presque vu: цикл Мóрана

каково это: знать, что всё, за что ты боролся нужно только тебе?

Феликс жил в промежутке между октябрём и декабрём. Жил в тех днях и моментах, где наивность и беспечность была по-человечески простительна. Он жил в бежевых стенах университетских коридоров, в блеске картинных рам, в сколах колонн и сгибах лекционных столов. Там не было боли сильнее, чем после всех друзей потерять отца. Там не было желаний, кроме как спасти тех, кто выбрал его несмотря ни на что. Жизнь складывалась из количества нарисованных живых картин, съеденных с Джисоном фирменных булочек и раз, когда Хёнджин прикасался к нему. Поэтому представить Джисона было несложно. В секунду перед глазами возник мальчик-пейзаж: его испачканные в краске пальцы, держащие стаканчик с кофе и Минхо, обклеенные стикерами тетради, всегда улыбающиеся глаза. В отрывке между октябрём и декабрём он такой знакомый и родной, даже когда Феликс отчаянно пытался быть далёким. Место, где при жизни билось сердце, и сейчас продолжало болеть. В Сеуле последние зимние песни пел февраль. Феликс зажмурился и попытался сделать вид, что чувствует, как мороз пробирается под его кожу и с дрожью касается влажных костей. Было страшно думать о том, что может ждать его за закрытыми веками. Звук ветра почти сразу стих, слышалось шарканье подошвы о линолеум и тихие звуки аппаратов. В горло вернулся шипастый шарик, надавил на кадык изнутри, отчего к глазам сразу подступили слёзы. Моран порой сталкивался с этими звуками. Феликс помнил эти звуки. Он слышал их несколько раз, когда навещал Черён в больнице. Она говорила, что её аппарат иногда пищит, как котята. Феликс натянуто улыбался, кивал и быстро переводил тему, пряча глаза. Черён настолько давно не была дома, что забыла писк тех, кого навещала каждый день. Черён так долго болела, что всё-всё забыла, а потом мир забыл её. Муэрта позаботилась, чтобы его подруга этого не заметила, но он заметил. Он каждого сквозь годы пронёс и всё помнил. Время прошло, больницы стояли, всё так же совсем не похоже пищали аппараты, а он помнил. И кричал посреди коридора, зная, что его никто не услышит, потому что не нужно было открывать глаз, чтобы знать, что за веками нет ничего хорошего. Не нужно было быть ангелом смерти, чтобы понять, что Джисон умирает. Феликс открыл глаза. Какая-то часть его хотела зажмуриться и снова исчезнуть, но у Джисона не было вечности, чтобы ждать, пока он соберётся с духом. В конце концов, невозможно привыкнуть к тому, что теряешь родных людей. В конце концов, Джисон в любой момент мог призвать его. Возле узкой койки, прижавшись щекой к чужой руке, спал потерянный Минхо. Оба худые, мятые и серые. Джисон спал на спине, но обе его ладони касались Минхо — обнимали за голову. Его мягкие щёки прилипли к дёснам, глазные яблоки впали. Феликс вытер слёзы, что стали пеленой, бросил взгляд на лысую голову, что когда-то курчавилась тёмными волосами. Хан Джисон угасал. Моран уже видел эту картину. За два с половиной месяца каких только смертей ему не довелось увидеть. Люди погибали в авариях, гнили в лесах, молчаливо и громко ожидали смерти в маленьких комнатах. Видел и тех, кто без волос и жизни в глазах провожал людей, которым был дорог. У Джисона был рак. Всё это время, пока его не было, рак сжигал его. Быстро и стремительно. Он вспомнил, как Джисон попал в больницу впервые, и захотел открутить голову врачу, который его осматривал. Глаза жгло от слёз и ярких ламп, висящих над родными головами. Пара, которая ещё недавно танцевала под рождественскими огнями и сама была огнём, превратилась в тлеющие угольки. Если бы не вчерашний вечер, если бы не эта ночь и их разговор, вряд ли бы Феликс узнал, что Джисона скоро не станет. Очень скоро, судя по синеющим венам на бледном теле. Хёнджин знал? Поэтому пришёл, поэтому привёл? Поникшие плечи воспоминанием блеснули где-то на периферии. Феликс отвернулся от сердцеразбивающей картины, вытер слёзы и ударил себя по щекам, чтобы взять в руки. Ломающийся голос потянулся вверх ровной чёткой струёй. — Покажитесь мне, мор, — складывали губы. — Покажитесь мне, мор. Покажитесь мне, мор. В раскрытой грудной клетке об лёгкие и рёбра бились окоченевшие трупы бабочек. Позднее и далёкое, осеннее и рождественское возвращалось к нему волнами боли и отчаяния. Последнее принадлежащее Феликсу рассыпалось прямо на глазах. Феликс