А что, если это история про нас/If it was about us

Три месяца спустя После прощания с Питером и всеми, кто был в клинике, прошло три месяца. Врача похоронили тут же, в Либерио. Родных или кого-то, кто бы еще пришел на кладбище, у него не осталось. Уже три месяца Леви и Микаса живут в ее маленьком домике, откуда видно море. В первые дни после случившегося она и правда не отходила от него ни на шаг. Реагировала на каждый стук в дверь. По нескольку раз проверяла, прежде чем открыть детям, Оньянкопону или Конни, который теперь стал частым гостем. Она долго не хотела даже думать о том, чтобы вернуться на работу. Часто вставала среди ночи, и если он не просыпался, могла подолгу смотреть на его спокойное выражение лица. Мысленно целовать его. Мысленно гладить его шелковые волосы. Мысленно зарываться носом в его затылок и вдыхать его запах. Жадно и с такой болью исследовать его всего глазами, как будто боясь, что если она заснет, то проснется, а рядом его уже не будет. Она немного успокоилась, когда стало известно, что вся группа йегеристов, устроивших резню, состояла из тех трех человек, которых обезвредил Райнер. Она боялась, как Леви перенесет то, что случилось. Но он кажется ей часто бодрее обычного. И это ее тоже успокаивает. Она начала как-то говорить с ним о той брошенной фразе, что она «будет его защищать». Но он отшутился, улыбнулся и обнял ее. И у нее отлегло от сердца. На время. Выходок, вроде той, что произошла в то утро около больницы, тоже больше не было. Как обычно бывает — все занялись своими делами, выпустив пар. Леви уже может немного передвигаться с тростью. Сначала он ходил только по дому. Теперь они вместе гуляют на берегу. Она держит его под руку, но все чаще отпускает, чтобы он чувствовал, что может двигаться без ее помощи. Недавно она убедила его зайти в воду. Он согласился после ее доводов о том, что это «поможет быстрее восстановиться». Но делает это все еще с опаской. Как будто из моря «выпрыгнет какое-то чудище и утащит Микасу в глубину». Она поддерживает его, пока он лежит на волнах и смотрит на небо. Смотрит на него и все не может понять, о чем он думает. С первых дней, как они пришли домой, он начал настаивать, чтобы она дала ему «быть хоть как-то полезным». Он несколько раз разбивал тарелки, пока мыл посуду. Чертыхался. Извинялся. А она только улыбалась и говорила, что это, наверное, «на счастье». Когда начал увереннее ходить, взялся за метлу. Он был даже удивлен тому, что она не хваталась ему помогать, не говорила, что он должен просто «сидеть и отдыхать». В ее взгляде было столько… поддержки. А иногда и усмешка, особенно когда он увлекался протиранием стола. Они занимают себя «мелкими делами», за которыми о многом забывают. Он полюбил ее жареный хлеб на завтрак. Чуть-чуть соленый. С корочкой. Она умиляется, как он все еще искусно управляется с ножом, когда… режет огурцы для салата. Он бережно расставил все собранные ей книги в шкафу. Рассортировал по алфавиту. Она помогла поставить некоторые на верхние полки, до которых он не доставал. Она что-то говорила про огород и цветы и, может быть, капусту и картошку. Он отметил, что надо обязательно почитать про это какую-то инструкцию, прежде чем «бросаться в бой». Она смеялась. Микаса вспомнила, что они давно вместе хотели сходить на аэродром. Но он почему-то отказался, сказав, что «сейчас не до этого». Они спят вместе в обнимку. Она так любит, когда он причесывает ее волосы своей рукой. Берет ее руку в свою и целует. Она так любит прижиматься к его груди. Он так любит, когда она едва заметно гладит его ладонь своим большим пальцем, когда прикасается к его лицу. Но между ними не было близости большей, чем поцелуи. И те — в основном с ее стороны. Она не может не замечать, что то, что началось тем злосчастным вечером, почему-то куда то делось. Его взгляд по-прежнему полыхает, когда он смотрит на нее, когда она прижимается к нему, она чувствует, как стучит его сердце. Да что там, она много еще чего чувствует, когда прижимается к нему. Она даже пару раз пыталась… Но он как-то странно отстранялся. И она не смела. Через неделю после «годовщины». Жан В первые дни после случившегося Жан погрузился в какое-то черное уныние, достойное его друга, находившегося тогда между жизнью и смертью. Пик даже боялась, что их мечты о новом деле придется отложить на какое-то время. Но после разговора с капитаном Жан как-то снова взбодрился. Жан сидел на крыльце дома и как-то совершенно бессмысленно смотрел вдаль. Около ноги стояла бутылка. — Ты бы хоть пригласил за компанию. В одиночку — это алкоголизм, тш. — Капитан. Простите. Черт. Вот опять все так. Вы снова. Как тогда. Помните, я, как идиот, чуть в пасть этого титана не угодил, а Вы поймали. Чуть спину себе не переломали, а поймали. А я, видите. Его все осуждал. А теперь сам. — Эй, хватит про это. Браун. Да, черт возьми. Но ты его раньше времени-то не хорони. Помнишь, я как-то ему меч в шею всадил, а он все равно. Он живучий. Не всем так везет. Мы вот опять друга похоронили. Черт. Я подвел его. Так