Потерянный родственник

Хорнет проснулась, когда окна только начали светлеть лазурным цветом, когда дождь на крыше сменился с грохота капель на легкую морось. Она никогда не понимала по каким принципам в Городе Слёз работает цикл дождя и света– какая-то разновидность магии, как она предполагала, сохраняющая город пригодным для жизни даже под вечными потоками — но это прекрасно служило будильником. Ночью, в какой-то момент, она перевернулась, оставила подушку окутав голову в тени кирпичного очага. Ее ноги запутались в плаще; потянувшись она подняла голову и встретилась с пронзительным взглядом рыцаря, смотрящего на нее в ответ. Страх будто волной из иголок прошелся по ее панцирю. Казалось, всю ночь она была в достаточной безопасности в его компании; по необходимости она спала чутко и услышала, если бы он поднялся или двинулся чтобы атаковать ее. Тем не менее, свидетельством ее усталости было то, что она заснула в одной комнате с незнакомцем — не говоря уже о массивной, бесшумной пустотной конструкции, которая могла убить ее одним когтем. Хотя в данный момент он вряд ли собирался кого-то убивать. Он лежал в той же позе, в которой она его оставила, одеяло по-прежнему мирно располагалось у него на коленях. Как минимум, он все еще дышал, и когда она приподнялась чтобы сесть, то не обнаружила новых пятен пустоты на белье. Тем не менее, он казался измученным. Увидев его сейчас, утонувшего в мягкой подстилке, с едва поднимающейся грудью при вздохах, она задалась вопросом, мог ли он вообще двигаться прошлой ночью. Пока она смотрела, глазницы в его маске с мягким щелчком засияли перламутром, его внешние веки, по-видимому, были слишком тяжелыми, чтобы удерживать их открытыми. Подождав несколько вздохов, чтобы убедиться, что он не проснётся, она воспользовалась возможностью его изучить, без пустого взгляда тревожившего ее. Они могли иметь общего отца, но это не значило, что ей нравилось смотреть в пустоту больше, чем любому другому существу. Он был действительно огромным, в три или четыре раза выше ее, как она сначала подумала, когда увидела его в лифте. Это был единственный взрослый сосуд, которого она когда-либо видела, единственный, кому позволили вырасти во взрослую особь, и если все они имели бы потенциал для такого роста, она была рада, что встретила остальных, пока те были еще маленькими. Рога его маски были симметричными, с узкими лезвиями, похожими на приплюснутую косу, с насечками на внутренних изгибах. Его оставшаяся рука имела пять пальцев, в отличие от ее четырех, и была четко сформирована, так изящна и подвижна что заставила ее опечалиться о потере второй. Сколько в нем было от изначального тела, и насколько отец изменил его? Влияла ли его тень на то, каким он вырос и чем стал? У Бледного Короля никогда не было других настоящих детей, кроме нее, — он никогда не производил на свет ни одного яйца, не предназначенного для экспериментов. Она поколебалась, прежде чем позволила себе взглянуть на культю и растущую там инфекцию. Хуже за ночь вроде бы не стало, но и лучше точно не стало. Прозрачные пластины, находящиеся ближе всего к инфекции, начали деформироваться, кислотная жидкость плавила их края, смягчая прежде чем хлынуть наружу и захватить. Она рефлекторно вздрогнула, прежде чем снова вспомнила, что он не чувствовал ран так, как она. Ее сочувствие причиняло ей больше боли, чем он когда-либо мог почувствовать. Если бы инфекция прошла, от его руки возможно осталось бы что-то еще, кроме плечевого сустава, но как обстояло дело на самом деле, она не могла знать. Некоторые из пузырей света были пронзены дырами от гвоздей на груди, и они выглядели… темнее, менее заполненными, но она не знала, хорошо ли это. Проткнуть и высушить оставшуюся заразу было ее первой и единственной идеей; если она не сможет этого сделать и исцеление душой не поможет, она не знала, что могла бы сделать, кроме как смотреть, как он медленно поддаётся заражению. Она убьет его прежде, чем это произойдет, независимо от того, почувствует он это или нет. Перво-наперво. На его панцире рядом с закрывшимися ранами все еще оставалась пустота, а инфекция из лопнувших пузырей липко засохла на нагрудных пластинах. И этот его крысино-серый плащ был запачкан грязью и пустотой; ей следовало бы снять его еще вчера, но неотложность ран взяла верх. Когда он проснётся, у нее будет целый день, чтобы это исправить. Она изучала его, склонив голову, решив, что, если он пережил ее изнуренный сон, он достаточно устойчив, чтобы она могла отойти и принять ванну. И поесть. И, возможно, ей следовало бы вернуть его гвоздь и наполнить резервуары душой. И поохотиться, чтобы восполнить то, что она собиралась съесть, и насобирать топлива для нагрева воды, которой она собиралась его мыть. Хорнет провела рукой по маске и пошла мыться.

