородок силой натянется вверх. В какой момент Мору надоест ловить его, и Моран снова подчинится. Но ноги продолжали идти и поддаваться воле Феликса. Он нервно сглотнул, решился ответить — честно. — Может, я жду, пока вам надоест? Убегаю, чтобы вы развеяли меня по морю. Вы. И получалось так естественно — по крайней мере, пока Феликс его не видел. Даже голос почти не дрожал. Если заезженно повторять себе, что за его спиной не тот человек, которому он отдал себя, то ощущается почти сносно. Только голос январский родной, заставляющий замершее сердце возрождаться и выть, не давал сносному обосноваться. — Или привязал к ноге? — кольнул он под подбородок. — Об этом ведь думаешь? Остро — надрез до самого кадыка. Вместо слов в морозный воздух вены выталкивали призрачную кровь. Впереди город молчаливо встречал последнюю зимнюю ночь, по переулкам гасли усталые фонари, а за спиной догоняло то, что страшнее местных бандитов. Его самое близкое, самое нежное и ненавистное следовало по пятам и дышало в затылок. Судьба. — Мне тоже больно, — говорила она. — И я не убил бы тебя, даже если бы хотел, Феликс. Ф е л и к с. Знакомо-чужие губы складывали знакомо-чужие буквы в чужеземное слово. Казалось пренебрежительно-издевательским после всего. Буквами в спину плевали, а окаменелая ничего не могла сделать. Он ничего не мог, кроме как просто идти вперёд. Остановится — догонят, замедлится — догонят, свернёт — догонят. Он всё быстрее к горизонту, а горизонт всё дальше. Феликс. Где-то в его прошлом на лекциях кто-то надоедливо щёлкал ручкой с таким же звуком. Щёлк-щёлк, пока по затылку не стукнут. Где-то в прошлом он всё ещё любит своё имя и гордо приветствует рукопожатиями детей со двора. Но не теперь. Теперь единственный, кто знает его тем и кто может так его назвать — Хёнджин. И имя превратилось в унизительное напоминание его собственной ничтожности. «Феликс? Красивое имя. В испанском языке есть похожее слово — «feliz», что в переводе значит «счастье». Тепло и хитро. «Меня зовут Хван Хёнджин, пожалуйста, позаботьтесь обо мне». Невинно и чисто. Разве было честно после всего, что было между ними, поступить так? И преследовать его, целуя пальцы прошлым, которого больше не существовало — честно? Судьба никогда не гладила его по щекам, только била, вот и сейчас. Надежды сбежать не было, только шаги, тишина города и мысль: когда догонит. А голос всё ближе и острее, бордовые ноты прыгали на периферии. Феликс остановился у одного из фонтанов. Летом высокий и широкий, он разноцветным свечением переливал бы воду по чашам, разбрызгивал бы её ветром по прохожим. Здесь было бы много людей, света и счастья. Зимой фонтаны молчали, и мир не светился. Только снежинки сиротливо жались к бежевым камням. Устал бежать и знать, что точно догонят. Фигура рядом не замелькала. Только присутствие, одновременно далеко и близко, касалось позвоночника. Он не решился обернуться и встретиться с теми глазами лицом к лицу, даже головы не повернул. — Почему вы не можете меня убить? Почему именно я? — спросил. У Феликса было много вопросов. Но озвучивать все, даже самые сокровенные — значит сделать шаг вперёд, открыться и покориться. Значит смириться с судьбой, мириться с которой ему не хотелось. Он спрашивал, но не ждал ответов. Мор имел право не отвечать, не церемониться с ним, не терпеть. Объяснять на пальцах, почему он стал ключевой фигурой в цепочке жизни и смерти, ему никто не обязан. Он понимал это и два с половиной месяца старался не доставлять проблем. Но этого срока оказалось недостаточно, чтобы смотреть прямо, склонить голову и ничего не почувствовать. Каждая клетка его души горела, будто заживо подожгли. Да и Мор почему-то терпимо ответил, хоть и сталь перекатилась по выдоху. — Тебя выбрал не я, а судьба. Никто из тех, кого ты можешь встретить на пути, не способен убить тебя. Так что заканчивай, пока последняя кровь не пролилась. Даже это знал. Феликс перед ним как на ладони, сколько бы не бегал. Иронично, а ведь он старался. А Хёнджин продолжал. — Мне жаль, что твой отец не набрался смелости рассказать тебе всё, — в мягком голосе блеснула бордовая сталь господина. — Историю о том, как ангел смерти научился воплощаться на земле ради своей возлюбленной. И как, влюбившись и зачав ребёнка, они всё скрыли вместо того, чтобы честно