что можем на двоих с тобой квасить. Жаль, я так и не научился пьянеть. — Капитан, какая Ваша вина?! Вы, будь на моем месте, были бы уже на острове. Разогнали бы там всех к чертовой матери, если бы… — … если бы на ногах мог держаться? Леви язвительно ухмыльнулся. — Простите меня. Черт, видите, что я несу. — Ты все верно болтаешь. Но, может, это было бы и неправильным решением. — Капитан, Вы по крайней мере умели принимать решения. Брать ответственность. Вы стольких спасли! — Неужели? А я думал, 20% человечества — это не так уж и много! — Капитан, Вы всегда были нужны. Без Вас в этой чертовой истории никогда не осталось бы даже надежды. А вот какого черта я делаю тут — мне непонятно. Бизнесом решил заняться! А до этого? Шатался с Армином по дипломатическим раутам, скучая там. Вместо того, чтобы кому-то помочь. Ведь мог же. Ведь можно же было организовать какую-то охрану. Больница не охранялась. Наши дома! Дом Армина! Это же так чертовски просто. Но нет. Куда мне! А ведь было время, когда я хотел Райнера прикончить за Марко. А теперь сижу и жду чуда. Сам не знаю, когда мы успели подружиться. Так вообще бывает? Знаете, я часто его вспоминаю. Марко. Вы его не знали. Он мне не раз говорил, что верит в меня, что я смогу стать кем-то, кто сыграет важную роль, объединит людей, сможет спасти товарищей, командиром, может, даже станет. А, черт! Я же тогда в ряды разведкорпуса вступил — в память о нем! А что я в итоге сделал? Кого спас? Кого остановил? Бросил взрывчатку в этого суицидника? Знаете, если бы я был героем романа, то про меня бы, наверное, сказали «многообещающий персонаж», который так и не раскрылся! И вот мой итог. Сижу тут, нюни распустил. Жалуюсь Вам. Это я Вас поддерживать должен. После всего. А получается опять наоборот. Но что в этом удивительного? Вы всегда были сильным. Леви усмехнулся. — Ты думаешь, «сильным» никогда не хочется орать в пустоту от своей беспомощности и невозможности что-то сделать? Видел бы ты, как я «распустил нюни» пару месяцев назад. Микасу можешь спросить. Ну она, впрочем, наверное, не расскажет. Думает, что это «пошатнет мое достоинство»! Жан поднял на него глаза в удивлении. — Ты спрашиваешь, кто ты для этой истории? Ты — человек, который живет, совершает разные поступки. Хорошие, плохие — не мне судить. Но главное — ты человек, который умеет чувствовать. Понимает других. И умеет прощать. Он убил того твоего друга. А ты? Ты простил его. Поддерживал его. И тебе совершенно не в чем себя винить. Ты всегда оставался человеком. А то, что ты «не оправдал чьих-то надежд»… Откуда ты знаешь? Да и разве сделать что-то важное можно только в армии или в полиции. Мы достаточно повоевали. А накормить людей — тоже, знаешь ли, полезно. — Я все время теперь думаю, что вот откроемся мы. Придем однажды туда. А они нам исписали стены, окна. И так противно становится. — Ну испишут — позови меня. Я помою. Жан как-то горько хрюкнул. Потом еще раз — менее горько. А потом расхохотался в голос. Леви тоже улыбнулся. — Вот видишь. Наверное, это теперь моя суперспособность. Смешу людей. Давай за это выпьем, что ли. Пока они не видят. А то Микаса расстроится еще. Жан снова прыснул. — А Вы домашним становитесь. Что она с Вами сделала? — Сам удивляюсь. Спустя полчаса после их разговора в доме Кирштейнов раздался звонок. — Я же говорил, он живучий! Две недели после «годовщины». Армин Микаса и Леви часто наведываются в гости и к господину Леонхарту. Понянчить малыша Арлертов. Энни с Армином и ребенком остаются у отца. Домой после того, что там случилось, возвращаться не хочется. Хотя у отца, и не очень удобно. Все чувствуют, что стесняют друг друга. Микасу поразило, что на лице Леви не было паники, когда Энни предложила подержать малыша. Скорее, любопытство и… Ее сердце упало, когда она заметила его улыбку. Он поднял на нее глаза. И ему, как всегда, ничего не нужно было говорить. Энни переглянулась с Армином, который только что выплыл из кухни с кружкой чая «покрепче». У него под глазами были круги, и он пару раз зевнул. Армин тоже улыбнулся, глядя на друзей и присел рядом с женой, обнимая ее. — Что, Армин, бессонница, — Леви поднял бровь, — понимаю. Много лет мучился. — Нет, боюсь, пока не понимаете, — Армин усмехнулся, — эй, Вам идет! И Вы ему, кажется, нравитесь. Леви и Микаса переглянулись и смущенно опустили глаза. После небольшой паузы Леви вдруг внезапно заговорил. — Армин, я понимаю, что после всего вам, наверное, не хочется возвращаться. И мы с Микасой подумали, — он посмотрел на нее, она кивнула — мы подумали, может быть, вам стоит и правда переехать. Армин и Энни удивленно подняли на него глаза. — Перебирайтесь поближе к нам. Неподалеку от того места, где мы живем, есть еще земля, где можно сейчас быстро построить что-то небольшое. Я уже говорил с Конни. Жан тоже готов помочь. Да и я уверен, немало людей найдется, которые хотели бы поучаствовать в судьбе «спасителя человечества и дипломата»! — Капитан, не начинайте! — Ну ты тоже тогда не обзывайся всякими словами вроде «герой»! Тш. Микаса