De libero arbitrio

Шут пришёл к аббатству затемно, ближе к ночи. Издалека, ещё с холма, было видно, как светятся окна там, где церковь — конечно, братья не спали, готовились к мессе, сейчас как раз ходят зажигают свечи и, может, уже тихонько поют. У некоторых был прямо таки восхитительный голос, а у аббата — лучше всех. Шут втянул носом морозный воздух, остановился, сражённый внезапно сильным воспоминанием, как ещё давно слушал проповедь, во время которой аббат пел невероятно красиво. Возможно, дело было во впечатлении: он тогда едва ли не впервые слышал, чтобы тот пел, да и не знал ещё аббата так хорошо, как сейчас. Стоял, замерев, где-то в глубине церкви и едва не плакал, как щемяще красиво звучал голос. Ему, шуту, до такого было никогда не дорасти, да и не хотелось — довольно того, что на свете есть вот такой аббат, чей голос прекраснее любого иного. Шут закутался поплотнее в стёганый тёплый кафтан, от души чихнул и ускорил шаг, оскальзываясь на мёрзлой земле. Аббатство манило, как костерок в глухом лесу, светилось тёплой свечкой. А Шут оставил за плечами целый камин — город, где сеньор жарил на рождественский ужин кабанью голову, где гремели яркие представления и на улицах раздавали сахарные сласти на палочках. Шут честно покрутился среди людей, попел кому-то песни, рассказал пару баек, но это быстро опостылело. Уж не становлюсь ли я святошей, подумал он, размышляя, не податься ли к аббатству, а как нашёл ответ — был уже на полпути. В ворота он зашёл с необычной робостью — быстро кивнул брату привратнику, помялся, но всё таки решительно вытащил из кармана мягкую булку. — С Рождеством, брат Якоб. — И тебя, Анджей. Да хранит тебя Господь! Что это, прямо из городской пекарни? Шут довольно разулыбался, кивнул так, что шапка сползла на лоб. — Свеженькая. Брат Якоб благодарно кивнул, с наслаждением понюхал булку и отложил на подоконник. — Печь бы и нам здесь такое, да аббат лютует, мол, чересчур изысканное, — вздохнул он, поглаживая затылок. Шут вытянул шею, собираясь спросить, а где, кстати… — Он пока в келье своей, ты проходи, мы уже как родного… — улыбнулся брат Якоб. Боязно, да приятно, что монахи так думают, решил шут, пока шёл к аббатовой келье. Куда там, второй поворот направо, и дальше… Вот камень в стене, с выбоинкой, похожей на пёсью голову. Шут задержался, потрогал пальцем, вгляделся в сколотые края. Вот, дальше, дверь в библиотеку, ручка у неё чуть скрипнет, если надавить с чрезмерной силой, а не мягко подтолкнуть. Потом за поворотом будет светильник, на который шут как-то приладил огарок свечи, похожий на аббатово лицо. Гляньте-ка, а он всё ещё там! Если встать на цыпочки, можно достать. Шут покрутил свечу в пальцах, смазал слой пыли — и в самом деле похож, вот эта капля прямо нос как он есть. — Пакость ты, юный шут! — проговорил он краем рта, прыгая аббатовой восковой головой в пальцах. — Сколько на тебя ни гляжу, всё такой же бесполезный! И зачем только в аббатство ходишь. Шут замолк, сам пригорюнился от своих же слов. Мотнул головой. «Аббат» в его руке будто замер, прислушиваясь к тому, что будет дальше. Из-за дрожания пламени в светильнике казалось, что у него из глаза катится восковая слеза — но нет, это просто тень. Голова, помолчав, заговорила иначе, другим голосом, тише и серьёзнее: — Мне не хватает тебя, юный шут. Сижу иной раз в келье и думаю, вот бы пришёл, а где ты? А потом слышу, скрипнула дверь и твои шаги зачастили, и радостно становится. Шут вздохнул, погладил «аббата» по носу и волосам, оплывшим от когда-то горевшего огня. Вырезать, что ли, портрет ему из какой-нибудь веточки? Рассердится ж ещё, скажет, гордыня это, своё лицо у себя хранить и любоваться на него. Шут решил, что вырежет тогда чьё-то ещё, но не успел сообразить, чьё именно. Из кельи, едва слышно ступая, вышел аббат. — Сижу иной раз в келье, и думаю, вот бы пришёл, — сказал уже он самый, из плоти и крови, и улыбнулся шуту. Услышал немного, значит. Они посмотрели друг на друга, будто видели впервые: рождественская ночь, особенная ночь, как говорила матушка аббата ещё в его детстве. — Я вам принёс тут, — тихо сказал шут, отставляя свечной огарок обратно на своё место. — Слух какой? Или песню? — спросил аббат всё ещё мягко улыбаясь. — Гостинцы, праздничные, вот, погодите, — зачастил шут, шаря по карманам, — я… много всего… вы только не думайте, это не слишком роскошное, я так… Аббат махнул рукой, мол, понимаю, будет тебе. Свет мягко гладил его по