***
Первое, что почувствовала Эвтида при пробуждении, это то, что она находится не в сырой темнице, скованная цепями возле грязной стены, а в уютной обители Эпистата, лежащая на мягком покрове и укрытая легкой тканью. Девушка постаралась незаметно приоткрыть покрасневшие из-за полопавшихся капилляров глаза, чтобы увидеть, где сейчас пребывает мужчина. «Почему происходящее обернулось так, словно он себя виноватым считает? Из-за меня же все: и Смерть позади ходит и неприятности за углом поджидают…» — прежде чем окончательно распахнуть заспанные очи, она погружается в недолгие раздумья. В комнате царит приятный полумрак, потому что единственное окно, ведущее на улицу, занавешено темной шторой. Рассветное солнце, лучи которого пытаются пробиться в хижину, указывает на ранний час, когда только начинают просыпаться другие жители. Бодрствуют лишь некоторые охотники, которые уже стоят на посту. Заметила Амена возле письменного стола, закончившего разбирать свитки и смачивающего белую ткань. Очевидно, тот хотел подготовить все для ее умывания, как посчитала шезму. Напряженные руки неспешно окунают в таз узкие полоски, а от ледяной воды по тем бегут едва заметные мурашки. Эва не замечает, как вновь заглядывается на него. «Величественный, статный, мой,» невольно сглатывает вязкую слюну, которая резко скопилась во рту. Мужчина полностью собран, словно вот-вот на службу отправится. Широкие полы штанов крепкие ноги прячут, легкая мантия с золотой окантовкой — символом Менеса Второго — широкую грудь обтягивает. И неожиданно странная мысль закрадывается в голову к ней, нехорошая, которой совсем не место в данный момент: получается, что другие тоже будут любоваться ее охотником? — Маленькая, столько натерпеться успела… — Амен не замечает, что шезму проснулась, отжимает последний лоскуток. Эвтида мечтает сбежать из-под его надзора и никогда не попадаться на глаза, вспоминая неудачный побег и поспешные выводы насчет мужчины. Но не может: ментально привязана к Ка, а физически не достает сил, чтобы полноценно вскочить с кровати. Не была она так слаба никогда, да что происходит вообще? — Долго не спишь, Неферут? — подходит к занятому ложу и заботливо подает пару чистых полосок. Девушка молчит, не зная, как лучше и честнее ответить. Усаживается в позу лотоса, чудом удерживая равновесие, продолжает левой рукой покрывало у груди удерживать, пока правой лицо от ночного пота и пыли умывает. Запуганным зверьком выглядит, раздражаясь на себя за жалобный хрип: — Нет, гос… Амен, недавно проснулась. Пусть твой день будет добрым, — возвращает использованную ткань, острыми ногтями зачесывая за спину запутавшиеся в косе волосы. Нервничает, даже почти не глядит на собеседника, пальцы до хруста заламывая. Сплошная загадка шезму, а диапазон чувств ее шире, чем у обычного живого существа. Гораздо шире и всеобъемлющнее. Не знает охотник, как разом можно испытывать столько разных эмоций, главная из которых на данный момент — страх. — Как давно тебе известно, что я шезму? — бросает в лоб, изредка скрипя зубами. Эпистат чертыхается от подобного рода вопроса, но она заслуживает знать правду, какой бы та не была. Так пусть поймет, что с ремеслом заканчивать пора, раз так неосторожно раскрыться сумела. Отвечает медленно, с некоторой строгостью и долей разочарования, мелькнувшей в голубых радужках: — Со второй встречи возле храма. Ты не совладала с собой после употребленного пива и проболталась, дав намек на настоящую профессию. Девушка хочет стукнуть себя по лбу: самонадеянная выходка обернулась полным провалом. Зачем только с Ливием спорила, что под носом палача пройдет? От второго вопроса тоже не удерживается: зачем тот ее живых оставить мог? Бормочет, не заметив, как почти на колени нему перебралась, на кровать того затащив: — Почем тогда, как от прочих, не избавился? Поначалу он не знает, как выразить скопившееся на сердце. Это как безводная пустыня, в которой неожиданно появился родник: крохотный, звенящий, оживляющий. Так и влюбленность в Амене этим ключом из-под земли бьет к ней, из-за нее. Подобное случалось с ним в детстве, но теперешним никак не сравнимо. — Ты… Другой с первого дня показалась: дерзость можно объяснить глупостью или безрассудством, но