и Энни уже сдерживали хохот от этого внезапного диалога. — Так вот. Перебирайтесь поближе. Микаса хотела бы почаще вас с малышом видеть. Помочь. От меня толку пока мало, но я тоже. Да и вам погулять у моря полезно. А ваш дом… Это идиотизм, тш, прошу прощения, что при ребенке, ерунда это, в общем, что он пустует, учитывая, сколько людей сейчас продолжают оставаться без крыши над головой. Армин, как ты смотришь на то, чтобы поселить туда пару семей из лагеря, который сейчас разбит за городом? Да и это будет хорошим примером для местных властей, что такая фигура как ты — заботится о нуждающихся. Особенно после всего, что случилось. Тем более — они граждане этой страны. Звучит не очень, конечно. Но какая разница, черт возьми, как это звучит, если это поможет кому-то. Армин едва сдерживал слезы. — Капитан… Леви, я… Конечно! Там даже детская площадка есть теперь. Я думаю, Райнер тоже будет рад! Месяц после «годовщины». Новый дом После этого разговора Оньянкопон очень быстро организовал переезд. Три семьи с детьми теперь жили в бывшем доме Армина. Жан, Конни, отец Габи и мистер Леонхарт трудились на стройке. Скоро у Микасы и Леви должны были появиться новые соседи. Дом Арлертов строили в каких-то пятистах метрах от дома Аккерманов. Армин присоединился к Леви и Оньянкопону, уже давно обивавшим пороги администрации Либерио. Представители местной власти отметили, что «отдать беженцам собственное жилище» — это отличный имиджевый ход». Леви скривился в этот момент, поглядывая на Армина. Армин покачал головой. Однако несмотря на бюрократические толки, вскоре в бюджете города волшебным образом нашлись средства. После этого в районе лагеря беженцев началась стройка. Теперь у всех этих людей будет дом. После того, как дело было улажено, Оньянкопон неожиданно уже вечером предложил Леви. — Эй, может отметим это дело? — Хм… Ты же знаешь, я не очень по этой части. И так недавно наотмечались с Кирштейном по случаю открытия. Домой пора. Она ждет. — Леви, она поймет. Да и я довезу тебя к ней обратно в целости и сохранности. Обещаю! И к тому же я тебя не в пивную зову. — А куда же? — Увидишь! — Тш. Полтора месяца после «годовщины». Хистория В дверь кто-то постучал. Микаса готовила завтрак. Открыл Леви. В домашних тапочках. Хистория хихикнула. Она была безумно рада видеть, что капитан чувствует себя лучше. И, кажется, даже не сильно удивилась, увидев его в доме Микасы. Оба опускали глаза, видя, как любопытной маленькой женщине интересны «подробности». Однако она быстро пришла в себя, вспомнив о поводе, по которому прибыла в Марли. Хистория приехала, чтобы выразить соболезнования на официальном уровне. После того, что во всем мире уже назвали «террористическим актом», в Марли опять серьезно заговорили о необходимости военного давления на остров. Вопрос был в том, что после гула ни у кого из стран почти не было инструментов этого давления. Вооружения не были в приоритете производства. Их было безумно мало. Да и несмотря на исчезновение титанов, союзники опасались, «что там еще может быть на этом острове». Поэтому визит королевы оказался очень отрезвляющим и даже успокаивающим для мировых политиков. Тот факт, что монарх сама признала недопустимость подобных действий сограждан — по крайней мере на время успокоил многие умы. Впрочем, у Хистории были и личные причины приехать. Она знала, как много значил этот молодой доктор для Микасы. А еще она решила попытать счастья и убедить их вернуться на остров. — Я не могу больше никому доверять. Я понимаю, что прошло время, и теперь нет ни разведывательного корпуса, ни старой полиции. И я понимаю, что Ваша травма… Но, возможно, капитан, Вы сможете что-то сделать, организовать! С Вашим опытом. А ты, Микаса? Но он только скривился в улыбке. Да и Микасу это давно не интересовало. — Хистория, мы только навредим. Учитывая нашу роль. Ты же знаешь, — Микаса лепетала, держа ее за руку. Она чувствовала, что должна помочь. Но в то же время чувствовала, что не так. Ей было даже страшно представить, что она, последние годы спасавшая и лечившая, снова возьмет в руки оружие. И еще страшнее — от мысли, что Леви может тоже снова окунуться в этот кошмар. Леви, кажется, думал о чем-то сходном. — Черт, ты же видишь все. Что я теперь могу? Прости. Я помню, что именно я тогда надавил на тебя. Заставил взвалить на себя… А теперь сам тут отсиживаюсь. Чертов негодяй. Но Микаса права. Наше присутствие только разъярит всех. — Капитан. Вы всегда говорили, что выбор должен быть без сожалений. Вот и я не сожалею. По крайней мере об этом выборе. Он был мой, а не Ваш. И я понимаю. Два месяца после «годовщины». Кошмары — Леви! Она зовет его во сне. В ее голосе ужас. Ей уже несколько ночей подряд снится один и тот же кошмар. — Микаса? Микаса! Все хорошо, это просто сон! Она прижимается к нему крепче. — Ты же здесь? Ты правда здесь? Мне приснилось… я так испугалась! — Я здесь, и я никуда не денусь. Все хорошо. Я люблю тебя. Я с тобой. Он хочет встать с постели, но она его останавливает. — Куда ты? — Чаю с ромашкой