***
Дыхание становится размереннее, сердце отбивает свой ритм гораздо реже. Кровь сгущается в области висков и тугим кольцом сдавливает голову. Конечности делаются мертвенно ледяными, а пальцы — деревянными. Тук-тук. Вооруженный стражник не спеша передвигается по комнате, приближается к ложу умирающего. Поправляет съехавшую на бок подушку, зажигает восковую свечу, которая стоит на невысокой тумбе. Тук-тук. Мужчина рефлекторными движениями стирает с лица Амена выступившую кровь, ополаскивает использованные лоскутки. Шезму тряпичной куклой лежит в спасительной темноте, ежась от подступившего сквозняка. Тук-тук. Закончив, охотник повторно осматривает проделанную работу и собирается уже уходить. Однако внизу до такой степени пыльно, что, как бы Эвтида не сдерживалась, в помещении раздается оглушительный чих. Милостивые боги явно лишили ту расположения. — Кем бы ты ни был, немедленно покажись! Черномаг обрушивает на Египет, а особенно на чистоту хижины, все проклятья, на которые способна, однако послушно высовывается из укрытия. Сначала выглядывает темная макушка, затем и сама девушка. — Вставай, не надо передо мной на коленях сидеть, — Ёран храбрится, видя полуголую шезму, которая выбирается из-под кровати. Девушка не реагирует, заторможенно глядя на него. Если бы в бездонном мраке было меньше пыли, если бы она не чихнула и не выдала себя. Все было бы по-другому, и вернуться в комнату к Дие не составило бы особого труда. — Отвечай, как проникла в дом, сумев обойти дежурящий патруль? — он выдергивает находящуюся в трансе, самолично поднимает ту с пыльной циновки. Эвтида успевает отчетливо представить, как болтается на жесткой веревке. Как палящее солнце печет задыхающееся тело под довольный гомон толпы. Как в полуночной тишине хищные птицы раздирают изуродованный труп, выброшенный в воды Нила… Что-то она заигралась, ставя на кон свою жизнь. — Слабоумие и отвага, да? Шезму не такие нахальные, как ты, — стражник прячет зазубренный кинжал в ножны. Внешне мужчина кажется грозным, готовым тотчас сдать ее охотникам, спящим в соседней хижине. Эва набрасывает на лицо маску сожаления и бесконечного стыда, чтобы он передумал, заметив ее раскаяние. — В окно залезла. Прости неразумную, переживаю очень за Эпистата, — голос черномага испуганный, дрожащий, звучит неподдельно искренне. Ёран недолго размышляет над ее словами, согласно кивает головой. В скором времени Эвтида так и так узнала бы, что Амен отошел от дел, это был лишь вопрос времени. Девичья вылазка изумила его: кому ещё хватит сумасбродства гулять под носом слуг Фараона? — Разве юный писарь может чем-то помочь в такой ситуации? — фраза звучит грубо, с целью задеть ее. Шезму судорожно сжимает кулак для резкого выпада, но вспоминает, что сейчас она в слабом положении. Проглатывает нарочитое хамство и опускает хмурый взгляд в пол. Эве приходится ланью стелиться перед поймавшим ее охотником: — Я только взглянуть хотела, вдруг действительно подсобила бы как-нибудь? Ёрана начинает нервировать долгий диалог — мужчина хотел лечь еще полчаса назад. Нагрудные доспехи неприятно давят на тело, пуще прежнего выводя того из равновесия. В безотчетном порыве мужчина хватает шезму на руку, однако мгновенно одумывается. Он ненавидит причинять боль женщинам — так поступают жалкие слабаки. — Исцели же, если и ночами храбрости хватает приходить, — Ёран сердито бросает пришедшую на ум фразу, осматривая пойманную жертву, — не охотничьего писаря это дело. Шезму потирает посиневшее запястье и видит оставшиеся на нем грубые следы от пальцев. Неизвестно, какая глупость проникает к ней в разум, но весь страх бесследно исчезает. Она вскидывает подбородок вверх, вступая со стражником в безмолвную схватку, заговорчески шипит: — Вот и исцелю, Господин. Позволишь? Мужчина незаинтересованно меняет воду в полупустом кувшине, пропускает колкость мимо ушей. Черномаг выпрямляется, ожидает, что