Потерянный родственник

Быть связанным было облегчением. Быть связанным означало быть свободным. Свободным от выбора, от действий, от последствий. Быть связанным означало подчиняться. Быть связанным — вот для чего оно было создано. Оно неподвижно лежало на дрожащем камне, его конечности расслабились, пока лифт медленно опускал его в шахту, в которую оно чуть не бросилось. Лязг цепей и скрежет механизмов эхом отдавались от стен, звук был таким же громким и шумным, как и запретный шум в его голове. Что оно сделало? Оно не должно было ничего делать. Оно не должно было быть кем-то, не должно было знать что-либо, чувствовать что-либо, даже течение собственного существования. Сосуд был объектом, сознательным, как камень, постоянным, как сталь. Лифт дернулся, подскочив из-за отсутствующего зубца одной из шестерен, и рыцарь вздрогнул, острая боль прогрызлась глубже в его плечо. Он представлял себе, как жидкий свет врезается в его вены, шипит, как раскаленный металл, реагирующий с пустотой, растекаясь дальше по организму, после того, как пустота испарилась с ее пути, текла и соединялась пока в рыцаре не осталось ничего, кроме Сияния, как всегда суждено было быть. Это был еще один способ покончить с собой. Возможно, медленнее, но от этого не менее эффективно. Оно не заслуживало ничего, кроме смерти за предательство. Оно заслуживало казни. Оно выбросило свой гвоздь. Этот образ вспыхнул в его памяти: вращающаяся искра, исчезающая во тьме, этот шаткий момент неверия, эта убийственная пустота в руке на месте, где должно было быть оружие. Оно больше не было рыцарем, теперь ему было не как себя называть. С таким же успехом оно могло бы броситься в эту тьму. Даже малейший намек на то, что мог подумать Отец, заставил его повернуться лицом к стене, желая, чтобы пол лифта рухнул и тьма поглотила его целиком. Достаточно плохо было уже то, что оно могло думать, чувствовать, могло страдать, но тот факт, что его первым сознательным действием было нарушение клятв, был ужасающим. Оно видело страх своей сестры, видело, как она на него смотрела, и в то же мгновение оно выбросило все, что представляло в нем ценность, все, для чего оно было создано. Отвечал ли этот выбор какой-то древней клятве, которую оно должно было сдержать? Какому-то стремлению защитить свою семью, какому-то приказу сохранить кровь своего отца? Или этот поступок был чистым эгоизмом, обоснованным глубоким ужасом быть покинутым? Оно не знало. Но в тот момент казалось, что лучше выставить себя и все, что представляло в нем ценность на посмешище. В тот момент этот выбор казался простым. Но глубоко внутри, где-то под всеми этими запретами, в каком-то темном закоулке тени, которая была каким-то образом еще более извращенной, более испорченной, чем опустошавшая его инфекция, оно было радо. Его тень всегда была самой слабой его частью. Пустота и тень, заполнявшие его, были его изъянами, а не телом, которое дал ему Отец. Тень была своенравной, жалкой, хищной и мстительной. Ему всегда удавалось подавлять свою тень. Но не теперь. Возможно, Сияние разрушило какую-то его часть, которую оно не могло почувствовать, пробив дыру в панцире, который сдерживал его нечистоту. Или, возможно, оно обманывало себя все эти долгие годы. Возможно, это была самая искренняя его часть. А оно претворялось что контролирует собой, своей чистотой, лишь чтобы избежать разрывающего страха быть отвергнутым. Его сдержанность была притворством, фальшивкой: жалкой, позорной хваткой отчаявшегося существа за жизнь, которую оно никогда не заслуживало. Лифт снова дернулся, и рыцарь поглотил боль, втянул ее между вдохами и выдохами, позволяя ей волнами обжигать свой панцирь, принимая это как наказание за преступное осознание этого ощущения. Иронично, что именно то, что оно создано было не