тебе заварю. Габи тут всяких трав принесла. — Леви, не надо, тебе тяжело. Не надо! — Все хорошо, надо же для разнообразия и мне о тебе позаботиться. Он целует ее в лоб и аккуратно хромает в сторону кухни, а через несколько минут возвращается с чаем. — Леви, спасибо. Они пьют чай, а потом она снова прижимается к нему. — Мне так страшно. Я часто думаю о Питере. Какая странная судьба. Ведь он родился здесь. Он тебе не рассказывал? Его родители… Это удивительно, но его мать была элдийкой. А отец марлийцем. — Надо же, как у Брауна. — Не совсем так. Отец Райнера их бросил. А родители Питера… Они любили друг друга. Этот союз, конечно, никто не одобрил бы. И они убежали. Вместе с маленьким ребенком. Убежали от этого ужаса. Но ужас их нагнал и там. Они умерли в нищете от чахотки уже в Лондоне. А Питер воспитывался в интернате. Он сказал мне как-то, что поэтому и решил стать врачом. Так много учился. И у него никогда не было времени на… Он говорил мне, что мы напоминает ему о них. Он часто говорил «вот бы историю про вас написать». — Черт возьми, Микаса. Леви прижимает ее ближе к себе, проглатывая ком, подступавший к горлу. — Леви, он умер, зная, что человек, которому он доверился, может, впервые за годы, просто использовал его! Умер в одиночестве. Ему ведь, наверное, было страшно! Он ведь не как мы. Он не привык к этому ужасу. — Я знаю Микаса, знаю. Шшш, я знаю. Но знаешь, я думаю, он был смелым. Хотя никто, наверное, не хочет умирать. Но он знал, ради кого он это делает. — Леви, это несправедливо. Слишком, слишком жестоко. Он не должен был! Почему, почему? — Потому что жизнь — очень несправедливая штука. Ты же знаешь это не хуже меня. А может, выражаясь его собственным языком, потому что это была не его история. Может, он просто отправился куда-то, где он будет счастливее. Или где просто сейчас больше нужен. Вчера, когда сидели с тобой на крыльце, увидел звезду. Новую, яркую. Тш, что я несу. Чушь какая-то! — Ты тоже прочитал книжку про принца, который любил прибираться? Леви грустно улыбнулся и кивнул. Она шмыгнула носом, прижимаясь к нему. — Мне нравится «чушь». Я тоже хочу в нее верить. Он вдруг серьезно спросил. — Микаса, когда ты возвращается на работу? Она молчала. — Микаса, ты ведь не будешь дальше продолжать сидеть около меня? Тебе нужно вернуться на работу. Ты ведь любишь то, что делаешь. И, Питер бы тоже хотел, думаю. — Леви я… А что, если не нужно? Что если мы просто останемся здесь или еще куда-то убежим, далеко-далеко? Мне иногда кажется, что… Только не смейся. Мне иногда кажется, что, может быть, этого и достаточно. Я говорю чушь, да? — Да. Куда сбежим то? Хижину в лесу построим? Хижина в лесу! Звучит заманчиво. Но это не единственное, что сделает тебя счастливой. Ты слишком бескорыстная для такой мечты. Ты бы никогда не смогла жить так, зная, что кто-то страдает, а ты могла помочь, а не помогла. Я не знаю, почему ты продолжаешь нести чушь про свой эгоизм. Ведь ты никогда такой не была. Напротив. Ты всегда думала о других. То, что ты сделала там, два года назад — только доказывает эту мысль. И то, что ты делала для меня. Знаешь, Оньян тут дал мне книжку почитать. Она, кажется, про историю «бога», в которого он верит. Там много небылиц. Но меня поразила одна глава. Там говорится про любовь. Про то, что любовь «не ищет своего». И в этом вся ты, Микаса. В этом умении бесконечно любить, не требуя ничего взамен. Этому почему-то так мало придают значения. Но людей, которые это умеют, не так много. И ты… Микаса, я тоже тебя люблю. И мне иногда страшно представить, что бы было, если бы мне пришлось выбирать между миром и тобой. Мне уже начинает казаться, что у мира были бы не такие большие шансы. Но я знаю, что бы ты мне сказала на это. И это одна из причин, почему я люблю тебя. Но не единственная. Когда я говорю тебе, что люблю, я люблю всю тебя. Я люблю эту грустную улыбку и эту твою смешную манеру переживать за меня. Я люблю эти твои убийственно нежные руки. Твои глаза, которые умеют быть такими колючими и такими… Я люблю, как ты вздыхаешь, когда тревожишься. И твой смех. Я так радуюсь, когда мне удается тебя рассмешить. Я люблю тебя за твою доброту, которой никогда не перестану удивляться. И за твою силу, прежде всего, твою внутреннюю силу, которой ты, кажется, даже не придаешь значения. Я люблю тебя. Просто тебя. А еще я люблю то, что ты делаешь, и то, о чем ты мечтаешь. И ты не должна отказываться от этого ради меня или ради страха. Она, всхлипывая, зарывается в его груди. «Он теплый. Рядом с ним не страшно», — думает она, вытирая глаза от слез. — Я подумаю. Только… Леви, обещай, что будешь всегда со мной? — Обещаю. — Леви? — М? — Я тоже тебя люблю. Три месяца после «годовщины». Микаса. После долгих уговоров, Микаса вернулась на работу. В это утро она шла к больнице пешком, вспоминая всё, что произошло в последнее время. Эти месяцы она провела рядом с Леви. Рядом с друзьями. Они немало трудились вместе в лагере для беженцев, особенно, когда началась стройка. Микаса оказывала медицинскую