***
— Бежать тебе надо. — Дия сочувствующе поджимает губы, пока девушка собирает вещи, — Хворь кругом ходит, а вокруг тебя Смерть кружится. Эвтида завязывает ремешки на кожаной сумке, проверяет, не забыла ли чего-нибудь. Денег, накопленных за эти недели, хватит, чтобы навсегда уехать из города. Укрыться, превратившись в безликую тень, сбежать подальше от всего. Однако в душе отчаянно сопротивляется: она ведь бросает Амена после всего, что успела сказать. Прав Ливий: черномагу нельзя ни к чему привязываться. Зря Эва не послушала его, корни начала пускать, обживаться. А ей так нельзя: пропадет. — На рассвете меня не будет, — молвит обреченно, сворачивая теплую одежду, — Реммао затеял что-то, будь осторожнее. Наставник не гнушается грязно играть. Подруга кивает, на рефлексах держась за шею. Мужчина ведь и правда может охотникам их сдать или, чего хуже, в темные дела затянуть. Она выходит из комнаты, а шезму думает о новом видении с желтоглазым черномагом. Он облизывается, перекатывая между пальцев остро заточенный ритуальный кинжал, на самом конце которого запекшаяся кровь. Поодаль лежит девочка-подросток с пустыми зеницами и странным знаком, который вырезан на ее шее. Диктис смотрит прямо на Эву, не обращает внимания на гомон вокруг. — Мы так похожи, словно одной крови. Да, это сон, хоть ты и не сумеешь забыть его. Эвтида озирается по сторонам, пытаясь сдвинуться с места. Ноги как будто приросли к земле и не подчиняются ей. Глядит на собственные руки и вскрикивает: в них тоже зажат окровавленный нож. Только жидкость могильно-серая, с запахом едкого дыма. — Это твоих рук дело? Отвечай! — Смышленая, почти как Азенет, — определено, он доволен, — Вот только Ка тоже очерченная, как у меня. Девушка ахает: та никогда еще не убивала, почему внутренняя энергия могла почернеть? Осторожно спрашивает, пока пробует выбраться из своего же сна: — Анубис прислал тебя, Диктис? — Не называй меня каким-то грязнокровкой! Мое имя — Мостафа, — агрессивно прикрикивает, но мгновенно надевает маску равнодушия, — Нет, и он не должен узнать о моем визите. — Предлагаю тебе сделку: предай ближнего, когда я скажу, и от всех проблем избавлю. Вместе со мной на вершине стоять будешь. Мимо них украдкой проходит Реммао, повергая девушку в больший шок. Тот ставит возле ребенка несколько свечей, отчего вокруг разбредается темная энергия. Дитя бесследно пропадает, Эвтида предчувствует очередную волну хвори, которая их вскоре настигнет. — Прочь из моей головы! Ты не Бог, чтобы вершить Судьбы! Наконец-то выталкивает Мостафу из воспаленного разума. На прощание черномаг кидает ей укромный мешочек и истерически хохочет: — Подумай, Дарующая Жизнь. И получше спрячь найденное ожерелье.***
До этих событий. — Кем хочешь, чтобы стала? Женщиной твоей…? Бросает в сердцах, лелея в душе надежду, что он скажет: «Да!» Черномаг не такую жизнь себе представляет, не хочет ложиться под Эпистата, если как личность тот ее не воспринимает. Она не подстилка, о которую можно ноги вытирать. Спешно добавляет, не позволяя ему и слова вымолвить: — Жрицей любви своей сделаешь? Я не потерплю такого, знай, Господин. Амен хмурится от грязного слова, хлесткой пощечиной бьющего его; Эвтида — не женщина на одну ночь, которая исчезает после оплаты услуг; чересчур бойкая, непокорная, чтобы быть ею. — И не надо. Собой будь, достаточно этого будет. Она срывает накидку, демонстрируя донельзя короткое платье, складывает руки на груди. Пламя свечи, зажженной на письменном столе, озаряет сверкнувшие глаза вспышкой. Произносит негромко, вспоминая настоящую работу: — Раскаешься, жалеть будешь, Господин. Он