ее сейчас выпроводят, выбросят из окна. Она оттягивает подол льняного платья, прячет оголенные ноги — понизу гуляет пронизывающий сквозняк. — Отчего не позволить, — стражник язвительно усмехается и следит за меняющимся лицом Эвтиды, — Только плох он совсем. Кажись, другого Эпистата из столицы назначат. Девушка возмущенно фыркает: «Рано хоронить собрались!» Подходит к резному изголовью, встает рядом с Ёраном и молвит так уверенно, будто ей поручили огласить приказ Менеса Второго: — Выкарабкается, нет ещё Амену места в загробном мире. Ночной разговор не ладится; Эва чувствует; зря проникла в чужую хижину; мужчина совсем нехотя отвечает на задаваемые вопросы. Чего она ожидала, вламываясь к Эпистату, что он внезапно оживет в ее присутствии? — Покуда знаешь? — в черных глазах проскальзывает тень подозрений, — неужто на том свете побывать успела? Эвтида давит озорную усмешку: как в охранники берут таких недальновидных. Опытный бы давно повесил девушку, хотя это явно играет на руку. Безусловно, он сильный и отважный, смекалки мужчине явно не хватает. — Нет, Господин. Просто земля слишком черствая для него. Ёран удивительно легко верит примитивной отговорке и собирается возвращаться на дежурство. Мысленно шезму некультурно бранит его: мог хотя бы сменить полные гноя повязки. Она никогда не видела, чтобы при контакте яд настолько разъедал пораженные участки. — Что за порошок попал на него? — спрашивает прямолинейно, словно ведет допрос. Мужчина открывает дверь настежь, запуская в помещение холодный воздух. Он уходит, призывая Эву сделать то же самое. Девичья выходка впечатлила его, и следовало бы хорошенько наказать писаря. Однако сегодня он благосклонен — пусть другие разбираются с наглой девчонкой. — Без понятия, да и местные лекари тоже пожимают плечами, — Ёран подталкивает шезму к выходу, но та сопротивляется, — предполагают, что растертая клещевина, листья хельбы… Я не знаток в травах, обратись к ним сама, настырная. — Благодарю, Господин, обязательно поговорю с ними. Позволь остаться, все равно скоро уйду, — Эвтида уворачивается от него и обеспокоенно смотрит на прогнувшуюся постель. Охотник замахивается левой рукой, вновь пронзая пустое пространство. Не хватало ему проблем на дозоре, решил проверить самочувствие больного. А здесь эта девица, что под пологом кровати пряталась… — Исфет с тобой, но ненадолго, слышишь? Повезло же Амену с писарем… — стражник со вздохом выходит из темной хижины и встает на свой пост. Она покорно кивает ему вслед, возвращается к бесчувственному Амену. Едва заметно пульсирующая венка на мужской шее — единственный признак того, что он еще жив. Взволнованно скрипит зубами и перемещает горящую свечу подальше: «Не дождешься, от должности отойти собрался!» Отблески пылающего огонька расходятся по просторной комнате, отбрасывают на стены мрачные тени. Эва задумывается, что не помешало бы ещё и прибраться, но вспоминает слова Дии: «И зачем же он мне сдался?» Черномаг заступает на ночную смену и думает: «Надо связаться с Ливием. Пусть готовит свое универсальное противоядие». Как бы ни ругался заходивший четыре раза Ёран, девушка пробыла в стоящей на окраине поселения хижине до раннего утра.***
Проходит еще около пяти дней. Пасмурный рассвет сменяется пурпурным закатом и мглистой ночью, а Эвтида так и продолжает ухаживать за беспробудным Эпистатом, в перерывах заполняя древние манускрипты. Охотники периодически проверяют, не натворила ли она каких-нибудь дел, выпроваживают. Однако получают в ответ угрюмое молчание и выходят из дома ни с чем. Ее называют «верным писарем», даже не догадываясь, что под их носом проводит мелкие махинации наглая шезму. Эва уходит трижды: берет комплект сменной одежды и вещей первой необходимости, забирает от Ливия сандаловый флакончик с настойкой из лечебных трав. И вскользь оповещает наставника об импульсивном решении. Он видит в девушке