помощь, если она кому-то была нужна. Ей удалось убедить двух женщин (кажется, не особенно веривших в медицину) обратиться в больницу, где после трагедии все же оставался один доктор и несколько медсестер. Врач позже признался Микасе, что как минимум одной из этих женщин она спасла жизнь. Простейшая операция по удалению аппендицита. Но если бы пациентка продолжала лечить себя «травами»… «Интересно, ведь сейчас немало людей во всем мире, которые попали в похожую ситуацию. Что если?.. Да, Армину бы понравилась эта идея, точно. А Леви? Леви, думаю, тоже. Может быть, когда он еще немного окрепнет… Ладно, но буду так далеко загадывать». «Хорошо, что Оньянкопон согласился теперь подвозить Леви до лагеря. Иначе я бы уже сошла с ума, думая, что с ним может случиться по дороге. Сошла бы с ума, но ничего бы ему не сказала. Ведь Леви просто не может иначе», — думает Микаса и улыбается про себя. «Леви обещал мне не таскать тяжести. Говорит, что и дальше просто будет занимать многочисленных паршивцев». «Хм, они вообще в последнее время как-то особенно сдружились с Оньянкопоном. Болтают о чем-то своем даже, кажется. Это хорошо. Это очень хорошо. Интересно, у него, что, секрет какой есть?» «Я рада. Я рада, что он чувствует себя нужным. Я рада, что у него есть друзья». «Ох. Только почему же мы с ним тоже как друзья живем?! Я уже не знаю, что думать». «Может быть, дело в том, что после всего случившегося он считал это неподобающим? Не хотел, чтобы это выглядело, как будто он «использует меня»? Ох, Леви, Леви… Ты и твое благородство!» «А может, он все еще переживает о своей физической форме? Но ведь раньше, кажется, не переживал. Да и я не переживаю об этом. Неужели, он не знает? И как это ему сказать? Нет, не буду говорить». «Какой же он! Все время хочет обо мне позаботиться. Вчера проснулась. Его в постели уже нет. Выхожу из спальни, а он сидит и платья мои гладит. Гладит мои платья! Капитан Леви гладит мои платья! Жалко, никого не осталось почти, кому это можно рассказать, и кто понял бы, о каком человеке идет речь. Вот бы Саша была жива — она бы визжала от восторга после таких рассказов. А Ханжи бы потом его подкалывали постоянно!» «Я ведь знаю, что он сам не прочь приодеться. Да что там! Он намного больше в этом понимает, чем я. Для меня это никогда не имело значения. А он! Помню эти его костюмы. А галстук этот его! Какой же он красивый. Не могу! Купила ему вчера новую рубашку. Серебристо-серую. Помню, у него такая когда-то была. Я думала, он порадуется. А он опустил глаза. Говорит, зачем, не надо было…» «Смешной. До сих пор смущается, когда я что-то для него делаю. Как будто думает, что не заслуживает этого. Ох, а я все еще боюсь перегнуть палку!» «Тут на днях он заснул на веранде вечером. Наверное, разбудить надо было. Но у него было такое умиротворенное выражение лица, что у меня сердце сжалось. И я не смогла. И я знаю, как ему иногда все еще тяжело засыпать. Особенно после… Довезла его в кресле до спальни, уложила. А он потом среди ночи проснулся, такой встревоженный. А утром — такими глазами на меня смотрел. Как будто он виноват. Я извинилась, что не разбудила. А он обнял так крепко, так нежно и говорил что-то про то, что я все правильно делаю, что мне не за что… А у самого голос дрожал. И мне как-то тяжело на душе стало за него». «И не поговоришь ведь ни с кем теперь об этом. Армин и Энни сейчас ребенком заняты. Пик и Жан тоже все в делах. Питер. Питер так хорошо мне это все раскладывал. Ах да, его же нет теперь. Ах, черт, Леви ведь и в этом себя винит. А я просто скучаю по тебе, Питер». «Я так ревела в первые дни. Особенно после похорон. Прижималась к нему, чтобы защитил. И от этого было немного легче. Только я же знаю, что ему тоже больно. А он как будто замкнулся. Снова все в себе держит. Как будто то, что случилось, снова поломало то, что мы так долго пытались с ним построить. Меня утешает. Всех утешает. Но я тоже хочу помочь. И как мне снова достучаться до него? Что сказать? Мы, вроде, и говорить уже научились. А все не то! Как там в этой книжке, которую ты мне дарил в тот день, Питер? «Слова только мешают понимать друг друга?» «Не могу. Не могу справиться с этой тревогой. За него. Просто за будущее». Микаса подходит к больнице и выдохнув, наконец, открывает эту дверь. Их первый вечер дома. В тот вечер после случившегося, когда они наконец пришли домой, они почти сразу легли отдыхать. Оба не в силах были говорить. Она накануне застелила постель свежим бельем. Положила новые подушки и одеяло. Чтобы ему было приятно. Да, не так… Не так она представляла их первую ночь дома. Он тоже. Он обнял ее. И закрыл глаза. Спустя пару часов он проснулся, услышав ее голос. Ее не было в комнате. Кажется, она сидела на кухне и говорила по телефону, который недавно провели. Кажется, звонил Армин. Кажется, Микаса, которая никогда не жила в этом доме раньше, да если и бывала, то одна, не догадывалась, какими тонкими могут быть стены. — Армин, да, мы дома… Да, я в порядке. За меня не переживай… Да мне наплевать, что они хотели