уже жалеет, что Эва сделалась его слабостью. Мужчина недолго молчит, пресекая попытку подойти к нему, переводит тему. — По моим запястьям стекает кровь сотен жертв, число которых я перестал считать после первой тысячи. — Хриплый баритон отражается от каменных стен. — Однако ты не страшишься меня. Кто перед тобой, Эвтида? Звонкий ответ тут же врезается в сердце, растекаясь сладкой патокой. Девчонка поражает его, в корне ломая устоявшееся мировоззрение и представления о жизни. Безбашенная, резкая, прямолинейная… — Человек, внутри которого идет изнурительная схватка. Интересная точка зрения… — Человек? Смешно… Считать таковым убийцу могут лишь наивные. — Переспрашивает горько, с досадой, — ты же не витаешь в облаках. Шезму фыркает, откидывая волосы за спину, и наносит ещё один удар. Странная, непокорная, упертая; Амену нравится наблюдать за такими. — Выступаешь за честность, а сейчас врешь. Считаешь себя монстром, — рубит с плеча, озвучивая собственные мысли, — когда вокруг ходят люди гораздо хуже тебя. Лениво снимает плащ, вешая тот на спинку стула. Мужчина привязался к ней за недолгое время. И сдерживать ослепленного голодом зверя все труднее. Тот рвется к девушке, обезоруживая, захватывая. — Научись смотреть и видеть. — молвит чересчур тихо, — Иначе грозишься жизнь оборвать. Завешивает окно, скрывая помещение от посторонних очей. Идёт, чтобы запереть дверь, хотя передумывает — не останется же Эвтида ночевать с ним? — Я сказала, что вижу. И, знает Сет, не солгала. Он поперхнулся, оборачиваясь на сто восемьдесят градусов; впился в девичьи глаза. Тут же хлопнул себя по голове, ведь часть утаенной правды — тоже ложь, а Эва не договаривает, хитрит, скрывает что-то еще. — Не стоит играть в эти игры, ничем хорошим точно не обернется. Ведь Охотник-то догадывается о роде ее профессии и о какой-то сделке. Не зря же накидку воровать приходила; не зря же часто перед Тизианом мелькала; и про Диктиса точно знает что-то, а не говорит. Враг ли он для Эвтиды, друг ли? Черномаг удивленный взор в пол прячет, ненароком попав в его голову. Боится, остерегается, но грезит об Эпистате с того злополучного дня. Отдаться, забыться и Амена ненадолго заставить обо всем забыть. — Не стану обманывать, Господин. — хотя даже сейчас лжет, — Только не ограждайся от меня, подпусти ближе. Обдумывает, чертовски долго перекатывает по столу баночку с письменами: чаши весов, на одной стороне которых — прогнать черномага, а на другой — не отпускать, начинают перевешивать. Исфет, как же Эпистату все надоело… — Я не мальчик, Эва. — Амен держится на расстоянии, стоя в полуторе метра от нее, — И да, я устал бороться с самим собой, воздвигая высокие стены. Чистое сердце ее изводится в ожидании, пробивая грудную клетку. Лунный отблеск танцует на замершем лице, а распахнутые очи сверкают ярче созвездия Саха. Щеку будто ударом обжигает, когда он признание ей делает. — Капля дождя стала началом наводнения, — девушка не слушает, собираясь с духом, чтобы принять решение. Потому что назад дороги точно не будет. Правда шезму теряет уверенность с каждым шагом, сделанным в сторону охотника. Первые движения, которые кажутся твердыми и надежно выверенными, сменяются другими: робкими, пугливыми. Смелость стремительно рассеивается, стоит Эвтиде встать к Эпистату вплотную, установив зрительный контакт. «Пора прекращать, чтобы не вышло ничего дурного!» — кто-то отчаянно кричит на задворках сознания. Однако внутренний голос тонет вместе с его хозяйкой. Они почти не касаются друг друга. Его руки расслабленно простираются по бокам. Очертания ее груди, равномерно вздымаются