сумасшедшую, обещая лично отдать стражникам в случае ошибки. Мужчина выпивает две чаши финикового эля и смиряется: дурость не исправит и песчаная могила. — Куда ты ввязалась, шалапутная? — он недоверчиво протягивает ей незаконченные свитки и полную чернил баночку, — Учти, я не буду молиться о твоем упокоении. — Душу очистить хочу, вдруг в следующей жизни зачтется? Эва убирает вещи в поношенную дорожную сумку и машет рукой на прощание. Теряется в толпе и уносится в охотничью хижину. Мысленно Реммао расстается с ней, желая вычеркнуть из жизни одну из лучших и талантливых учениц. Такие умирают не из-за неосторожности, а из-за героизма и желания помочь каждому человеку в мире; именно героизм вдохновляет их на неразумные поступки. А живительный эликсир, об ингредиентах которого лекарь предпочел промолчать, начал действовать, удивляя придворных целителей. С безжизненного тела сходят кровоточащие язвы, заживает большинство порезов, а главное — позавчера рука Амена невольно обхватывает ладонь шезму, с силой ту сжимая. Бравые слуги Фараона тщательно скрывают состояние главнокомандующего, которого пока что заменяет Тизиан. Но и неудачная серия охотничьих вылазок добивает их — без Его знаменитого нюха не поймать ни одного черномага. При негласном предводителе наступает черная полоса, чему не может нарадоваться Реммао, доверяя ученикам крупные заказы. «За выслугу» девушке выделяют скромную койку и комплект постельного белья. Поначалу Эвтида порывается сжечь принесенные вещи, потом же складывает те в дальний угол, предпочитая спать без щедрой подачки. Ёран проникается к ней странным чувством: какая-то насмешливая благодарность скользит в его глазах. Стражник, нашедший ее в ту ночь, привыкает к колючему поведению писаря. Занесение данных в десятки свитков угнетает, однако, как бы Эва не рвалась прогуляться по городу, заработав монет, здравый рассудок еще был при ней. Кормили сносно, принося еду дважды в день, а за чистой водой она ходила сама. Состояние Эпистата значительно улучшилось, и в одну глубокую ночь шезму захотела залезть в его сон, спросить, когда душа вернется в телесную оболочку. В день Марса уставшие охотники разбредаются в укромных хижинам и не навещают военачальника. Эвтида вновь разглядывает неподвижного Амена, решаясь на своевольный поступок. Прикасается к широкой ладони и закрывает глаза. Возникает привычный жар, который неосязаемой волной охватывает девушку. Она ныряет в океан его души — глубокий, устрашающий, неизведанный. «Чтобы попасть в чужой сон, нужно наладить контакт, почувствовать человека,» — слова Реммао несколько недель назад. Чтобы добраться до Ка, ей понадобилось две минуты, это явные успехи. «Это всего лишь сон, Амен все забудет,» — черномаг закрывает лицо маской, наполняя ту собранным теплом души. Озирается по сторонам, надеясь, что сейчас никто не зайдет, и теряется, выпадая из реальности. Эва летит в беспросветную пропасть, ощущая небывалую ранее тревогу и безнадежность. Как раненый ибис с поломанными крыльями, несется в бездну и готовится разбиться. — Нет! Пронзительный крик, казалось бы, заглушает боязнь неизвестности. Глухой удар разбитых коленей при столкновении с поверхностью земли отрезвляет, давая размашистую пощечину, распаляяет не находящую причину злость: — Почему, даже умирая, Эпистат не способен отдохнуть, погулять вдоль плодородных берегов у дельты Нила… Эвтида пробирается сквозь заросли пожелтевшего камыша и ищет источник света — его излучает существо, в чье видение проникает любой черномаг. Зыбкая почва медленно тонет под ее ногами, заглатывает спесивую жертву. Девушка бесится от отнюдь не счастливого сна, в который проникла. — Где же ты, великий Охотник? Через десять минут скитаний она замечает нечто, невиданное ранее. Не подающий признаков жизни, Эпистат лежит в бесформенном покрытым дымкой коконе. Вместо леденяще голубых глаз — пустые зрачки. Вместо