этим сказать. Я давно не думаю об этом. Мне только больно за всех этих людей. И Питера. Они не заслуживали этого. И Райнер тоже… Да, тут полицейские дежурят снаружи. Вы как? Как Энни, малыш?.. Ох, хорошо, пусть отдыхают. Мы вместе, наверное, зайдем на днях… Он? Да, он спит. Армин, я так боюсь за него. За то, что эти люди еще могут сделать. И вообще. Мне кажется, он винит себя… Да, конечно, Армин. Я понимаю. Раньше бы он! Но ему нельзя! Он не может сейчас воевать. Он не должен. Он и так отдал последнее здоровье, чтобы эти люди могли… А они… Он не заслуживал этого! Он ведь ни в чем не виноват! И ему сейчас не об этом нужно думать. Ему нужно выздоравливать, восстанавливаться. Ему нужен покой. А не этот ужас. Я не знаю, как он это все перенесет! У него столько боли во взгляде, Армин!.. Нет, что ты, я знаю, конечно. Я никогда такого ему не скажу. Хотя я, кажется, сегодня уже сказала что-то лишнее… Да, Армин, я знаю, что он сильный. Но он ведь тоже, как и мы все… Он кричит до сих пор иногда во сне. И я даже не всегда сразу могу его успокоить. Да я и сама нередко просыпаюсь с криками… Ты тоже? И Энни?.. Да, я знаю, мне кажется, это навсегда с нами. Но надо жить. Надо жить, Армин! Просто иногда… А еще вчера мы были так счастливы. Он был такой счастливый. Мы так давно хотели просто побыть дома… Да, Армин. Спасибо тебе… Я тоже, Армин. Я тоже, надеюсь. Завтра позвоним туда. Пожалуйста, берегите себя. Поцелуй малыша. Спокойной ночи. Он услышал, как она положила трубку. А потом услышал тихие всхлипывания. Он хотел вскочить, броситься к ней, обнять, успокоить, защитить, но… Тут он вспомнил, что он не в состоянии броситься. Что он, скорее всего, не дойдет. Грохнется где-то по пути. И еще больше ее расстроит одним своим видом. Леви закусил губу так, чтобы было больно. Зажмурился и постарался дышать как можно ровнее, потому что через пару минут она снова вошла в спальню и прилегла рядом. Она погладила его по спине и тихо-тихо поцеловала в макушку, шепотом спросив. — Леви, ты спишь? Он молчал, продолжая ровно дышать. — Отдыхай. Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Я люблю тебя, Леви. Он еще сильнее зажмурился, погружаясь снова в темноту. Три месяца после «годовщины». Леви Леви остался один дома. Сегодня в лагерь решил не ездить. Колено сильно ноет. Микасе, впрочем, не стал говорить. «У нее сегодня важный день». Он знает, что, наверняка, как раньше, не будет. Но с каждым днем легче. «По крайней мере — физически легче. Я должен стараться. Для нее. Для других». Видя, что творилось с Микасой в первые дни, он не находил себе места. И даже несмотря на то, что она понемногу стала успокаиваться, продолжал корить себя. За все. Как будто ему снова воткнули ржавый гвоздь в только что начавшую потихоньку заживать рану. И теперь она загноилась. И нет сил больше терпеть. «Черт, какая ирония! Ведь мы с Микасой теперь живем в доме, построенном человеком, который разрушил наш другой дом. Выкарабкался. Повезло. Мать в последнем разговоре сказала, что скоро обратно приедут. Говорит, он даже бодрее обычного звучит. Это хорошо. Почему же тебе не повезло так, доктор? А, черт, ты был слишком хорош для этой истории!» — Что вы чувствуете, капитан? Гнев, раздражение, тревогу? Леви часто вспоминает эти вдумчивые и тогда раздражавшие его вопросы врача. И теперь отвечает в пустоту. «Вину, доктор, вину. А еще мне страшно. Я боюсь, что теперь не смогу ее защитить. Впрочем, она никогда не нуждалась в моей защите». «Это я теперь… Живу тут. Пользуюсь ее добротой. Ее поддержкой. Ее заботой. А сам… А она еще все время делает вид, будто я так много делаю. С детишками поиграл! Чай заварил! Надо же! Герой!» «Герой… Да кому я теперь такой вообще нужен? Ах да, ей. Надо признаться уже себе. Я этого больше всего и боюсь. Что именно такой я только ей и нужен. Или нет? Ведь нет же? Или каким мне нужно стать, чтобы она была счастлива? Каким?» «Недавно вечером на веранде задремал за книгой, открыл глаза — лежу уже в кровати. Дернулся. А она успокаивает, мол, спи, уже поздно. И смотрит глазами этими своими. По щеке гладит. И так почему-то сердце от этого сжалось. Это я ее должен на руках носить. Черт. А она еще утром извинялась. Извинялась опять за то, что позаботилась обо мне! Как будто она в чем-то виновата! Она ведь знает, как мне тяжело иногда засыпать. И как важно выспаться. Поэтому и не стала будить, чтобы сам доковылял. Обнял ее, прижал к себе, волосы ее целую. Говорю, что люблю, что она все правильно делает, что ей не за что у меня прощения просить. Дышу ею. Никогда бы не отпускал! Я ведь не сержусь, не злюсь, даже не обижаюсь. Да я и никогда… Мне нравится ее забота. Чертов я эгоист. Но мне иногда больно смотреть, как она любит. Потому что не могу достаточно ей отдать за эту любовь. Ведь я тоже, тоже люблю. Но что бы ни говорили, она заслуживает лучшего. Лучшего». «Ладно, хотя бы убедил ее на работу вернуться. Хотя бы это у нее не отнимаю». «Ладно, хотя бы одеваться могу сам теперь. Хотя бы по дому помогаю. Хотя бы ванной сам могу