больше не был Джисону другом. Но Джисон Феликсу был. Его память всё ещё пестрила яркостью совместных воспоминаний и бурлящей в зрачках жизнью. Он никогда не позволит этим осколкам просыпаться, потому что это всё, что у него осталось. — Ты в курсе, что не можешь звать меня, когда тебе вздумается? Сначала до слуха донёсся бордовый голос, и только потом появился его обладатель. Впервые за эти месяцы Феликс видел Мора перед собой: январский взгляд обжёг его лицо, тёмная одежда скрывала даже ладони. Сердце противно отозвалось нежным ускоренным стуком, но он не обратил на это внимания. Феликс избежал чужого взгляда, только кивнул головой в сторону спящей пары. — Как это исправить? Мор молчал недолго. Феликсу показалось, что тот заглянул за его плечо с тоской, уголки губ его на долю секунды потянулись вниз. Январский подбородок качнулся в стороны. — Никак. Скоро он призовёт тебя. Бордовая сталь полоснула ему по горлу и исчезла. Феликс чувствовал, как перестало хватать воздуха, как внутренности сжались в тугой комок. Отчаяние смешивалось с животной яростью. Феликс думал, что Джисон друг Хёнджина тоже. Но он ошибся. — Ты так спокойно говоришь об этом? Ты, учившийся вместе с ним, видевший его наравне со мной, знающий наравне со мной. И ты так спокойно рассуждаешь, что его жизнь скоро оборвётся? И мы просто положим на это хуй, да? И на него, и на Минхо, что без него здесь с ума сойдёт. Так себе это представляешь? Ты это хочешь мне сказать, это?! С каждым словом Феликс подходил к грани, истерика подступала к надрезу над кадыком. Перед ним был не Мор. Пока он только однажды видел Мора, и этот один раз ненавидел его настолько же, насколько возненавидит сейчас Хёнджина, если тот продолжит вести себя так безразлично. Тот Хёнджин, которого он знал, не мог оставить никого в беде. Хёнджин, которого он знал, покупал по три стаканчика кофе, носил Феликса на руках и грел в карманах пальцы до того, как они успеют замёрзнуть. Было ли это искренне? Существовал ли тот Хёнджин, которому Феликс себя вручил? Шёлковые чёрные ладони обхватили его плечи. Кожу под прикосновением обдало январским холодом. — А что ты предлагаешь, Феликс? Что? У тебя есть универсальный метод лечения болезней? Или способ продлить жизнь всем людям планеты? У меня вот нет. Тёмные глаза, дышащие зимой зрачки пытались поймать его собственные. Феликс отворачивался, ненависть не наступала. Только горечь и боль, отчаяние и боль. — Ты рассуждаешь, как Мор, — почти прошептал он. Хёнджин молчал, кровавое море проплывало мимо. Феликсу показалось, что он перестал слышать звуки больницы, в ушах стоял вакуум, из-за которого вскоре донёсся знакомый ровный голос. — Мне давно не приходилось терять вот так. Наверное, больше пары сотен лет. Я не помню, каково это, когда чувствуешь человеческую несправедливость. Но знаю, что лучшее, что я могу сделать для него — это проверить, чтобы его душа спокойно отправилась дальше и так же спокойно вернулась на землю. Лучшее, что можешь сделать ты — это отпустить его в лето. Феликс опустил голову, скрыл лицо за длинной белой чёлкой. — Почему всё так? — В этом и есть цикл жизни. Хёнджин продолжал говорить с ним, как с ребёнком, и объяснять на пальцах истины, которые Моран знал. Феликс тоже понимал, что всё конечно, ещё при жизни, но понимать и принимать — это разные вещи. Хёнджин, в чьих глазах он мог бы найти все ответы, учил его принимать. Феликс был благодарен, несмотря ни на что. Феликс всё ещё тянулся к нему, как к единственному источнику света. Сегодня у обид не было сил сопротивляться. У Феликса не было сил искать виноватых. — Он меня узнает? Руки в чёрных шёлковых перчатках продолжали держать его плечи. Без них уже было бы зябко. Пока Феликс не поднял голову и не столкнулся со взглядом господина, он мог позволить себе эту вольность — не отходить. И ронять слёзы за чёлкой на собственные туфли, догадываясь, каким будет ответ. — Нет. Банчан умер раньше, чем его воспоминания о тебе были стёрты. Для души Джисона тебя никогда не существовало. Я не могу исправить и это, — стальные губы коснулись его макушки. — Прости. Прикосновения отдавались болью и островом спасения. Феликс не отошёл. Закрыл глаза, чувствуя, как Хёнджин подтягивается ближе и как из воображаемого надреза над кадыком струями выбивается истерика. Хёнджин его обнял. Тепло его тела ощущалось как глоток воздуха: длинные шёлковые руки скользнули по спине, и тело по инерции подалось вперёд. Феликс обессиленно прижался к знакомой груди, и живой отрезок жизни блеснул уютом на периферии. Разделённая надвое боль ощущалась всё так же колко, чёрная шёлковая рубашка пропиталась солью. Феликсу восемнадцать плюс бесконечность, Джисону не успеет исполниться двадцать. Февральский холод догнал его реальностью по затылку. За его спиной на больничной койке ломалась жизнь, а он стоял в объятиях сущности, которую на земле именуют Смертью, и даже сущность эта ничего не могла сделать. Кто из них всех прав? Ноги сами сделали шаг назад, пальцы стёрли с лица слёзы и усталость. Хёнджин отпускал его нехотя, шёлк до самых пальцев скользил по его рукам. — Сколько времени у меня есть? — сорвалось с губ. В затылке ускоренно тикал счётчик вдохов Джисона. Хёнджин звучал устало, его ботинки тоже сделали шаг назад. — Феликс. Тебе не обязательно брать от отца всё. Обманывать судьбу — это плодить себе подобных. Только тебя никто не мог убрать, кроме меня, а его сможет любой, кому не лень. — Что ты говоришь? Январские глаза и губы его испытывали. — Его путь заканчивается. Обидно, больно, но заканчивается, пойми. И если ты попробуешь удержать его на земле, то уже через минуту найдётся другой несчастный случай. Ты удержался так долго только потому, что тебя мог забрать только я, в обычной жизни так не работает. У тебя не получится спасать постоянно: и его, и тех, кто может умереть из-за его переписанного пути. Если бы Феликс знал, что у него есть крылья, то понял бы, почему на спину легла такая тяжесть. Хёнджин стоял поодаль, но ощущался всё так же близко, и слова его проникали прямо под кожу, доходили до сознания сквозь пелену обречённости. — Ты хочешь ему такой судьбы? Феликс не хотел. Он бы никому не пожелал испытать то, что все эти годы испытывал сам. Тем более Джисону, тем более этому улыбчивому мальчику-природе. Он уже видел это: пейзажи тлели на углях слепого желания удержать, зрачки превращались в слепые кляксы. Он видел в отражении зеркал, как несущий счастье сеет смерть, Джисон не заслужил такой судьбы. Суть Морана гладила Феликса по голове, давила на место, где отпечатался стальной поцелуй господина. Голова, отвечая на вопрос, безвольно болталась в стороны. Чужие ботинки снова стали вплотную напротив его, шёлковая рука завела за ухо прядь волос. — Просто будь готов, что одна из душ, которые ты встретишь, будет его. И не держи. Феликс усмехнулся. Мор всё знал. Мор знал Морана, он книги их открытые читал не перечитал. А хотелось. Феликс бы в лепёшку разбился, а нашёл способ удержать Джисона возле себя и переносить вместе с собой. Они бы облетели вместе мир и увидели своими глазами все те чудеса, что Джисон рисовал. Нашёл способ вернуть ему память, чтобы хотя бы на долю секунды глаза знакомо блеснули при взгляде на Феликса. По-детски эгоистично. Феликс знал, что не смог бы так поступить, но так хотелось. Хёнджин воспринял его молчание по-своему. Шепнул: — Не заставляй меня использовать силу, я этого не хочу, — и отрезвил. Феликс отшатнулся, и только тогда заметил, что шёлковая рука тянулась к его подбородку. — Ты это уже сделал, что мешает ещё раз? Его вопрос вопросом не являлся. Феликс понимал, что Мору ничего не стоит снова заставить его склонить голову. Мор мог подчинить его одним взглядом, сломать волю щелчком пальцев, поэтому старался не смотреть в его глаза. Это привычка всегда пытаться и всегда проигрывать — только потому что перед ним он всегда едва живой, распятый и голый. Сегодня он тоже почти проиграл, январские руки пахли домом и тёплой тишиной. Из этих рук когда-то не хотелось выбираться. И сейчас бы не хотелось, если бы ему кто-то тоже память стёр. Но Феликс помнил и поэтому продолжал не понимать. — Я не специально, — снова виновато говорил с ним Хёнджин. — Всё должно было быть иначе, сложнее, я выбрал самый безболезненный способ. Бордовый голос надламывал рёбра, как сладкую соломку. Хрустел у него над ухом нервами и хрящами. Феликс тряхнул головой. Поднял голову, и дно чужих зрачков потянулось к его веснушкам. Воля продолжала подчиняться ему. — Безболезненный? — едва шевелились губы. — Почему же тогда мне больно, Хёнджин? Почему так невыносимо больно? Ему показалось, что в глазах напротив разошлась от блинчиков водная гладь. Это Феликс камушки бросал? — Я подожду, пока