чувствовать, стало единственным, что оно могло ощущать. Оно не было достойно вернуться к своему отцу. Оно было недостойно ступить в сверкающую чистоту Белого дворца. Оно было недостойно жить. И все же, его сестра… Она стояла, погруженная в свои мысли, глядя меж решёток лифта на поднимающийся свет, омывающий ее с низу. Ее плащ был залатан и зашит, а иголка поцарапана, но блестела. То, что она оказалась здесь, было чудом. То, что она соизволила его спасти, было еще большим чудом. Она всегда отличалась от остального двора, почти так же, как и оно — диковинка, гибрид, дикость, укрывшаяся глубоко в гнезде цивилизации. И оно чувствовало колючее прикосновение ее взгляда, знало, что она наблюдала издалека, как оно тренируется и сражается, с голодным любопытством одного изгоя к другому. Оно не знало, почему она его пощадила. Оно не знало, чего она хочет. Прикосновение ее шелка отдавало прохладой на его коже, нити были мягкими даже на ранах. Связала ли она его потому, что все еще боялась его? Или у нее была какая-то цель, и она боялась только того, что оно от неё ускользнет? Оно сомневалось, что способно на побег или сопротивление – на что-либо, кроме того, чтобы лежать неподвижно и пытаться не потерять сознание. Ему больше нечего было предложить: его гвоздь был выброшен, его сила исчезла, его баснословная чистота оказалась ложью. Знает ли она? Знает ли она, насколько оно пало? Оно… не хотело, чтобы она знала. Не надейся. Она связала его, заявляя этим, что будет делать с ним все, что пожелает. Она была сильной, свирепой, ее воля почти могла соперничать с отцовской. А у него не было ни короля, ни клятв, которым можно было бы следовать, ни жизни, за которую стоило бы цепляться. Оно посмотрело на неё — рогатый силуэт, четко выделяющийся в темноте, — и сдалось. Теперь у него не было другой цели, кроме ее собственной.

***

Хорнет смотрела вниз, на приближающийся Город, вопросы и ответы, сомнения и оправдания гонялись друг за другом в ее голове. Рыцарь сейчас лежал неподвижно, скорее всего, в обмороке, не представляя никакой помощи. Казалось, он потерял силы даже для того, чтобы дрожать, запястье безвольно свисало с шелковой перевязи, голова запрокинулась, и он слепо смотрел, как мимо проносятся стены. Она могла бы подумать, что он мертв, если бы его искалеченная грудь не продолжала своё движение. Она отправилась, чтобы найти ответы на перемены, которые она почувствовала в Халлоунесте, всего несколько часов назад — Хорнет почти насмехалась над этой мыслью. Вместо этого она нашла новые вопросы: умирающий рыцарь, брошенный гвоздь, внезапная нерешительность перед убийством. Эта последняя проблема была полностью ее собственной. Чувства, догадалась она, — какая-то потерянная часть неё, которая жаждала компании, даже такой скромной компании, как безмолвный, полый сосуд, который был скорее мертв, чем жив, даже если все, что он мог предложить, — это слабая связь с детством, которую лучше оставить в прошлом. Если бы сентиментальность была изъяном, каким-то генетическим дефектом, она бы подумала, что та уже давно из неё выветрилась; в доме ее матери не было ни места, ни жалости к сентиментам, а ее отец был безжалостным богом, готовым ставить эксперименты на тысячах своих отпрысков. И все же она была здесь, таща за собой в Город почти труп, уже оценивая свои шансы на его спасение, каталогизируя свои запасы того, что она могла бы использовать для залечивания его ран. Она с отвращением фыркнула. Единственным фактом, который мог бы её искупить, была возможностью того, что рыцарь мог дать ответы на вопрос , что произошло в храме и почему он свободен, хотя этого явно не должно быть. Она все еще планировала пойти туда сама, как только убедится, что он в порядке. Если бы она могла быть уверена. Но и этот план рушился, если