рассказать. Ты думаешь, мы изверги, наказывающие за любовь? Они заплатили за трусость. Кому, как не ангелам знать, что любовь свята. Глупы и наивны все души, когда влюбляются. Феликс тоже глупый и наивный. Иначе почему его сердце так сильно бьётся? Почему его тело продолжает реагировать нежностью на чужие слова, даже если они звучат дико? И если для ангелов любовь свята, то почему он сам над ней надругался? Вопрос завис в воздухе. У Феликса на секунду зачесался язык, дёрнулся подбородок вверх, и сразу опустился. Каждый платит по-своему, и Феликс здесь — разменная монета. Моран — всего лишь инструмент для поддержания порядка. Он всегда это знал. Почему у него не отобрали чувства? Без них он бы с первой секунды всё понял и раза в полтора быстрее закрыл накопленный за восемнадцать лет долг. А Феликс отпускает и плачет, встречает и плачет. Детские глаза смотрят на его блестящие, и улыбаются, и видят крылья за его спиной, и считают веснушки. А он касается молчаливых запястий и ничего не может сделать. Феликс сжал ладони в кулаки, до натяжения в мышцах, чтобы отвлечься и не расплакаться. — И что мне делать теперь? — почти прошептал. — Забыть всё, что было, и идти дальше? Забирать души тех, кому ещё жить и жить? — Ты забираешь только тех, чьё время пришло, — поправил его Мор. — Ты — ангел отмеренного времени. Будто это многое решало: сейчас передохнёт и снова в путь, а там и в вечность. — Да плевать. Время Черён пришло? Время Юнги пришло? Югёма? Чьё ещё? По внутренностям танцевало негодование. Он месяцы то и делал, что переносил души; то и делал, что выдёргивал их из ещё тёплых или уже давно остывших тел. И далеко не все, кого он видел, были готовы к смерти. Кровавая сталь ощущалась ещё ближе, чем была до этого. Закрой глаза, и почувствуешь, как Мор дышит в затылок. Феликс моргал через раз, чтобы не почувствовать. — Твоё появление не могло ни на кого не повлиять, знаешь ли. Ты говоришь со мной так, будто я виноват во всех твоих бедах, но я спустился, чтобы это остановить, — почти ядовито, почти обиженно. — Способ выбрал отменный. Хождение по кругу от важного всё равно к центру привело. Бросало песок в глаза, отвлекало детскими глазами и сталью, но всё-таки обнажилось. Мор исчез. Вместо него на расстоянии вытянутой руки на периферии показался знакомый силуэт, и не было в нём ничего от господина. Плечи Хёнджина были опущены, взгляд прыгал по бежевым камням, будто и здесь пытался догнать. Или хотя бы здесь. — Феликс… — Не называй меня так. — Мир подстраивался под тебя с самого рождения. Учился жить с тем, что в мире не хватает Морана; с тем, что душа, которую никто не должен был видеть при жизни, жила, знакомилась и дружила. И пока я искал, метался по миру, разглядывая каждого ребёнка, подростка, юношу, ты всё это время касался чужих душ. Сущность ангела смерти касалась их, а судьба подчищала. Ничьей вины здесь нет, это просто закономерность. К тому же с течением времени тебя начало тянуть именно к своим душам. К тем, кто заканчивает свой путь. — Нет… — Каждый выполнял свой долг, кто-то даже чуточку больше, чем… Феликс не дослушал. Понимание, осознание и правда упала на его плечи болью — ядом со стекольным привкусом, что резал глотку изнутри. Вместе с кровью в желудок затекала пульсация, отчаянный предсмертный вой. — Зачем ты так со мной? — Как? — Ты знаешь, как. Почему ты не выбрал именно этот способ? Почему, Хёнджин? — Я… Отчаянный животный вой. Хёнджин искал ответ, а до Феликса внезапно дошёл другой. Размашисто ударил по затылку тяжёлым камнем из фонтана. Где-то на водной глади летом они могли бы сейчас найтись. — С какого момента меня начало тянуть к своим душам? Кто заканчивал свой путь? А нашлись лицом к лицу. Феликс развернулся, испуганно дёрнулся, впервые за почти два с половиной месяца встретился лицом к лицу с человеком, который его разбил. Тот несмело повернул голову, и не нужно было открывать рта, чтобы прочитать ответ. Тот сверкал на дне глаз даже без фонарей: нежностью букв и пейзажей. Моран исчез. За спиной остались Париж и фонтаны, последние февральские звёзды и душа, в которой не было ни капли от господина. Феликс снова оказался возле знакомого дома, где больше двух месяцев назад под пушистой елью танцевала влюблённая пара. В гостиной свет не горел. Джисон. Как же Джисон? Жив ли Джисон?