Плохие сны

Он лежал уже с полчаса, слушая, как бьется его собственное сердце. Положив маленький острый кулак на грудь, чувствуя, как он подскакивает на пол сантиметра с каждым новым ударом. Место поглубже грудной клетки переполнялось какой-то тупой болью. Честер знал, или хотя бы догадывался, что там, в этом месте, и живут чувства у всех людей. Эта тянущая тяжесть, кажется, окопалась у него там с детства и навеки. Снова было противно и горько от себя. Снова он худший человек в своем маленьком мире. И снова разум совершенно оцепенел, чтобы переживать ярко и остро. Во всем теле апатия и усталость. Он не только не хочет, но и не может что-либо делать. Даже простое движение — свесить ноги с застеленного покрывалом диванчика, подтянуться и вернуть телу вертикальное положение — кажется чем-то невероятно трудным. Да, именно поэтому Честер старался двигаться всегда, с большой неохотой отдавая себя сну и покою. Оцепенение только и ждало случая, чтобы обволочь его мягкой, но неподъемной дымкой. Сейчас именно это и случилось, только вот вокалисту было все равно. До жути все равно. Лишь где-то на задворках сознания происходил незаметный кипеш — надо встать, надо пойти, надо сделать, надо… Честер отдавал себе отчет лишь в том, что смертельно устал, что и стало причиной попытки добровольного ухода из жизни. Он просто устал постоянно требовать от себя больше — более, чем мог вынести на крепких, но тонких и худощавых плечах. Он уставал требовать и подчиняться требованиям. Устал через боль прыгать, кричать и петь. Устал идти во тьму, что видел перед собой каждый вечер и утро. Устал жить, так, как жил. Честер просто устал и потому сейчас абсолютно онемел. Разум начал облизываться хищно на легкую, совершенно безвольную добычу. Снова принялся топить в черном бездонном. Снова «Ошибка, обуза, почему не довел до конца, тебя не должно быть здесь, все что ты делаешь и говоришь, ты говоришь и делаешь неправильно, ты всегда был таким, попытки бесполезны, ты ненормальный, навсегда ненормальный, они ненавидят тебя, они едва терпят тебя, они сделают с тобой все, что угодно, пока ты такой…» «Неправда, Майк забрал меня из психбольницы», — пытался хотя бы возразить самому себе, не себе, а тому безголосому собеседнику, что столь плотно укоренился в его черепе, аккурат между ушами. Это был другой Честер, готовый во что бы то ни стало уничтожить настоящего. «Это не имеет значения…» «Он сидел рядом со мной». «Это ничего не значит…» Вокалист ощутил острую необходимость забыться, забыться, забыться поскорее. Рядом не было бутылок и сигарет. Он прикусил губу, болью напоминая себе о том, что пора искать лезвие, это гораздо проще. Ясно, он не мог больше так лежать, оцепенение лишь уступило место власти другого Честера. Сев и опершись на подушку, Честер подтянул к себе согнутые колени, закрывая лицо руками, чувствуя, как судорогой ломает его знакомая, привычная боль. И вздрагивая, он позволял течь жгучим слезам. Не то чтобы позволял — он просто не мог иначе. Просто не было сил. Все, что ему осталось — сидеть так с тупой, тянущей тревогой и страхом, разрывающими сердце и смывать солевые разводы с очков. Проходя мимо комнаты, где, как он помнил, остался Честер, Майк был напуган тишиной. Он не доверял Честеру — другому Честеру, он слишком боялся за настоящего, и сам все еще плакал по вечерам, пока никто не видел. — Честер? — скрипнула дверь. Вокалист сжался еще сильнее, замолк, задыхаясь. — Да?! — постарался как можно бодрее. Но нет, голос не давал обмануть. Тихий и надломленный. — Все в порядке, Честа? — Майк шагнул в комнату. Эта комната была мини-версией их большой студии. Те же пара гитар у стены, синтезатор, стол с наработками и шкаф с книгами. Часть рисунков, развешанных по стенам сделали Честер и Майк, какие-то — Джо. — Нет, — вдруг сказал Честер. Сказал и сам испугался, сухо сглатывая. Неправильно это. Думая так, вокалист смотрел в стену прямо перед собой, балансируя над пропастью боли, из которой его едва выдернула скрипящая дверь и голос Майка. Шоколадно-карие глаза застыли под стеклами прямоугольных очков. — О чем ты думаешь? — спросил Майк, первое, что в голову пришло. Стал покусывать губы нервно, заметив стеклянный взгляд друга, не просто товарища по группе. — Я застрял, Майк, — одними губами пояснил Честер. Полукровка замер и сам, едва ли не напуганно. Соображая, как донести слова до человека, отделенного невидимой стеной. — Честер, — эмси сел на диван перед другом, скрестил ноги. Взял его худое лицо в свои ладони. — Лечение не проходит даром. И то, что ты пережил, не пройдет. Слышишь меня? Понимаешь? Вокалист кивал, и в его бесконечно усталом взгляде светилось что-то еще. Но он и так не произнес не слова. Лишь подался чуть вперед, а Майк… Майк принял это за приглашение и заключил в свои объятия. Честер обмяк, не понимая, но гибельное онемение отступало от него, отступало. И потому он стиснул пламенеющими руками спину друга, друга, ставшего родным. — Я не отдам тебя, Честер. Не отдам никакому врагу, даже твоей болезни, — шептал Майк. — Эти мысли, они лгут. Что бы они не говорили, я буду с тобой, несмотря ни на что, слышишь? Ты от меня не отделаешься. Честер сглатывал слезы, слыша именно то, что жаждал услышать все эти годы. Полукровка чувствовал это, как чувствовал и приятную боль в сердце, апофеоз его нежности, какую он мог проявить в свои молодые годы, и не к девушке, не к родителям, а к… Честеру. Почти брату. Да нет, к брату, не менее родному, чем кровные. Когда он в следующую секунду взглянул на Честера, то ему захотелось то ли самому разрыдаться, то ли скакать и кричать еще громче. Потому что вокалист впервые за несколько дней едва слышно рассмеялся, по-кошачьи скаля белоснежные зубы.