это твоя манера общения. Зацепила сильно, разгадать сначала хотел, а потом, окончательно контроль над ситуацией потеряв, чувствами обзавелся, — этим утром точно откровенные разговор между ними, где не только тайны, но и души обнажаются. Безмолвная тишина царит в комнате; Эвтида сдавленно охает, всем весом навалившись на него; позволяя лицо мужчине в ямке под ключицей спрятать. Охотник утыкается в представленной плечо, замыкая ладони на тонкой талии и они сидят, не издавая ни звука, не меньше четверти часа. Одно ясно: еще на крохотный шажок ближе стали, душами соприкоснувшись. — Как же я устал, Неферут, отчего нельзя с тобой здесь насовсем остаться? — вопрос риторический, однако девушка все равно не дала бы ответа. Постепенно Эпистат отстраняется, показывая изнеможденное состояние. И укол совести пронзает шезму, ведь и ее доля вины в этом есть. Сама нервничает, руки от него не убирая, но напротив устраивается. Эва должна рассказать все сегодня, потому что потом попросту не сумеет. Духу не хватит, или избегать того начнет. — Мне страшно, Амен… Прохладными пальчиками к мужскому лицу прикасается, взгляд на себя направляя. Мягко-мягко скулу оглаживает, тепло, исходящее от него, впитывая. И наконец устраивает запястья на собственных коленях, так и не отнимая их от большой и горячей ладони. По-домашнему выглядит теперь, почти расслабленно. — Почему, в происхождении нашем дело? Не раскрою тебя, не тревожься. Или в чем-то другом дело, Эва? — по тонкому льду ходит, буквально прямо на ответ напрашиваясь, но совсем не допрос пленника в темнице ведет. Эпистат вопросительный взор обращает на ту, странным огоньком очи поблескивают. Да, он обещал, что защит и сбережет ее, что покровительство высокое даст, что вместе они будут, однако только если Эвтида сама захочет этого. Любящий мужчина должен принять любой выбор дорогой сердцу избранницы. — Разве я держу тебя, Неферут? — между густых бровей залегает неровная складка, — Ты абсолютно свободна, потому что не рабыней, а госпожой являешься. — Свободен лишь тот, кто владеет собой, — шезму в пустоту проваливается, неуютно ежится от того, что решилась открыться с новой стороны, — Но моя душа покоится у тебя, Господин. Да и тело, кажется, тоже. Неизвестно отчего, но Эве больно и грустно молвить об этом. Амен думает: сожалеет о ночи, проведенной вместе, но даже не догадывается, что гораздо раньше все началось. Когда еще тот ее в писари выбрал, рядом поставив; когда вместе в колеснице ехали через пустыню; когда возле одного из старых полуразрушенных домов встретились, иным часом за жрицу любви шезму посчитав. Будто верховные боги усмехнулись, сводя их жизненные пути. Охотник понимает, что лучше не шевелиться. Девушка не просто напугана, а долгое время тревожится из-за чего-то. Чего-то, изводящего ее изнутри, выжигающего уродливое клеймо, которое очень больно ноет. Эпистат знаком с подобным страхом: словно злой дух тот к Ка присасывается, с воображением играя и на нервных окончаниях танцуя. — Не бойся меня, Эвтида. Прошу, только не ты… — шепчет, руку от досады в большой кулак сжимая; надеется, что доверяет она, несмотря на глупое раскрытие и свалившиеся на ту проблемы. Черномаг исподлобья следит на мужскими движениями, все еще виня себя за нерешительность. Исфет, Эпистат — единственный человек, которому Эва как-то верит. Не перед охотником трусит, а перед словами, которые так или иначе произнести придется. Объяснить, почему на самом деле город покинуть хотела, однако не смогла. — Нет! — кидается навстречу, порыва не сумев объяснить, хоть и обратно падает. То ли сил не достает, чтобы подняться, то ли совсем контроль над телом утратила. — Все не так, как кажется со стороны, Амен! Успокаивают отчасти слова Неферут, но и новые вопросы рождают. Как аккуратно спросить, кто врагом ей является, кто настоящая причина неудачного побега и недавней истерики. Не умеет Амен красиво говорить, не привык, однако рядом с ней старается. Мягким делается, а для палача, вершащего жизни, это непозволительная роскошь. Выдыхает, когда слова дух из него выбивают. Действительно не такая, как все: каждым словом как ранить, так и залечить может. Или из-за влюбленности он окончательно ослеп, раз, подобно