внимательно присмотрелась к нему; сосуды могли слушать, понимать, подчиняться, но они никогда не отвечали. Если бы она могла приказать ему ответить, как-то подать ей сигнал… если бы у него было достаточно сознания, чтобы услышать и понять ее… если бы он вообще помнил, что произошло… если… если… Другим аспектом ее плана, имевшим хоть какой-то смысл, был тот, на который она едва осмеливалась взглянуть. Рыцарю удалось сдержать инфекцию, хотя бы на время. Король исчез, а вместе с ним и шанс найти еще один Чистый Сосуд. Если бы она смогла исцелить этот, возможно, он смог бы вернуться. Если бы его можно было снова запечатать – она понятия не имела, как – он мог бы сохранить королевство еще немного на дольше. Она съежилась даже при мысли об этом. Это была нелепая идея, но все казалось предпочтительнее, чем позволить воплотиться перспективе, которую открывали ее кошмары. Лифт резко остановился. Рыцарь снова пошевелился, связанные ноги дернулись, словно собираясь подняться. Хорнет бросила на него подавляющий взгляд. Мысль приказать подчиняться ей, имела определенные основания. В конце концов, она была принцессой; рыцарь должен был служить королевской семье. Каким бы разрушенным ни было королевство, в ее венах все еще текла королевская кровь. — Не двигайся, — сказала она, а затем вздохнула. Она не могла бы выбрать худшую команду для проверки; он уже делал это, несмотря на то, что время от времени автоматически вздрагивал, когда лифт трясло. Двери распахнулись. Рыцарь остался неподвижным. Хорнет пошевелила челюстью, лениво накручивая шелк на пальцы. Теперь начиналась неловкая часть. Она отвязала его руку, опустив ее к полу лифта, и вместо этого привязав её к туловищу, пропустив несколько ниток под его тело там, где спина неплотно прилягала к полу. Он не отреагировал; даже его дыхание казалось более тихим, подавленным, хотя сдерживать его не могло быть удобно. Хорнет села и задумалась. «Расслабся», — вот слово, на котором она наконец остановилась, и эффект был мгновенным — напряжение ушло из его тела, даже пальцы разжались и с тремором расслабились при попытке остаться неподвижными. Это будет… сложно. Она вернулась к прядению, сделала импровизированную шлейку, перекрещивая нити под широкой частью его груди и через здоровое плечо, выделяя нить и переплетая ее, чтобы облегчить вес для своих плеч. Когда она натянула веревку и шагнула вперед, тело рыцаря развернулось, его голова и раненое плечо кое-как удерживались в вертикальном положении благодаря напряжению нитей, а ноги волочились позади, как сломанные шесты. Его голова наклонялась, пока рога не легли ей на спину, изгибаясь почти до кончиков ее собственных. Он оказался не настолько тяжелым, как она ожидала, но тем не менее она уже чувствовала ожог от веревки на руках; она была создана не для подобных вещей. Возможно, для того чтобы пробираться сквозь паутину и по туннелям Глубинного гнезда. Но не для.. что бы это ни было. И всё таки, теперь она была привержена этому нелепому плану. Веря, что ее последняя команда сохранит его послушание, она наклонилась и медленно двинулась вперед, волоча за собой рыцаря, как поверженного врага. Она прошла мимо длинного гвоздя, поблескивающего среди теней на дне шахты, и на мгновение остановилась. Не многие существа могли бы использовать его – мало кто был в состоянии даже поднять его – и добавлять его к своей ноше– сейчас, было глупо; она могла бы вернуться за ним после того, как оставит рыцаря в более безопасном месте. Но было неправильно оставлять его там, в пыли, среди изогнутых очертаний разбитых панцирей. Это был символ старого королевства, столь же яркий, как в тот день, когда он был создан, когда над ним нашептывали волшебство, давно забытое большинством. Это был знак уважения, верности, принесенных и сдержанных