***

Пробуждение рыцаря встретила тишина. Потребовалось три тяжелых, дрожащих вздоха, чтобы вспомнить, что оно не осталось в Перепутье, одинокое, холодное и дрожащее, впервые ощущая эту пустоту в груди. Поверхность под ним была мягким льном, а не камнями, а раны на груди и спине больше не кровоточили. И тишина не была полной, как тогда; был тихий гул дождя по крыше, струи воды били по оконным стеклам, слышалось отдаленное кап, кап, падающие в ведро капли. Боль была с ним. Почти обнадеживающая. Ощущался покалывающий дискомфорт от слишком маленькой брони сжимающей его панцирь. Обжигающая, настойчивая агония от инфекции в плече. Боль от недостатка циркулирующей под кожей пустоты. Прошли года, века с тех пор, как оно лежало в постели. Неподвижное висение на цепях в храме, поддерживаемое магией отца, было мягким наказанием по сравнению с Сиянием, сдирающая его разум, вторгающаяся в его тело, создающая из его останков собственный храм. Но это, тоже, было агонией, даже несмотря на то, что холодное прикосновение заклинаний Отца притупило самые острые края. Даже лежать на камнях возле храма было облегчением — хотя рыцарь и не смог вдоволь этим насладиться, поскольку был отвлечен монументальным вопросом о том, что вообще могло бы его изгнать. Но в этой кровати, хоть и импровизированной, оно ощущало себя на седьмом небе, если сравнивать с лежанием в грязи Перепутья. Прошло много времени с тех пор, как оно ощущало что-то столь же элементарное, как комфорт. Знала ли об этом его сестра? Знала ли она– Где она? Тишина внезапно показалась холодной, зловещей, как будто поджидающей. Тяжелая тишина висела под сводчатым потолком, словно дым. Оно подняло голову с подушек и почти завалилось, когда мир закружился вокруг него. Это движение вызвало новый стон в шее, спине и жутко измученных плечах. Рога тянули его вниз, словно камень. Когда пелена рассеялась, комната была пуста. Ее подушка была все еще здесь, продавленная тяжестью маски, но ее уже не было.