верному слуге, сесть подле девушки готов. И происходящее видится настолько логичным, гармоничным, что и словно иного исхода быть не может. — Как же тогда, Неферут? Не утаивай, в безопасности теперь будешь. Обещаю, — подает наполненную холодного молока чашку, чтобы та успокоилась. Эвтида с благодарностью во взгляде принимает чарку, испивая жидкость до дна. Поправляет лямку зеленого платья и возвращает былую твердость, маску уверенности на время надевая. Надоело ей одной эту ношу держать. И, как бы эгоистично это ни звучало, девушка просто хочет мира и спокойствия, а не тревоги за жизнь собственную и близких своих. Амен узнает все, от начала и до конца, и пусть сам выбирает, как поступить. Скажет, и пойдет на плаху; пальцем укажет, и другим охотникам сдастся. Однако шестым чувством знает: никак из этого не поступит Эпистат. Сердце мужское тоже во влюбленность окунулось и вместе они ко дну идут. Уже тонут, потому что привязанность шезму сильная, ни к кому влечения такого она не испытывала. — Ты ведь помнишь казнь черномага, который тогда столичным служителем прикинулся? — получает ответный кивок и прижимает ноги в груди, спиной сталкиваясь с прохладной стеной. Знает: долгим и нелегким получится разговор. — Я не уверена, но именно из-за жреца вся эта мистика исходит и хворь по Египту гуляет. Изначально издалека хочет она начать, однако передумывает: кому известно, в какую минуту в хижину заглянет кто-нибудь? О ближайших событиях говорит, слова как можно аккуратнее стараясь подбирать. Неуверенность за льняной простыней скрывает, видя сосредоточенное выражение лица у Амена. — Продолжай, — шевелит одними губами, будто мысли ее прочитав, — сюда никто не зайдет и не помешает нам. Все будет хорошо. Эвтида скомкано кивает и переносится в эпизоды из недавнего прошлого. Теперь не существует для той оков, даже стена, которая спину приятно холодит, растворяется среди потока не раздумий. Девушка точно заново переживает все, продолжая вновь севшим голосом: — Прошлой ночью в видении ко мне приходил Мостафа; созданную им иллюзию нельзя было от реальности не отличить; кругом горели ярким пламенем костры, возле которых лежали подношения, луна падала алыми потоками на землю, а в центре Он смеялся, — ее хорошенько встряхивает от мужского хохота, застрявшего в памяти. Сама не замечая, она обратно к нему придвигается, тепло чужое желая впитать, изнутри согреться. Тело Эпистата огромное, горячее, полная противоположность шезму, которую озноб пробирает. Они еще не касаются друг друга, но Амен знает, как ей необходимо это сейчас: спрятаться надолго, а лучше насовсем. Бесшумно стул переставляет ближе к Эве, склоняясь над ней. — Ритуал кровавый они с Р… со слугой проводили, отряд охотников уже должен был заметить пропажу ребенка, — замолкает, раздумывая, стоит ли других шезму раскрывать, — Власти мужчина хочет и раболепия и скоро, наверное, сможет заполучить их. Это не просто опытный, а живущий в своем искусстве, одержимый тем черномаг. И ему зачем-то нужна я. Амен костяшки на девичьих кистях перебирает, поддержку и спокойствие внушая. Эвтида не замечает того, насовсем «в никуда» проваливаясь. Горло прочищает, откашливаясь и продолжает гораздо тише и растеряннее: — До того, как ты заболел, попав под руку заигравшегося «владыки», ко мне… Приходила посланница Анубиса, великая Бастет, показавшая кое-что… пугающее и связанное с тобой, — Эву начинает потряхивать, пока та вспоминает мертвое тело охотника, которое лежит возле магического круга, — Боги не должны являться перед смертными, иначе нарушится круг мироздания. Однако Страж мертвых и сам предстал перед рабой в истинном облике. Мужчина медленно догадывается, в чем дело, к детству своему обращаясь. Если все так, как думает он, то дело очень плохое, гиблое. Не мог во всяком случае черномаг выжить, если при нем, при Амене, голова того по эшафоту катилась. Хотя… Исфет, Инпу спускался на Земле дважды: в день сотворения мира и в день, когда черномаг затуманил разум прежнего фараона. — Бог постоянно намекал на мое истинное предназначение, не давая точных сведений. Выглядел болезненным, постаревшим, ослабевшим, словно жизненные силы к концу подходят. «Исключительно кровью можно вымолить прощение