в ночном полумраке, укрытые тканью полупрозрачного платья. Девушка думает, что сегодня окончательно потеряла голову, потому что ни при каком раскладе и ни в какой-либо другой день не решилась бы на такое. Сама тянется к нему, но не целует, дразнится, шепча в самые губы: — Не борись. Поддайся же искушению. Нехитрая уловка работает, пуская по телу Амена несколько электрических разрядов: жгучие искорки желания, разгорающиеся в потемневших зрачках, говорят о многом. Черномаг, пусть и не совсем осознанно, разжигает в нем неведомые ранее чувства. Он знает: это не только телесное влечение, а что-то гораздо глубже; гораздо большее, невидимее, но осязаемее; в каждой мысли, каждом касании тел; пропасть, в которую тот готов броситься с головой. — Если бы я не дорожил тобой, выбор был бы намного легче. — не шевелится, сохраняя в голосе твердость, — Если не уйдешь сейчас, то потом не сможешь. Эвтида секунду обдумывает озвученное им предупреждение. То ли выброс адреналина, то ли отсутствие разумности, однако она не сойдет с выбранного пути. Тянется, чтобы самой почувствовать вкус губ Эпистата, как тот прерывает поток бессвязных мыслей: — И об одном прошу: не лги мне, моя Неферут. Любому черномагу с детства внушают держаться подальше от охотников: любая женщина, завидев перед собой привлекательного мужчину, захочет привлечь его внимание. А Эвтиду шатает, подобно маятнику, от страха быть разоблаченной и желания завладеть верным слугой Менеса Второго. Она неразборчиво молвит: «Да!», приникая к мускулистому телу, и посылает к Исфет все свалившиеся на ее душу загадки. Их поцелуй, начавшийся так невинно, прекращается в дикий, необузданный: беспощадная схватка, в которой никто не желает уступать, сдавая свои позиции. Амен считает ее действия белым флагом: она сдается, и тот обрушивается на нее подобно смертоносному торнадо, встречая в ответ такую же бурю. Сущее сумасшествие, но они решают не думать о последствиях. Ее болезненная зависимость, от которой нет лекарства. Эвтида возмущенно шипит от ранки на нижней губе. Металлический привкус, отдающий приятной горечью, не останавливает; наоборот, обостряет напряженные рецепторы; подстрекает к действиям. Девушка расфокусированным взглядом следит за тем, как Амен нехотя разрывает поцелуй, заставляя покусывать губы от досады. — Господин… Закручивает волосы в тугой хвост, языком слизывает алые капельки. Слегка царапает нежную кожу, он прикусывает ее в области ямочки под ухом, оставляя едва заметный след. Завтра здесь будет метка, за которую Эпистат определено поплатится. Его личный дурман, забравшийся глубоко под кожу. Охотнику неудобно: меняет их положение, вынуждая обхватить его ногами. Эва подчиняется, предвкушая, что будет дальше. От холода, гуляющего по разгоряченной коже, она вздрагивает — Амен стянул с нее бесполезное платье, бросая то куда-то в сторону. Благо бежевая ткань не порвана, иначе виновник бы принес новое в качестве искупления. Дарующая жизнь дугой выгибается, повисая на Эпистате. Мужчина лишается остатков разума от полученной власти. Поочередно зацеловывает обнаженные груди, отмечая, как ей это нравится. Вбирает в рот упругую бусину соска, посасывает, впитывая сладострастные стоны. Понимает: сейчас, рядом с Эвтидой, он по-настоящему живет. — Признайся, этого добивалась? На мгновение прекращает ласку, чтобы рассмотреть потерявшуюся в ощущениях шезму. Раскрасневшиеся щеки, капелька пота, сползающая по виску, распухшие губы, которые призывно приоткрыты для него… Исфет, он готов смотреть на девушку вечность. Снова наступает на Эву песчаной бурей, не позволяя сделать лишнего