клятв. Видеть рыцаря без него означало видеть его позор. Хорнет покачала головой. У нее не было на это времени; Дыхание рыцаря снова стало тяжелым, быстрой передышки в лифте было недостаточно, чтобы помочь ему справится с дальнейшей несправедливостью, когда его младшая сестра тащила его связанным по улицам города. Она повернула голову и заговорила с кончиком его рога — всем, что она могла видеть. "Это недалеко. Всего несколько минут. Я обещаю." Она не знала, почему утешает существо, которое ничего не чувствует. В его положении она была бы унижена своей слабостью, несомненно, испытывала бы ужасную боль, сдерживала бы желание наброситься на любое неприятное существо, жалеющее ее. Осознание того, что он ничего из этого не чувствовал, ее поразило. Это было почти чем-то, чего она могла бы желать – освободиться от бурных потоков эмоций, проносящихся через нее, не нуждаться в выходе для ярости, горя или боли, не просыпаться, дрожа от кошмаров, которых не могла изгнать никакая колыбельная. Реакции, которые она видела, были чисто физическими: дрожь и подергивания умирающей машины, и она завидовала ему. Зависть тоже была бессмысленной. Она не родилась существом из пустоты; она не была древней, бесчувственной силой, заключенной в оболочку мертвого детеныша. Она была змеем-пауком, забытым потомком двух мертвых монархов, полукровкой, странностью, последней и единственной в своем роде. Они были теми, кем были. Большего и не надо. Она склонила голову, расправила плечи и вышла под дождь. Город слез никогда не переставал захватывать её дух – даже после того, как она провела там часть своего детства, даже после того, как тысячу раз прошла по его опустошенным инфекцией улицам. Он был построен, чтобы впечатлять, вызывать трепет каждого путешественника, каждого иммигранта, и это ему удавалось настолько хорошо, что даже его принцессе пришлось собраться с силами, чтобы не стоять неподвижно под дождем, запрокинув голову, разглядывая высокие шпили, утопая в по новому нахлынувшем ощущении своей малости. Непрекращающийся дождь заливал каждое оконное стекло, капал с каждого завитка железа, поднимал влажный туман, плывущий по улицам, скрывая формы и скручивая тени. Когда-то это полотно сверкало миллионами пятен света от окон, фонарей, ламп и факелов. Теперь это была монотонная синева, все окна потускнели и затихли, фонари разбились, не осталось никого в чьи обязанности входило нести свет. Если бы все было по-другому, если бы инфекция никогда не пришла, она могла бы править этим городом. Теперь он превратился в руины, и она пряталась в его заброшенных тенях, воруя у мертвых, чтобы выжить. Дождь рисовал узоры на ее маске, стекал по рогам, падал на плечи и мочил плащ. Шелк стал скользить между ее пальцами, вес рыцаря грозил вырвать нити из её рук, если она ослабит хватку. Она напряглась, чтобы оглянуться на её неуклюжую поклажу, чтобы убедиться, что он еще дышит, не нарушил приказов, и все ещё не пытается атаковать её. Ничего. Он безвольно лежал под шелковыми нитями, не сопротивляясь и даже не вздрагивая, пока его тело потрясывало от неровной брусчатки. Раз он так хорошо выполнял приказы, она только удивилась, что он не продержался дольше против Сияния. Это заставило ее вернуться к вопросу: что случилось? Что пошло не так и почему он покинул храм? Она продолжила свой путь вперед, стремясь к дворянским особнякам на их уединенных переулках, расположенных вдали от шума и суеты городских рынков. Тишина. Теперь везде тишина. Много лет назад она вломилась в один из особняков, очистила его от оболочек и сделала своей временной штаб-квартирой, когда отважилась проникнуть в то, что осталось от цивилизации. Там она накопила припасы, дополнительные резервуары для души и консервированные дорожные пайки, катушки предварительно скрученного