De libero arbitrio

Стена в трапезной уныло белела своей девственной пустотой — что-то такое сочинил у себя в голове аббат, пока жевал кусок хлеба и потягивал пиво. Братья тоже ели поодаль, в смиренном молчании, которое предписывал устав. В аббатстве нынче было холодно, поздняя осень постепенно становилась зимой, уже облетели последние листья, а ночью земля покрывалась изморосью. Крестьяне говорили, что заморозков в этом году не жди, а вот дожди будут идти исправно — холодные, долгие, изматывающие. Аббатство готовилось к зиме, келарь, брат Сандер, то и дело обращался к настоятелю за советом, чего да как, и тому приходилось выныривать из благочестивых мыслей прямо в мирские заботы. Но ничего, это всё на благо братии. Аббат дожевал хлеб, отставил кружку, взглянул в окно, на затянутое низкими облаками небо, задумался, каким оно было в этих местах лет эдак двести назад, видели ли его тогдашние крестьяне таким, каким видит сейчас он сам, или всё так быстротечно меняется, что и небо уже иное, и все люди взором переменились. — Да куда я, меня звали! — заслышался в отдалении знакомый голос. Братья переглянулись, тепло заулыбались, предвкушая хоть какой, да перерыв от благочестивых дум. За стеной глухо звучал трубный голос брата-привратника, а ему вторил второй, молодой и звонкий. — Не положено в трапез… — Да приглашён я, вон спроси поди! Маленькая, рыжеватая голова монаха показалась из приоткрытой двери. — Святой отец, там вас… — Пусти, пусти, — махнул рукой аббат, неизвестно от чего вдруг распереживавшись. Братья не выдержали, зашептались, озираясь то на него, то на звуки голосов. Следом за головой брата-привратника в трапезную сунулась голова шута: он тут же завертел ею во все стороны, рассматривая всё подряд. — Здравствуй, — шепнул кто-то. Шут растерянно улыбнулся, не осмеливаясь, всё таки, переступить порог. Монах взволнованно топтался за его спиной. — Входи, ради всего святого, не стой на пороге, — не выдержал аббат, — сквозит. Братья понятливо закивали, стали поспешно собираться к выходу. Кто-то, проходя мимо шута, украдкой кивал ему , кто-то улыбался, а брат Ксандр вообще похлопал по плечу. Жалуют они его, посмотрите-ка, с удивлением подумал аббат. Не без гордости, конечно — рад был, что шут пользуется у монахов уважением. Абы кого божьи люди так не станут. — Святой отец! — радостно позвал шут, и наконец вкатился в трапезную, всё ещё вертя головой во все стороны. — Подождал бы, — заворчал аббат, но без осуждения. — Так я не знал. Вдруг вы все потом на службу, а я чего тогда? — А ты чего-чего… ты сюда-ка иди, раз и вправду пришел. Шут подошёл ближе, сел на скамью рядом, тепло глянул на аббата и как-то уж больно лукаво прищурился. — Чего такое? — Выглядите хорошо. Спали долго? — С чего ты взял? — Вы, когда спите побольше, сразу добрый такой. — Откуда тебе знать, сколько и когда я сплю? — Да уж знаю. Шут снова лукаво улыбнулся и подпёр щёку кулаком. Аббат украдкой посмотрел — глаза и впрямь небесные, ярче этого вот, осеннего, хмурого. Как весной, когда распускаются первые листочки, когда всё живое заново перерождается и… Аббат едва не хлопнул себя по лбу ладонью. Цветочки! Листики! Так и до виршей срамных недалеко. — В общем, господин шут, — взяв себя в руки начал он, — коли ты ещё не передумал, не вознамерился, например… покинуть наши места, то я бы с превеликим удовольствием… — Пока ещё не вознамерился! — Не перебивай меня, юный шут. — Простите. — Я бы, я бы… с превеликим удовольствием, в общем, доверил тебе роспись нашей скромной трапезной. Аббат моргнул, рассматривая удивлённое лицо шута — тот сначала приоткрыл рот, а потом аж разрумянился. — С удовольствием… принимаю ваше предложение. Он завертелся на месте, взял со стола первую попавшуюся кружку, отхлебнул наугад и едва не закашлялся. И ведь не задумался ни секунды. — Знаешь ли ты, что за сюжет я прошу тебя изобразить, что есть тайная вечеря? — спрятав улыбку, спросил аббат. — Как не знать. Господь наш, Иисус Христос, собрал учеников и отужинал с ними, а потом и говорит — один из вас предаст меня. — И всё? — А потом уж его схватили, да распяли. Шут перекрестился, опустив глаза. Аббат кивнул, медленно поглаживая пальцами правой руки левую. — В целом, ты… изложил основы. Для братьев, помни, важна не внешняя красота рисунка, а суть, душа, верно переданный замысел божий. Тайная вечеря есть установление таинства Евхаристии, на котором мы вкушаем плоть Христову и кровь Его, поэтому… понимаешь ли ты? — Я понимаю, но словами так, как вы, передать не могу. Или боюсь сбогохульничать, а вы