за грехи». Ты что-то знаешь об этом, Амен? — переспрашивает, замечая, как взор мужчины темнеет от какого-то просветления. Прежде непокорная Неферут смиренно напротив сидит, ожидая, пока тот говорить начнет. Перед слугой фараона сцена убийства проносится, когда мать с отцом на тот свет ушли из-за доносчиков болтливых. Взрослый, а подростком сердца оказался лишён, подобных другим поклявшись истреблять. — Родители, пока были живы, часто рассказывали одну легенду о принцессе Азенет. Я был несмышленым юнцом и многое не слушал, но эта девушка принесла себя в жертву, буквально заплатив кровью за спасение государства, — хмурится, пока в голове собирается пазл. Шезму заикается, знакомое имя услышав, и чертыхается, когда слышит вибрацию, исходящую от двери. Торопливый стук выругаться заставляет, да подпрыгнуть от неожиданности. Эпистат делает выразительный жест, призывая ту замолчать, выкрикивает что-то вроде: «Я разберусь со всем потом. Передашь новости ближе к полудню!» — Принцесса Аз…зенет? — шикает на него, целиком в жребий судьбы уверовав. Мужчина, снаружи находящийся, кропочет и уходит, как понимают они по тяжелым шагам. Однако хрупкое равновесие, идиллия прерваны — Эвтида вновь почти как на иголках становится. Обратно к стене отползает, колени к груди прижимая и руки кольцом вокруг тех обвивая. Отдаляется от Амена от очередной волны липкого страха. Охотник начинает свой рассказ, перед этим протянув шезму завтрак, голодная ведь, сутки ничего не ела. Черномаг с заторможенностью откусывает самый краешек у лепешки, запивая ту молоком, и снова какой-то апатичной делается. И знает, что ему, оказывается, известно, гораздо больше, чем та предполагала. — Тогда это казалось самоотверженной сказкой, однако, если верить твоим словам, события практически идентичны.***
Когда-то, несколько сотен лет назад, Египет пережил чудовищное потрясение. Маат, сторожившая врата в Другой мир, толпами грешные души принимала. Старики, подростки, молодые женщины — все смешалось при переходе на тот свет. Больно богине за детьми своими наблюдать, потому что виноваты не они, а злобность и гордыня их правителя. В те времена страной управлял жестокий и властолюбивый фараон, которого часто вспышки ярости настигали и острые припадки. Позабыл уже народ, когда тот по справедливости указы отдавал, будто и не было такого никогда. Отец говорил, что жители боялись его, особенно в моменты безумия. Казна медленно истощалась и редела, а налоги только росли и росли. Все соки вытягивала диктаторская политика. И в один день Зелимхан велел построить трон, подобный тем, на которых сидят Боги, чтобы все замечали исходящее от того величие, возомнил себя равным Создателям. Под угрозой казни приказ пришлось исполнить: высокий, покрытый лучшим золотом и драгоценными камнями престол простирался в приемном зале. На самой спинке, подобно сытому льву, находился лик владыки, грозно смотрящий на посещающих его. Совсем не осталось золота в казне, а цены на товары в два раза выросли. Боги не потерпели такого отношения и пригрозили: если не исправить сотворенное, то кара небесная падет на тех. Во дворце сплетни побежали: вдруг одумается, разум вернет их господин? А если нет, то какова истинная цена трона будет? Не подмечал угнетатель молву ни священнослужителей, ни чужеземцев, которых редко принимал. Крах и полная гибель грозили египтянам вымиранием. В то же время главным советником Зелимхана служитель с подобным именем был. И коварный змеей на ухо нашептывал, лицемеря и лебезя: «Не надобно от цели, отступать. Никого сильнее и могущественнее Вас на целом свете не сыскать!» Свои цели преследовал Мостафа, очевидно сделку с кем-то из темных заключив. А царь не замечал, что под носом его проходит, в тщеславии утопая, оттого и судный день настал. Чума страшная в назидание на Египет опустилась — сдержали боги данное слово. Хворь с границ прямо к столице начала поступать, бедных жителей с собой забирая. Сотнями гибли они за сутки, а домашний скот с ума сходил от инородного. Посевы в шесть раз снизились от отсутствия дождей, родники начали пересыхать. Отказывался верить фараон, из-за чего кара на них упала, сильнее сердцем ожесточился. Шезму же, что от отрядов охотников прятались, мертвецов