вздоха. Задерживается возле тонкой шеи с длинной дорожкой из томных поцелуев, смещается ниже, сминая упругую грудь. Девушка теснее сжимает лодыжки вокруг его талии, не боясь упасть — он не позволит. — А если и да, что тогда? Оглаживает смуглую кожу бедер, отмечая удивительную шелковистость. Передвигается к мягкой постели, укладывая девушку на нее и нависая сверху. Эва шумно вздыхает, когда спиной соприкасается с холодной простыней; податливо льнет к горячим ладоням; бесстыдно подставляя разгоряченное тело; не способная думать ни о чем, кроме Него. — Ам-ен, — запинается, стоит ему провести пальцем по каемке белья, беспощадно срывая с бархатистой кожи ткань. Мелодичные стоны уносят мужчину вдаль, задерживая того наедине с инстинктами. Девичий голос распутывает ком сомнений, утверждая, подтверждая: эту ночь они никогда не забудут. Им обуревает изматывающий голод. Эпистат переворачивает Эвтиду на лопатки, поднимая ее кисти над головой. Скользит вниз по животу, отмечая виднеющиеся кубики пресса и свежий синяк под грудью. Теперь он защитит, сбережет ее, никто и слова дурного сказать не посмеет. Широко разводит женские колени, языком собирая выделившуюся смазку. Усмехается, когда у шезму не получается перехватить контроль, вновь целует раскрытое лоно. — Что такое? Шезму поверить не способна, что сейчас творится. Привстает на лопатках и сама насаживается на старательно ласкающий ее язык. Внутри все катастрофически горит, прося большего — ей безумно мало. Вырывает правую руку из крепкого захвата, чтобы сжать пальцами пепельные пряди. Охотник усмехается: всегда хочет завладеть властью чуть больше других. Амен широкими мазками приникает к лону, совершенно бесстыдно зарываясь носом поглубже. Она сама добивалась, сама крутилась перед ним — и сейчас громко стонет, наплевав на то, что их могут услышать. Задевает кончиком языка набухший клитор, дополнительно стимулируя, получая усладу для ушей из уст повинующегося писаря. — Мне… — задыхается, не в силах вымолвить фразу целиком, — так хорошо с тобой. От чарующего аромата ее возбуждения охотнику вконец сносит крышу. Вкушает девушку, выпивая до дна и задыхаясь от непрекращающейся жажды. Подобно лотосовому вину, он отравлен ею; подобно ручному псу, сидит возле ее ног. Эвтида — это олицетворение греха, из-за которого он попадет в Аменти. И Эпистат знает: это стоит всех бедствий, которые позже свалятся на его голову. Один лишь стон шезму стоит того, чтобы потерять покой. Имитирует движения, поднося пальцы к содержащемуся лону. Ритмично двигает ими, вдавливая шезму в кровать. Подводит к черте, но не переходит, продлевая удовольствие. Амен, верно, мазохист. Однако так страдать ему определено нравится. Он знает, что терпение на исходе, но подготавливает ту, несмотря на болезненное давление в области паха. Уделяет особое внимание клитору, выводя знак бесконечности возле входа, и в последний раз прислоняется губами к ее естеству. Расстроенная госпожа содрогается от невыносимой пустоты, хватает ртом воздух. — Попроси и получишь желаемое. Неспешно снимает льняные штаны, приковывая к себе девичий взгляд. Шезму комкает белоснежную простынь, не в силах отвести глаз от внушительно выпирающей плоти. Замирает, задыхаясь от новой волны возбуждения, но не теряется, стараясь ее ухватить. — Мой черед. — Больше не краснеет, взбираясь на него, — Ложись и не двигайся, пока не дам разрешение. Сказанное веселит Амена, падает на кровать рядом и следит, как она поднимается, устраивается сверху. Разводит колени, практически садясь на шпагат — хвастается гибкостью — и склоняется над лицом Эпистата. Одной рукой