мне тогда и сидеть здесь не доверите. — А ты этого страшишься? Шут прищурился, глядя на аббата. Чего он спрашивал? Уж не в монахи ли зазывал? Нет, ему, с такими мыслями (он снова сложил пальцами «рожки», чтоб не гневить чистое место приёма пищи) ни в какой монастырь нельзя, да и не хочется. — Страшусь, что возле вас нельзя быть. Аббат нахмурился, бросил взгляд на белую стену. — Снова ты за своё? — Нет-нет, вы, пожалуйста, дальше рассказывайте. Они посидели в молчании, довольно спокойном. Шут тихонько вздыхал и ёрзал, поглядывая на кусок хлеба на краю стола. Не нужно же быть праведником и хранить чистые помыслы, если тебя просят всего лишь размалевать стену в трапезной. Вон художники, которых он видал у всяких сеньоров — ни одного благочестивца, кроме некогда встреченного шутом фра Анджелико. Но такой-то один дай бог на весь фьеф. — Про предаст это ты правильно вспомнил, — сказал аббат, — «истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня»… И Иуда спросил его, «не я ли?». Знают оба, на что идут, а никак не возможно этому препятствовать. Судьба. — Поцелуй там ещё был, его изобразить? — Шут! — Молчу, молчу. — Вечно ты своё, срамное… — Погодите-ка, святой отец, чего ж срамного, это было в писании? Было. Я же ничего такого… это в ваших мыслях всё, получается. Шут покачал ногой, довольный тем, как подловил аббата. А ведь и в самом деле, поцелуй поцелую рознь, Иуда же Христа целовал, чтобы указать на него, а мысль, обитель греха, вон куда побежала. Аббат нахмурился, потёр пальцами переносицу, устыдился. Что с того, что юнец в тот раз… губами его щеки коснулся, что ж с того? Разве он не дразнится? Вон, уже и про поцелуй подловил, как распоследнего простака. — Иуда, — начал он заново, отводя глаза от довольного шутовского лица, — должен сидеть поодаль, противопоставляясь Сыну Божьему и ученикам его. Композиционно… в противовес быть. — Понял, понял, — покладисто закивал шут, решив не развивать тему с поцелуем. Его аббат сидел с одухотворённым, таким сосредоточенным лицом — хоть сейчас его самого пиши. Не знал, что шуту доводилось в разных компаниях и с именитыми художниками общаться, и наброски их смотреть, и обсуждать сюжеты из жизни Христовой. Я вам, святой отец, такую Тайную вечерю изображу, думал шут, вглядываясь в аббатов профиль, что вы на колени перед ней падёте. Но то была не тщеславная мысль, поразить своими талантами, нет. — Очень я хочу, чтобы вам понравилось, — тихо сказал шут, покуда аббат молчал, размышляя о чём-то своём. — Заходи, коли так, я тебе книжек дам, здесь прочтёшь. Чтобы получше разбираться. И наброски делай, тоже посмотрю. — Хорошо. — Помни, внешнее не так… важно, как суть, верно переданная. — Святой отец, а чего вы живописца какого не наняли? — шкодливо улыбнулся шут, снова растеряв свою минутную серьёзность. — Тут по округе толпами ходят. — Никаких толп не видел, — сварливо сказал аббат, — а тебя каждый божий день наблюдаю. — А вдруг неправильно нарисую? Я же шут, не ремесленник. — Ещё не начал, а уже сомнения одолевают? — Нет-нет, что вы. — А улыбаешься чего? — Да так. Они снова замолчали, посидели так ещё с полчаса. Шут рассматривал стену — хоть он и был по призванию словоплётом, мысленно уже расчертил всю белую краску. Вот тут стол будет, за которым сидят. Или же они на полу трапезничали? Времена-то древние. В самом деле, посмотреть бы аббатовы книжки. Вот тут — Иисус Христос наш, в центре, с простёртой над хлебами рукой, вокруг него ученики. Лица испуганные, переполошились все. Иуда чуть поодаль, в профиль, на учителя смотрит — думает, он ли предатель, или кто из них, там. Но в глубине души уже давно всё знает. А учитель на него в ответ глядит, и тоже всё знает, и только их взгляды и пересекаются. Предрешение судьбы. Шут вздохнул, подпёр щёки обеими руками, уставился в окно, на смурное небо. — Как думаете, святой отец, сильно ли мир наш переменился? Вот лет двести назад, сидели какие-нибудь шут да аббат, смотрели в небо — такое же оно было, или другое? Так же солнце светило, или иначе? Аббат вздрогнул, повернулся к нему, глянул странно, кривя губы. — Не знаю, шут, не знаю. Но мне хочется думать, что небо такое же было, и солнце светило, как в наше время. Это человеческая жизнь быстротечна, а небо и солнце для всех одинаковы. Шут не выдержал, привалился тихонько к плечу аббата, щекой к грубой рясе, и замер, прищурив глаза. Аббат не шелохнулся, не оттолкнул. Так и сидели, смотрели в небо, пока солнце и в самом деле не вылезло из-за туч и не осветило и само аббатство, и две маленькие фигурки в трапезной.