по ночам видели: исхудалых, измученных, о пощаде молящих. Так и стоял отныне кровавый престол в церемониальном зале, как символ бед, дошедших на государство. Спустя неделю Анубис ошеломительную весть прислал: последний шанс дает, чтобы исправить сотворенное, и полную луну на раздумья дал, давление хвори ослабив. Засим по Стражу мертвых тоже удар пришелся, жизненных сил отчасти лишив. Не должен ведь он был в дела смертных вмешиваться. Обрадовался владыка, что закончились напасти, и решил не делать ничего. Дни ценные потерял, и на круги своя проклятье обернулось бы. Мостафа счастлив был, продолжая интриги во дворце плести, ждал, когда же мир Земной исчезнет, а тому власть над Потусторонним достанется. Правда просчитался глупец: нашлась чистая душа, которая не устрашилась пред опасностью. Завершающий шаг оставался, как сорвалось все в один миг. Азенет, как звали любимую народом принцессу, расцветала постепенно. Характером в мать пошла, хотя и не видела ее никогда, потому что отец в порыве горячности и ревности убил ту, пока девочка малюткой еще была. Волосы черные, как смоль, в тугие косы заплетала, вокруг головы изящно укладывая; янтарно-чистые глаза кайалом подводила, чтобы женихов охотливых отпугивать; стан легкий имела, изгибами часто хвастаясь. Бойкая, непокорная, как будто и не боится ничего. Недавно двадцать лет стукнуло, но мировоззрение как у максималистки имела. Лишь при фараоне робкая, глаза в пол прячущая, а на самом деле любого другого готовая за пояс заткнуть. Любила отца очень, но только прежнего, до того, как будто подменили того. В саду фамильном часто время проводила, за цветами ухаживала и молилась самозабвенно. За три года до основных событий неладное заподозрила и назначение владыкой черномага на пост советника не одобрила. Не вязался он никак надежной личностью, кровожадным пауком словно над ними нависнул. И не ошиблась ведь: заметила единожды, как тот длинные-длинные заклинания читает, руны на саркофагах расставляя. С позднейшей службы шла она, раньше служанку из храма отпустив. Чувствовала неладное — даже ноги обратно не вели — увидела то, что не должна. Об обрядах, которые в полночь обычно проводят, Азенет читала. Обычно черная это магия, грязная, мерзкая. Ненавистного Мостафу, который заглядывался на нее часто, испугалась и сбежала, не предполагая, что дальше страну ждать будет. На следующий день царь пугающий закашлял: кровавые хрипы вырывались из того, пока он на троне золотом сидел. Прежние богатые одеяния сменила белая накидка, увесистые украшения — кипарисовые четки. Однако характер сохранился отказывался Зелимхан от престола избавляться и на служение идти. Хотя боги уже не ждали его, разочаровались в прогнившей душе. Испугалась дочь за родителя, и состояние родины добивало ее. В комолое полнолуние в единственный зеленый уголок убежала, на колени пред травами упав, зарыдала громко. Не выдержали нервы, сдали — ударили по принцессе, но не сломили. Долго она могла просидеть там, увядающие лепестки трогая, как спустился к ней с небес посланник Анубиса. Волшебный свет исходил от спасителя, огромное тело обрамляя. Ярким диском он сад озарил, с земли рабу поднимая. Сочувствие пробрало Верховных: есть царская кровь, готовая прощение вымолить. Стукнул сын Гора посохом, и распустился перед глазами Азенет белоснежный цветок олеандра. Растение, несущее одновременно и спасение, и погибель. Лишь от намерений человека зависит, как тот поступит с бутоном. И сразу поняла принцесса, как поступить надо, заговорила, к Решефу обращаясь: «Приветствую, о милостивый гость, к нам сошедший. Благодарю, что такую часть оказал, вниманием удостоив. Прошу, подскажи, дай знак, как народа любимый спасти? Что отдать стоит, чтобы Страж мертвых пощадил жителей Египта?» И ответило божество вполне человеческим голосом, на равных с девушкой обращаясь: «Пропащая душу твой отец, дитя, и вряд-ли его уже может образумить что-нибудь. Да, теперь только ты помочь всем можешь. Успокойся, я не гибель несу, а равновесие и с черномагом, в доверие втершимся, помогу. Готова ли ты, Азенет, дочь фараона Зелимхана Первого, душу во благо государства отдать?» Не раздумывала дщерь Египта, вновь на колени готовая упасть. Покрасневшие