***

Хорнет почувствовала себя самой собой, как только вошла в ванну; даже удручающая атмосфера Города Слёз не могла свести на нет преобразующую силу чистоты. Время, проведенное для себя, также очищало ее мысли; ей всегда было удобнее одной, и годы спустя, прошедшие после падения королевства, превратили это предпочтение в необходимость. Если бы она не была довольна собственной компанией, она бы давно сошла с ума или превратилась в ходячую оболочку. Очевидным недостатком было то, что ей никогда раньше не приходилось ни о ком заботиться. Ее детство в Глубинном гнезде, период ее воспитания в Белом Дворце, ее, в конце концов, восхождение в качестве Принцессы Бледного Двора, а затем постепенное падение до уровня последней стражи Халлоунеста никогда не ставили ее в позицию где нужно делать это. Она всегда была той о ком заботились — или ей приходилось заботиться о себе самой. Но эти слуги, няньки, воспитатели, учителя и подхалимы — все исчезли — либо поддались безумию, либо пришли к своей смерти иными путями. Она продолжала жить, в Лимбо, кровь ее бессмертного отца поддерживала ее еще долго после того, как ее место и цель исчезли. Теперь была только она и этот потрепанный, разбитый сосуд, которого она решила спасти. Она замерла, задумчиво оттирая одну руку от пятен пустоты. Почему этот сосуд? Она встречала других. Она убивала других, опасаясь, что они нарушат шаткое равновесие разлагающегося королевства и не желая даровать им сомнительное благословение милосердия, если они, вероятней всего, встретят какой-то другой, менее приятный конец в другой части Халлоунеста. Когда их жизни были не чем иным, как остатком воли бога, который давно их покинул. Возможно, именно воспоминания об этом сосуде остановили ее клинок. Возможно, ее решение было ошибочным, и сохранение ему жизни было бы скорее пыткой, чем милосердием. А, возможно, она только притворялась, что ее действия имели значение. Живой или мертвый, этот сосуд был не чем иным, как любым из других сосудов — бессмысленной силой, обретшей тело, пустым контейнером для требований ее отца. Раздраженно вздохнув, она смыла пену, вытерлась полотенцем и потянулась за запасным плащом, который сшила из обрезков занавесок — синих, как и все остальное в этом городе. Она всегда любила красный цвет, предпочитая выделяться, отпугивать, а не гармонировать, но сейчас было трудно найти ткань красных оттенков. Синий смотрелся бы лучше на рыцаре, если бы ей удалось собрать достаточно ткани, чтобы подогнать плащ по его размеру. Возможно, она была не в таком здравом уме, как думала, если всего несколько часов привели ее к мысли о шитье новой одежды для сосуда. Она не была ребенком, а рыцарь не был куклой. Он не игрушка, с которой можно играть в переодевание. Рыцарь был оружием, приученный к ужасающему диапазону насилия и непоколебимой преданностью к королевской власти. Его реакция на то, что он причинил ей боль, заставила ее задуматься, имело ли, казалось бы, нелогичное действие по отказу от гвоздя больше смысла, чем она подумала сначала. Да, это было предательством клятвы, но защита королевской семьи была первым долгом каждого рыцаря. Если бы он счёл ее страх — угрозой ее безопасности, если бы он посчитал, что ему нужно быть рядом с ней, чтобы защитить ее, но её осторожность по отношению к нему заставит ее бежать, он бы сдержал вторую клятву, но нарушил первую. Клятва против клятвы, между ними рыцарь. Или — и это была более мрачная мысль — возможно, он счёл себя угрозой для ее безопасности и выбросил гвоздь чтобы уравнять шансы. В таком случае возвращение гвоздя, казалось глупым решением. Но, она конечно, не могла спросить у него. Наполняя таз чистой водой она решила, что сегодня что-нибудь с этим сделает. У нее будет достаточно времени, пока она будет очищать его раны, чтобы попытаться инициировать какой-то тип общения. И если он действительно представлял угрозу, то был ранен, безоружен и слаб из-за потери пустоты. Она сделает всё, что необходимо.

***

Одно. Дрожь вернулась, неистовая, нерегулярная; дыхание участилось, хрипя сквозь чем то ни было согнутым или сломанным, застрявшее в его горле. Оно наблюдало за ней всю ночь, смотрело, как она дышит, вздрагивает и вздыхает, и задавалось вопросом, что ей снится. Оно запомнило каждый дюйм ее тела, от заштопанного края влажного плаща до небольших выступов на рогах, едва осмеливаясь моргнуть из страха, что она исчезнет. Если бы оно было способно видеть сны, вся ночь могла была бы одним, невероятным и неизбежным одновременно—сновидением, с постоянным тусклым стуком дождя и возможно, каким-то искаженным шумом, просачивающимся из более суровой реальности. И если это было сном, то возвращение в серую мрачность мира, в котором она ушла, дом молчал, а запретный страх снова поднимался в нем, как холодная вода: было явью. Оно оперлось на руку и толкнуло себя в вертикальное положение, несмотря на головокружение и боль, вдарившую как морозящая плеть огненного заклинания. Оно было конструкцией из противоположностей, мирской союз магии и материи, и никогда еще это не ощущалось так сильно; Каждый стык казался одновременно мягким и твердым, как сырая древесина, а каждый закрытый порез — хрупким, как бумага. Пустота внутри вспузырилась, будто в ярости, тень снова давила на его печати, ища освобождения. Оно осмелилось отдохнуть, поспать, и это было его наказанием. Она протащила его по улицам, спрятала с глаз долой, бросила, оставила умирать, заперев в слишком маленьком доме в этом безмолвном городе, стирая все свидетельства его слабости, его неудач. Оно было слишком сломано, чтобы жить, само его существование было слишком ужасным, чтобы продолжаться… Звук. Постукивание шагов на лестнице, легких, как дождь. Воздух словно покинул тело. Дикая надежда невесомо воспарила над ним, в мгновение ока сменив отчаяние, подобное самоубийственному нырку в слабость. Неуверенность билась огнем в его нутре, кислотой в панцире, и без раздумий, без колебаний, даже сквозь боль, которая, знало оно, обрушится на него, оно поднялось и встало с кровати.