ты начнёшь все слова, что я тебе говорю, через уши в мозг пропускать. Или хотя бы сбегать перестанешь. Хёнджин устало выдохнул, заметив, как бликует Моран, готовясь к очередному прыжку в пространство. На секунду показалось, что лопатки хрустнули, когда Феликс двинул плечами, но боли не последовало. Мор продолжал смотреть на него, не отдавая приказов. — Это случится не сегодня, — с горькой улыбкой медленно произнёс Феликс, качая головой. Сегодня он тоже собрался убегать, готовиться к моменту, когда знакомая душа поднимется из тела. — Я устал, Хёнджин. И меня ждут. — Феликс! — Почему не Моран? Водная гладь в зрачках напротив блеснула на свету. Феликса выбросило к морю, и только там он понял, что видел слезу. Феликс не сможет его ненавидеть. Его встретили волны, среди которых хотелось потеряться. На картинах Джисона море всегда было таким же: живым, бурлящим, пенистым. Там в тёмных водах плыли сказочные золотые рыбы, а с поверхности хотелось зачерпнуть молочной пены — точно знать, что на вкус она тоже будет, как парное молоко. Душу ангела смерти понесло дальше. Его встретил лес, в котором хотелось заблудиться. Они познакомились, когда Джисон нарисовал лес. Там пели свирели и зяблики, Феликс помнит, как видел, что парень рисует спрятанных среди деревьев птиц и сразу понял, что хотел бы с ним подружиться. Его глаза бы очень подошли чужим птицам. Феликса встретили заснеженные мартовские горы. Прямо с урока живописи, как когда Джисон создал искусство, а Феликс — две обнявшиеся каменные фигуры. Куда бы он не подался, везде нёс с собой себя и своих незабытых друзей. Где бы он не прятался, Моран нёсся следом и мягко наталкивал на мысль, что Мор прав. Что Джисон уходит, чтобы снова вернуться, как и каждый, кого он встречал. Где-то на подсознании Моран всегда это знал. Ведь именно он помнил секреты мироздания, именно он прикосновением пальцев мог отправить душу дальше проходить путь. Феликс по-человечески травмировано сопротивлялся. Для некоторых людей жизнь существует только на земле. Когда не видел доказательство обратного, эта мысль жить не мешает, только больно колет каждое мирское прощание. Но Феликс видел. Феликс — часть жизни после смерти. Его сущность, как никакая другая, знала этот путь. Ангелы жизни провожают готовые души в мир людей, ангелы смерти встречают их, проживших свою историю. И то, как сильно он хотел удержать на земле своих друзей — это не для блага Джисона, это для него самого. Для того его, чьи близкие уходили один за одним с самого его рождения. Для того маленького Феликса, который никогда не должен был носить это имя. Он стоял почти на самой вершине горы, где никогда не тает снег. Оттуда было видно усыпанные снежинками поля, лысые ветки верхушек деревьев и начало хвойного леса. Ни одной живой души, только где-то вдалеке, куда человеческий глаз не достал бы совсем, виднелись созданные человеком невысокие строения. Феликс устало выдохнул, прижался спиной к камням. Закрыл глаза, слыша песнь ветра, но не чувствуя его дыхания. Думал о том, что будет с его друзьями. Как скоро Джисон встретит и покинет лето? Как справится с этим Минхо? Встретит ли он его, не поддастся ли его душа холодному зимнему Мортису? Он словил себя на мысли, что увидеть родных перед собой, услышать их тихий зов — всё-таки лучшее, что могла подарить ему судьба. Ведь только его руки встречают тех, кто по-настоящему готов двигаться дальше. Тех, чьи души смотрят в его глаза — один салатовый, другой голубой — и восхищаются их светом. Тянут руки с блаженной улыбкой и даже не оборачиваются в сторону уже разложившихся или едва тёплых тел. И Джисон не обернётся. И Минхо, когда придёт его время, не обернётся. Они встретятся там, за пеленой, за которую самому Феликсу не заглянуть, и будут вместе снова, потому что такие союзы создаются на небесах. И единственная причина, по которой он всё ещё ненавидел то, на какой путь обрекла его судьба — Мор. Мор, чьи глаза никогда не перестают быть Хёнджиновыми, чьи руки в любом обличии знакомо трепетно прикасаются, вызывают тихую радость и громкую боль. Мор, чей стальной бордовый голос, вылезший из самых глубин кровавого моря, продолжал робко касаться его сути. Мор, который с той ночи больше не отдал ему ни единого приказа. Единственная причина, по которой он всё ещё хотел бы поступить, как отец, но никогда не сможет этого сделать. Хёнджин.