глаза от слез вытерла и руки призывно протянула, сдаться Шеду готовая: «Да, о великий бог, лишь бы все на круги своя встало и Мостафа целей корыстных не добился!» Кивнул что-то про себя посланник Анубиса и кинжал ритуальный, во мраке переливающийся вложил в девичьи ладони: «Ты принадлежишь своему отцу, но он власти над тобой больше не имеет; твое решение осознанное и взвешенное, благородное и заслуживающее уважения; твои помыслы чисты, а душа вовек непорочна; ты, благонравная Азенет, никогда не погибнешь, потому что душа сохранится в этом цветке. Сделай, о чем подумала, закончи нашу клятву, орошая кровью почву над соцветием олеандра.» Зрачки Шеда проваливаются в пустоту, когда девушка делает разрез на тонком запястье. Она отдает свою жизнь, чтобы у других было будущее, над которым злой черномаг не властен. Будущее, в котором государством управляет справедливый фараон, а народ больше ни в чем не нуждается и не живет в бедности. Будущее, в котором больше не будет хвори и проклятий. С точеной шеи падает золотая цепочка. Божество не замечает такого, казалось бы, маленького действия, и исчезает, а вместе с тем от Египте отступят навеки опасность и прочие невзгоды. На следующее утро счастливая от благих новостей служанка обнаружит девушку в самом центре дворцового сада, мертвую, но отчего-то улыбающуюся. Чудесным образом Мостафа куда-то запропастился и никто не мог найти его. Зелимхан же, словно просветлев, поседел на полголовы и вопросительно смотрел на то, как драгоценные камни, украшающие трон, рассыпаются, оставляя после себя прах. Будто сама хворь была тем самым прахом, который нужно было развеять на ветру. Слуги не знали, что делать дальше, однако ясно было одно: страну пора приводить в порядок. И, чем раньше они начнут, тем лучше для всех. Фараон отдал власть двору, сам скрывшись в тени, медленно сходя с ума от приказов, которые он отдавал до этого. Лик главного советника долго преследовал мужчину, как напоминание, вестник неприятностей и бед. …Правда Мостафа нашел выход, как выжить и закончить затеянное. А пока что его дух грезил о будущем перерождении. Гораздо позже, через тысячу лет, он вернется, более злой, осторожный и решительный.***
Взгляд Эвтиды от завешенного окна к стене блуждает: время к полудню клонится, пока Эпистат рассказ заканчивает. Мужчина так и просидел на стуле возле постели, почти не шелохнувшись. Когда Амен окончательно замолкает, то напряженно на шезму смотрит, так и говоря: «В одной лодке с тобой.» Слов нет, их в принципе не хватает, откуда же она могла про легенду знать, хотя сама, кажется, отныне во все замешана. Встает с холодной кровати, потягиваясь, шею разминает, там и не глядя на господина. Не терпящий отлагательств стук в дверь на месте подскочить ту вынуждает. Очевидно, очень важные вещи, если второй раз к охотнику пришли. Хозяин хижины языком цокает и выходит навстречу, предварительно сумку со всеми вещами черномагу подав, предупреждение сделав: — Выйдешь через четверть часа, если не хочешь лишних слухов. И про побег поскорее забудь, не узнает никто, — мантию в спешке на плечи набрасывает, чтобы не обгореть на солнце, — Эва, завязывай только с подработкой, хорошо? Закрывает ее снаружи, с характерным треском и грозными шагами уходя дальше и дальше. По тяжелой походке ощущает его усталость, на секунду задумываясь: успел ли он вообще позавтракать? Затем скорее машинально, по привычке, без стеснения переодевается прямо посередине комнаты, причесывается. Дождавшись, пока пройдет указанное время, тихо выходит следом, крадясь к храму через рынок. — Исфет, как тут закончить, если черномаг — это навсегда? Откладывать «на потом» уже бессмысленно: нельзя больше тянуть, пора разбираться со всем. Девушка минует несколько торговых рядов, натыкаясь на Ливия, гуляющего под руку с какой-то фиванкой, и, не глядя под ноги, несется дальше. Эту неделю она обязана прожить спокойно. Если Амен пообещал не сдавать ее, то точно так не сделает. А вот вопрос об их отношениях придется обсудить чуть позже. «Нет, не сумела бы всю жизнь куда-то бежать и скрываться. Не мое это,» — котомку с вещами на плечо забрасывает, удобнее ту перехватывая, — а сейчас меня спасут лишь хороший обед и пара часов тишины.»