лицу, подсвечивая сбоку. — Пойдём в келью, куда ты тут будешь всё это, — так же путано сказал он. Шут восторженно вдохнул. В аббатовой келье он ещё не бывал, и не думал, что доведётся: мыслях бывало всякое, а вот чтобы взаправду… Он быстро юркнул в дверь следом за аббатом, огляделся, но внутри было почти нечего рассматривать — узкая кровать, стол, свеча, молитвенник, ещё несколько книг, клетка со спящим кенарем. На всём этом — тусклый лунный свет из маленького окошка. Шут замер, не решаясь пройти дальше, а аббат встал поодаль у окна и смотрел на него. — Сладости, из города, вот. — Давай сюда, я… я положу. — Это медовая, это с… не помню, простите. — Ничего страшного. Аббат бережно взял всё из шутовых рук, разложил на столе — совершенно неуместные в монашьей келье сласти запестрели рядом со святыми книгами. Шут украдкой улыбнулся, представив, как аббат ест их в одиночестве, совсем как юнец. — Чего ты? Я съем, съем, не переживай, не отдам никому. — Я… ещё кое-что… Шут достал из кармана деревянные фигурки. Осмелев, шагнул к столу, почти оттеснил аббата плечом и присел на корточки. Поставил фигурки рядом: Деву Марию и Иосифа по бокам от младенца Иисуса в маленьких яслях. Чуть дальше — вола со смешными кривоватыми рогами и упитанного осла, вереницу овечек, пару ангелов и одного человека в забавной красной торчащей шапке. Сдвинул их ладонями поближе друг к другу, виновато обернулся к аббату и пожал плечами. — Простите, я только одного волхва успел вырезать, потом непременно принесу остальных. Тот молчал, не двигаясь с места. В полумраке было не очень видать лицо, поэтому шут подумал было, что сделал плохо, и обеспокоено наморщил нос, будто говоря, мол, ну, как умею! Он так и сидел на корточках, рассматривая свой вертеп, и аббат уж больно сильно возвышался над ним. — Скажите хоть, стоит ли того? Я не мастак вырезать, просто… взял, посмотрел, какие бывают, ну и в городе видал людей, они… — Это очень красиво, — тихо сказал аббат, и голос у него будто дрогнул, — очень. Очень. Он протянул руку, осторожно погладил шута по волосам, взъерошивая их. Ладонь у него была большая, тёплая, тяжёлая, грела макушку. Шут порывисто повернулся, рука соскользнула с головы и он ткнулся в неё носом: пахло воском, каким-то сладким маслом и землёй, а ещё просто аббатом. Он зажмурился, коснулся губами, ожидая отповеди, но аббат просто продолжал его трогать — мазнул пальцами по лицу, погладил лоб, уши, зачем-то тронул кончик носа. — Очень… умело вырезано, — сказал он не своим голосом, — как… как итальянское. Большей похвалы было и не придумать. Шут вздохнул, поднял на аббата глаза: тот всё ещё его ласково трогал, но в глазах уже сквозила тревога. — Не могу, — сказал он, отступая, наконец, на шаг, — не сегодня. Нельзя, не надо. Шут кивнул, поднялся на ноги. Понял ли он аббата? И сам, наверное, не знал до конца. Аббат снова взглянул на вертеп, будто завороженный ребёнок. — А у меня для тебя и нет такого, — грустно сказал он, — вырезать я… не приспособлен. Ручная работа… разве что только книги, тексты, и намалевать зайца могу. Шут не выдержал, улыбнулся, развёл руками. Хотел бы он себе кусочек пергамента с аббатовым зайцем, ох как хотел бы. — Не надо мне ничего, что вы! Спойте красиво, и рад буду. Аббат медленно кивнул, всё никак не в силах оторвать взгляд от крохотных деревянных фигурок. — Спасибо тебе, — сказал он, думая о своём, а лицо у него теперь было какое-то отчаянное. — Вот ты говорил, что бесполезный. Неправда это. Шут вздрогнул — всё аббат слышал, значит. Хорошо хоть, в мысли ему дороги нет, а то выгнал бы тотчас из монастыря горящей палкой, будто архангеловым мечом. Они вместе вышли из кельи, прошли пустыми коридорами, молча всю дорогу. А потом аббат и впрямь не обманул, пел так, что шут не смог сдержать постыдных слёз, которые тут же утёр рукавом, чтоб никто не заметил — вроде и не от самой мессы так пробирало, что стыдно, но зато от всего сердца. После, когда идти обратно было уже совсем неохота, братья разрешили ему поспать у привратника, принесли очень много разных вещей, из которых шут соорудил вполне себе роскошную постель. Он едва коснулся головой рук, как сразу уснул, измотанный впечатлениями, и не мог знать, что аббат ещё долго сидел в келье со свечой, вглядывался в деревянные фигурки, не зная, плакать ему или смеяться — и волхв, и Иосиф были оба с аббатовыми лицами, и даже в ослиной морде проглядывало что-то знакомое. Шут того, разумеется, ни разу не заметил.