пользоваться. Она ведь не знает, что это я тебя, доктор, попросил не выписывать меня, пока не научусь сам как-то справляться, без медсестер. Хотя вчера чуть не растянулся там на полу. Черт. А если бы упал? Представляю, как бы она испугалась». «Я вижу, как ей иногда больно смотреть на мою неуклюжесть. Но она не говорит ничего. Наоборот. Потому что обо мне думает. Она всегда обо мне думает. А может, это как раз потому, что я такой теперь?» «Черт, ну зачем я? Ну бросила она одну фразу. И этот разговор с Армином… Она просто переживала. Она в шоке была. И разве она говорила какую-то неправду к тому же? Ну что я себя накручиваю. Но если бы это была только фраза. Только слова. А то, что случилось там у больницы? Если бы не пустую банку бросили, а что-то другое?» «И я чертов негодяй, если думаю, что она слишком заботится. Когда она слишком заботилась? Когда? Ни разу она не заставляла меня чувствовать себя униженным этой заботой. Никогда. Никогда «не лезла», как сама выражается. До сих пор спрашивает сначала, если хочет с чем-то помочь. Все, что могло меня смутить, давала делать медсестрам, когда еще в постели валялся. Хотя оба же знаем: чего она не видела за эти два года? А все равно. Она всегда меня уважала, всегда. И всегда доверяла. Какая же она…» «Так что дело не в ней. А в ком? Во мне. Конечно». «Она так плакала в первые дни. Обнимал ее. А что я еще мог? А сам. Не могу плакать даже больше. Как будто ледяной водой окатили. Вернули из мечты, в которую ты заставил меня поверить, доктор, в реальность. Мою реальность. Хочешь знать, почему тебе не повезло? Да потому что я назвал тебя другом. Мои друзья все так заканчивают. И вообще все, кого я люблю. А кто следующий? Она? Нет, только не она». «А если бы мы не… Может быть, мы бы могли успеть. От меня, конечно, проку бы не было, но она. Она не изменилась с тех пор ничуть. Ей бы ничего не стоило уложить троих ушлепков. Спасти всех. Как всегда. А тут я. Со своими поцелуями. Герой-любовник. Любовник! Она думает, может, что я не хочу быть с ней? Да я дышать не могу иногда, как я хочу! Просто…» «А если бы я сейчас мог отправиться туда? Разве я хотел этого? Снова марать руки в крови? Кого это спасет? Что это изменит? Это не титаны. Это люди. А людей… И разве я хочу, чтобы она тоже снова погружалась в этот ужас? Нет. Только не она. Но почему же я делаю сейчас всё, чтобы она только еще больше переживала?» «Эти глупые затеи теперь, на которые Оньянкопон меня подтолкнул. О чем я думаю? О чем? Какого черта я себе позволяю. После всего, что она для меня сделала. Если она узнает, с ума ведь сойдет. Впрочем, может, я неправ? Может, она будет счастлива на самом деле?» «Я знаю, что надо с ней поговорить. Просто поговорить. Так легче будет, как ты там говорил, доктор? Но я даже не знаю, с чего начать. И я не хочу вешать это на нее. Я и так… Сколько ей можно меня утешать? Это я должен быть сильным. Для нее». «Пойду лучше ужин для нее приготовлю. Скоро вернется. Уставшая. Голодная. Хоть какая-то польза от меня». «Вот бы с тобой, доктор, поболтать на этот счет. Узнать, что ты думаешь. А, черт! Сижу тут как в пустыне. Говорю сам с собой как сумасшедший». Ему в голову приходит фраза из той самой сказки, которую Питер подарил им. «Знаешь отчего хороша пустыня? Где-то в ней скрываются родники». Леви улыбается сам себе, кажется, что-то решив. Три с половиной месяца после «годовщины». История Недавно Леви вместе с Микасой заходил в больницу. Вызвался помочь разобрать вещи Питера. Она была рада, потому что сама не могла заставить себя зайти в тот кабинет. Теперь Микаса находит его в особенно задумчивом настроении. «Только бы он не надумал ничего. Нет, я не могу его потерять!» Однажды вечером она заходит в дом, и там никого нет. Паника пронизывает все ее сознание. Она зажигает свет и зовет Леви. Ответа нет. «Что произошло? Инвалидное кресло дома. Значит, он уехал куда-то с Оньянкопоном? Не мог же он один пешком куда-то пойти? А если решил? Может быть, ему стало плохо где-то в городе? Он упал и не нашлось никого, чтобы помочь? Или кто-то напал на него? И где мне теперь его искать? Или… Неужели он отправился на остров? Он мог? Разве он мог так поступить со мной? Ничего не сказать? Я знаю, что он чувствует свою ответственность за то, что случилось. Но ведь он не как… Эрен. Он никогда не будет кидаться в бой сломя голову. Он и меня всегда останавливал. Но после визита Хистории…» Микаса сидела на диване в оцепенении и ее руки дрожали. Вдруг дверь открылась. На пороге стоял Леви с тростью. Явно уставший и как будто измученный чем-то. Однако у него в целом было довольное выражение лица. Правда оно сразу же изменилось на тревожное, когда он увидел ее с трясущимися руками. — Где ты был?! — она подскочила к нему и начала с неистовой силой обнимать, как будто думала, что он сейчас исчезнет. — Микаса, — ему стало не по себе, — прости, я не должен был тебя так пугать. Не сердись. У Оньянкопона сломалась машина по дороге, когда он меня подвозил. — Нет, я буду сердиться! То есть… Леви, я понимаю, что ты