шелка и то чистое белье и одежду, которые ей удалось спасти. Там должно было остаться достаточно еды, чтобы прокормить ее в течение нескольких дней, хотя потребность в столь долгом времени для возобновления прерванного похода в храм, заставило ее щелкнуть челюстями от разочарования. Рыцарь не мог умереть, но его тело держалось на волоске. Если она хотела предотвратить необратимый ущерб, ей потребовалось бы, по крайней мере, эти несколько дней, прежде чем она смогла бы быть уверена, что получила достаточно оснований, чтобы его покинуть. Тропа пошла вверх, когда она увидела особняки. Она направила всю свою силу воли в ноги, шаря ногами между скользкими камнями. Частицы пустоты кружились вокруг нее, бросая вызов гравитации, вытекая из ран рыцаря, смешиваясь с вездесущими частицами души и грёз, которые кружились по улицам города. Три стихии, три противоположности. Химия всегда не давалась ей; она провела множество часов, забаррикадировавшись в комнатах башни, с наставниками, которые, без сомнения, были доведены до белого каления, из-за её упрямства не меньше, чем она сама. Ей следует забыть о возвращении рыцарю былой славы – или, по крайней мере, вернуть её настолько, чтобы возможно было вновь возложить на него бремя инфекции. Возможно, это все, что она могла сделать, чтобы сохранить ему жизнь. Она мало что знала о душе и почти ничего о пустоте, за исключением ее слабой восприимчивости к гравитации и поглощающих свойствах, благодаря которым она могла стать противодействием Сиянию. Она понятия не имела, как исцелить сосуд. Другие сосуды, которых она знала, могли использовать душу для самоисцеления, но против таких обширных и необычных ран даже вся душа, которую она могла собрать, была бы не эффективной. Дождь донимал ее, и пустой город, и тишина. Так было всегда. Каким бы внушающим трепет ни был город, была причина, по которой она никогда не оставалась в нем надолго. Она предпочитала захваченные дебри Зелёной тропы или многочисленные туннели Глубинного гнезда. Другие путешественники могут найти город спокойным. Ее это спокойствие напрягало. Она сильнее тянула веревки, поднимаясь по ступенькам своего украденного особняка, пытаясь уберечь рыцаря от тяжелого подъема. Даже если он не чувствовал боли от ран, нет смысла усугублять их жестоким обращением. Когда она повернула ключ и толкнула дверь, ее поприветствовал запах заплесневелых комнат и старинных духов. Никакие открытые окна не могли его прогнать; от этого в доме было не только сыро, но и воняло. Ей пришлось почти полностью протащить рыцаря через прихожую, прежде чем его ноги полностью прошли через дверь, а затем шнур наконец выскользнул из ее руки, когда она попыталась его опустить, влажная ткань предательски скользнула по ее мокрой оболочке. Она схватилась за него, поймав в самом конце, но не раньше, чем его туловище упало, а затылок стукнулся об пол, остальная часть тела непроизвольно вздрогнула от шока. «Прости, прости», — выдохнула она, в паническом инстинкте Хорнет потянулась к его маске, положила руки по обе стороны от его головы, пока он тяжело дышал, перекатясь на здоровую сторону и рефлекторно согнув колени. Только когда его дыхание постепенно успокоилось, а её колени начали болеть от сидячего положения, она поняла, что делает — она утешала его, как если бы он был любым другим существом. В то время, как она, скорее всего, просто была отвлечением, частью декорации — и всё добро что она делала было почти так же полезно, как гобелен. Она отдернула руки, ища, где бы высушить ладони, прежде чем осознала, что вся мокрая, как и он, и вся прихожая. Она оставила дверь открытой. С ледяным молчанием, направленным исключительно на себя и на эту проклятую, упрямую вспышку чувств, она поднялась и закрыла дверь, дернув засов и заперев их внутри.