мягких пепельных прядей — закравшаяся в них седина. Нависшее облако питается его силой, обессиливает, опустошает. — Что за чертовщина? — Эва не решается подойти, думая над планом, — И как тебя оттуда вытащить? В голове катастрофически пусто. У нее нет ни единого предположения, как поступить. Неопытная шезму действует наугад: бросает поднятую сухую ветку, кидает ту в живую материю и следит, как на хворостине распускаются зеленые листочки, а волосы охотника становятся более тусклыми. — Не по-настоящему это, а в твоей голове, борись же. — сегодня она без удушающей маски, которая давно утонула в священном Ниле вместе с маскировочной накидкой, — Подай же знак, что слышишь меня. По темному кокону расползается скопление переплетенных разноцветных нитей. Эвтида знает, что это такое, но вопрос в другом: какую из них стоит обрезать? Зеленая символизирует сильную зависть, досаду, голубая — глубокое уныние, тоску, желтая — искреннюю радость и мудрость (ее обрывать точно нельзя), алая — неподдельную любовь, гнев, алчность… И среди многочисленных узелков особо выделяется один, пепельно-серый. Поначалу тонкий и почти незаметный, но инородным телом привязавшийся к запутанному клубку. Юная шезму всегда ненавидела серый цвет — это признак отрешенной апатии, пассивности. Она, все-таки утратив трезвый рассудок, разбегается и с сопровождающим треском обрывает натянутую струну, приземляясь на те же разодранные колени. — Соберись, прикажи чужеродному исчезнуть, — в надежде Эва шепчет, когда время пребывания в человеческом сне заканчивается, — ты ведь сильный, Амен. Девушку как будто выталкивают из толщи воды: в ушах нестерпимо звенит, перед глазами стоит белая пелена, а конечности нервно трясутся. Такое чувство, что она не в голове Эпистата пребывала, а, задерживая дыхание, измеряла глубину Нила. Эвтида оборачивается, надеясь, что никто не увидел ее близко-близко сидящей к мужчине, стирает выступившие на лбу капельки холодного пота. Не попалась, и на этом хорошо, значит Боги подождут встречать ее в своем царстве. Она не решается возвратиться и завершить начатое дело. Если в первую вылазку он Эву не заметил, находясь в недееспособном состоянии, то сейчас Ка должна выровняться и неблаговидный поступок повлечет череду трагических последствий. К полуночи рваное дыхание замедляется и мужчина просыпается, прислушиваясь к стрекоту цикад за приоткрытым окном. Шезму реагирует практически сразу же: наполняет чашу спасительной жидкостью, подносит к его лицу. — Как давно ты здесь, Эвтида? — он приподнимается на локтях, однако от боли моментально опускается на набитую соломой подушку. — Шестой день живу с тобой, Эпистат, — смачивает его потрескавшиеся губы проточной водой и улыбается, — поздравляю с возвращением. Кажется, пораженный охотник повторно провалится в забытье или перекроет шезму кислород, схватив за беззащитное горло. Слишком она покорная, слишком правильная, слишком… Не его вечно дерзящий любимый писарь. — И не собираешься уходить, я прав? Эва многозначительно молчит и уходит к его столу, чтобы заполнить выданные на сегодня свитки. Гуляющая по Египту хворь забрала сотню жизней, сведения о которых нужно записать. За столько дней практики она неплохо освоилась в нетрудной работе, даже стала получать от процесса какое-то мазохистское удовольствие. — Прав, Господин, пока не встанешь с постели, никуда от тебя не денусь, — она хитро ухмыляется, заставляя кадык охотника дернуться. — Настырная, как валаамова хмара. — Амен делает очередную попытку подняться, но Эвтида копирует его взгляд во время публичной казни, буквально приколачивает терракотовыми глазами обратно, — Успокойся, я никуда не собираюсь. «Всегда ли ты такая заботливая, Неферут, или за кротостью скрывается опасная хищница?» — он запрещает себе думать об этом и проваливается в безмятежный сон. Завтра будет новый день, и Эпистат обязательно со всем разберется.