свободный человек и ты не обязан отчитываться передо мной. Я не имею права. Просто, я, — она закрыла лицо руками и заплакала, — просто я не могу успокоиться! Прости. Он обнял ее. — Микаса, черт, я не хотел. Но послушай, давай я сделаю чай и все объясню. Через десять минут она уже пила ароматный чай с корочками апельсина, которые он специально высушил, чтобы добавлять в заварку. Ей было уютно и спокойно. «Он был рядом. Он был в безопасности». — Эй, ты слышала, Браун сегодня вернулся с матерью. — Да, здорово! — Надо зайти что ли, проведать. А то еще подумает снова, что я его «презираю». — Леви… — она слегка улыбнулась, продолжая глядеть на него. Она и не заметила, что он уже некоторое время держал в руках какую-то тетрадь. — Что это? — Это дневник Питера. То есть, это не совсем дневник. Скорее, история, которую он писал. — И ты читал? — Только сейчас. Я решил, что, ему бы было приятно, если у него нашелся хотя бы один читатель. — О чем он пишет? — О нас. Ну то есть его история как будто про нас, как будто бы мы герои его произведения. Главные герои, понимаешь? Я в основном согласен с ним в том, как он описывает тебя, но меня он выводит, — он усмехнулся — прям героем! — Леви, я не перестану удивляться твоей скромности. — Микаса, разве это героизм — убивать людей? — Леви, мы делали это — в том числе, потому что по-другому бы не выжили. Ты ведь сам говорил… — Да, я говорил. Но… Ты знаешь, я так устал выживать. Я хочу жить. Понимаешь? Я хочу просто жить. Я хочу, чтобы эта жизнь что-то значила. Вот жизнь доктора значила. Он помогал людям. И кажется, он хотел еще столько сделать, столько сказать. Смотри, что он пишет. Леви показал ей на загнутую страницу «Может ли история любви сделать произведение лучше? Не знаю… Может ли вообще любовь нас сделать лучше? Сильнее? Многие ведь думают, что любовь — это слабость. Один человек вряд ли может сделать другого сильнее. Или просто заставить его измениться. Нет, это путешествие, которое каждый из нас должен совершить в одиночку. Но любовь и не обязана делать нас сильнее. Однако может быть, именно благодаря ей мы можем называться людьми…» «А всем людям иногда больно. Есть такие виды боли, которые не проходят. Есть такие раны, которые не затягиваются. Они всегда будут ныть, напоминая о себе. Но это не значит, что мы не можем жить, приняв их. Ведь они — часть нас. И может быть, лишнее доказательство того, какие мы сильные. И мы можем. Мы должны жить дальше. Особенно, если мы не одни. Особенно если нас любят. И главное, если любим мы…» «Любовь — это про смелость. Про смелость позволить себе быть с человеком, с которым никогда бы не хотел расставаться, зная, что рано или поздно этот момент наступит, потому что все мы смертны. И еще она про доверие. Про уверенность в том, что у тебя есть кто-то, кто тебя поймает, если ты упадешь. Или просто возьмет за руку. Но не будет тянуть, выкручивая запястье. А просто будет держать. Столько, сколько вам двоим надо. Любовь не про вечные пожары, не про выжженную землю. Любовь это сад, который нужно растить с самого первого листочка. Сад, за которым надо все время ухаживать. Сад, который может вырасти на любой почве, если приложить достаточно усилий. Даже если землю, где ты его сажаешь, вытоптали сотни титанов, надо дать этому саду шанс, ведь только тогда мы сможем по нему гулять…» Микаса читала в слезах. — Он не дописал. Он иногда делился со мной мыслями. И мне казалось, что он и правда романтизировал нас. Он восхищался тобой, Леви. Ты и правда был его героем. Леви опустил голову. — Леви, пожалуйста, не говори мне, что ты задумал что-то. Пожалуйста, не езди на остров. Я знаю, ты хотел бы справедливости. Но мы с тобой знаем, что борьба никогда не кончается. Что иногда нельзя решить все… Леви, пожалуйста, не… Он ее остановил. — Микаса. Я никуда не собираюсь. Ты думаешь, я правда снова рвусь на войну? Да меня тошнит от одной мысли. Я и правда долго думал, что жизнь этого человека должна быть оправдана. Что жертва, которую он принес… Я так всегда рассуждал, думая о моих товарищах. Но он не был воином как они. Он был доктором. Для него была важна не борьба, а сама жизнь. Микаса, мне проще показать тебе. Давай дождемся завтрашнего утра, и я тебе покажу? Ты мне веришь? Она крепко обняла его. … Вскоре она уже спала, прижавшись к нему. «Как же мне хочется быть с ней». Он вспоминал слова Питера. Едва заметно гладил ее по шелковым волосам и не мог уснуть. Среди прочего, он не мог перестать думать о разговоре с Оньянкопоном в машине. И в то же время, он не мог заставить себя рассказать ей об этом разговоре. Прощаясь с Леви, британец подмигнул, спросив. — Ну что, ты Микасе уже рассказал? Леви замер. — Оньянкопон, я прошу, пожалуйста, ни слова ей об этом. — Леви, ты все еще думаешь? Что ж, дело твое! До завтра! Леви закрыл глаза. Одна единственная мысль пульсировала в его голове. «Лишь бы только она была счастлива. Это главное. Все остальное неважно. Эти мои глупые затеи не важны. К черту. Надо оставить это все. Лишь бы только она была счастлива».