гладит мужскую щеку, а другой прикасается к себе. Мажет искусанными губами несколько бессвязных поцелуев, чувствуя его эрекцию. Парой ловких движений девушка себя до разрядки доводит, и мужчина снова перехватывает ее ладонь. Мягко убирает ту за спину, пальцами свободной руки сминая бедра, и засматривается: — Тебе идет поза наездницы, Неферут. Эвтида млеет, опаляя своим дыханием мужские губы. Скрыть пытается от его взора свое смущение. Амену нравится такая Эва: открытая, покорная, та, что следует за своими желаниями. Он трогает её трепещущее лоно, собирая кончиками пальцев смазку, и распределяет по собственному члену. Мягкие бедра елозят сверху на нем, задевая возбуждение мужчины с каждым разом, девушка плотнее прижимается. Откидывает свои вьющиеся волосы на бок, щекочет его лицо закрученными кончиками, отчего Амен жмурится и едва заметно улыбается. Но в ночи Эве не разглядеть его улыбку, ту, о которой она тайком мечтала, заглядываясь на охотника. — Маленькая… — выдыхает в шею и ни о чем больше думать не может. Разве может разум думать, когда такая девушка вожделеет Эпистата? Ему крышу сносит только то, что она сверху: никогда не была с мужчиной, но с ним не боится быть открытой. Он напористо давит, едва заходя внутрь изможденной девушки, собирает смазку, чтобы лучше и безболезненнее войти. Целует тонкий изгиб шеи, выступающие ключицы. Почему Эва пахнет так? Магнетически притягивает одинокое сердце охотника, заставляет душу его разрываться в потоке нежности. Больше не пытается сдерживать себя, проникает внутрь, чувствуя, как шезму податливо льнет к нему. Эва жмурится, чувствуя дискомфорт внутри, но позволяет ему войти полностью: сантиметр за сантиметром он протискивается глубже, закусывая губы от небывалой тесноты. Сложно не сорваться и не завладеть ею целиком. Так, чтобы по утру Эва пахла только Аменом, чтобы исключительно все чувствовали этот аромат, витающий вокруг нее. Чтобы никто больше не смел смотреть на его Неферут. Первые движения уже приносят дискомфорт им обоим, Амен целует подбородок, гладит поясницу и направляет Эвтиду. Колени девичьи трясутся от непривычного спектра чувств: совсем легкая боль и такое сильное вожделение. Она точно отправиться к Анубису готова за такое. Двигается. Еще. Сильнее. Плотнее. Стискивает коленями мужские бедра и не сдерживается: почти что рычит от пронзающего тело удовольствия. Какой же он… Созданный богами специально для Эвтиды, предназначенный для не путевой колдуньи. Амен за талию черномага обнимает, поудобнее усаживая, и прыгающие от движений груди в ночном мраке разглядывает. Он бы целовал их каждый день; крал Эву с занятий и зажимал где-то в укромном месте; доставлял ей самое яркое удовольствие, до дна испивая и сам также максимально в соблазняющий плен шезму сдаваясь. Тем временем Эвтида укладывает руки на расцарапанную ею же грудь, сильнее двигая бедрами. Маленькая. Ненасытная. Его самый великий грех и самая главная слабость. Эва доводит себя до пика, стоит ей взглянуть на закушенную губу Эпистата, на помутневший от вязкого и неповторимого желания взгляд. На миллионы кусочков рассыпается после зрелища, которое не забудет никогда, и сжимает Амена внутри себя. Тот держится недолго: парой глубоких толчков до пика себя доводит и замирает на мгновение, рваное дыхание выравнивая. Бережно перебирает ее волосы после совместной близости и удерживает, не давая подняться со своей груди. Эвтида устраивается поудобнее, обвивая тело охотника и даже не думая покидать того. Она бы провалилась в медленный сон, если бы не глухой баритон; мир ломается на звенящие осколки: — Спи, милая шезму.