Потерянный родственник

Хорнет была на полпути вниз по лестнице, когда услышала, как он упал. Притворная отстраненность слетела в тот же момент, когда звук эхом разнесся по дому. Секунда неуверенного царапанья, а затем долгий скребущий удар. Она знала, что случилось, теми же инстинктами, что были у ее матери — инстинктами, которые подсказывали ей, когда Хорнет была в беде, когда ей было больно, когда её охватывали кошмары. Херра всегда знала, когда Хорнет нуждалась в ней. Она уронила таз. Фонтан воды и мыльной пены каскадом хлынул вниз по лестнице, когда она сломя голову бросилась в гостиную, где остановилась в дверном проеме, сминая ногами ковер. Рыцарь съежился на полу, сгорбив спину и дрожащей рукой опершись на ковер. Его голова почти склонилась; он повернулся к ней, скрипя шеей от усилия. Масса света у его плеча замерцала: огненно-оранжевая, затем болезненно-желтая, словно угасающий костер. В воздухе снова появилась пустота, сочащаяся из раскрывшейся раны на спине. Хорнет издала звук — что-то среднее между страданием и разочарованием, вчерашнее отчаяние вернулось, когда она вспомнила, что у нее не осталось ничего, чем можно было бы его исцелить, что были израсходованы последние остатки накопленной души. Ей придется выйти из дома, чтобы пополнить её. Да. Но– как она могла это сделать, если даже подъем наверх для мытья так его обеспокоил, что он ушибся, пытаясь пойти за ней? На одно абсурдное мгновение она порадовалась, что он не зашел слишком далеко; она не могла себе представить, что бы он сделал, когда узнал, что не может подняться по лестнице. У меня такое чувство, что мне понадобится новый особняк. Рыцарь предпринял новую попытку, подняв голову, полувыпрямившись и запутавшись рогами в сломанной люстре. Лязг испугал его, он дернулся, свежая пустота хлынула из раненого бока, пыль и мозаичные плитки посыпались с потолка. Хорнет вырвалась из шока и сделала два резких шага вперед. —Остановись! Он замер, глядя на нее в полутемных развалинах комнаты, а она смотрела в ответ, пораженная его сходством с памятником на площади, массивным и молчаливым, бело-черным, отливающим аспидно-синим на свету. Его взгляд был таким же тяжелым— как у резных глаз статуи. Затем он задрожал, люстра зазвенела, а она вернулась в настоящее. Она медленно приблизилась, скользнув под его трясущуюся руку, предлагая свое плечо как опору. Его пальцы свело судорогой; он, казалось, не хотел переносить свой вес, возможно, помня, с какой легкостью его когти пронзили ее кожу накануне. —Обопрись на меня! — приказала она. То, как задрожали ее колени, когда он повиновался, заставило ее пересмотреть свой выбор, но теперь было уже слишком поздно. Она взялась обеими руками за его предплечье, чтобы укрепить равновесие, и посмотрела вверх. —Опусти голову. Затем —«Медленно!» — когда он едва не сорвал люстру с крепления безрассудным рывком вниз. И снова он подчинился, и богато украшенная медь выскользнула на свободу, дико раскачиваясь, когда его рога покинули клубок. Наклон головы нарушил хрупкое равновесие, и Хорнет пришлось сделать два шага вперед, чтобы он не рухнул на оставшейся части пути вниз. Это было все, что она могла сделать, чтобы сдержать его падение, поскольку сосуд все сильнее ложился на ее плечи. Он качнулся влево, возможно, пытаясь удержаться рукой, которой у его больше не было, и она едва успела опуститься на одно колено, чтобы удержать его от удара о землю. Его рука высвободилась из ее хватки и нашла ковер; она отползла в сторону как раз вовремя, чтобы ее не раздавило, когда его рука сложилась, и, наконец, уронила его лицом на пол. Она стояла, сжав кулаки, и наблюдала за катастрофой. Когда она была младше, она пинала вещи в приступах ярости, превосходившей ее размеры и заставлявшей ее желать гораздо большего насилия, чем то— на которое было способно ее неуклюжее тело, но теперь пинать было нечего, кроме матрасов. Принцессы не пинают вещи, помнила она, как говорили ее наставники, несмотря на все доказательства обратного, и она уже давно была достаточно умна, чтобы экономить свою энергию для вещей, которые были гораздо более важными, но иногда желание возвращалось. Трамвайная авария в замедленном действии, на которую походило падение рыцаря, подтолкнула ее к этому ближе, чем что-либо еще, что она могла вспомнить за последнее время. Позорное чувство собственной глупости жгло ей внутренности; конечно же он пойдет ее искать, конечно же ей не следовало уходить. Он выбросил свой гвоздь во имя ее защиты; почему бы он позволил чему-то вроде нескольких почти смертельных ран остановить его? Дыхание рыцаря снова стало прерывистым, каждый вдох сопровождался тяжелым хрипом. Его рука стиснула волокна ковра, когти впились в собственную ладонь, из неё сочились маленькие ручейки пустоты, которые покачивались в воздухе, словно черные искры, — пустота, которую он не мог позволить себе терять. Хорнет схватила шов своего нового плаща и разорвала его, вырвав полотнище и обвернув его вокруг руки. Это была самая чистая вещь, которая у нее была; позже она могла бы ограбить другой особняк, чтобы получить ещё штор. Она прижала ткань к ране на его спине, не зная, что еще делать. Образовалась ли пустота сгустками или она будет продолжать течь, пока оболочка снова не закроется? Вчера вечером она не позволила ему полностью опустошить себя, оставив небольшое количество души в запасе, как ее учили. Должна ли она отдать его сейчас и рискнуть умереть самой, если что-то пойдет не так? Или ей следует приказать ему остаться и рискнуть увидеть еще более серьезные ранения, когда вернется? Она посмотрела вниз и чуть не вздрогнула от света, слабо исходящего из его спины. Заклинание, наложенное заклинание из прекрасных светящихся рун, мерцающих, как вода. Печати, которые должны связывать, укреплять, наделять грацией, скоростью и ловкостью, — все они выгравированы на поверхности его панциря точной, твердой рукой ее отца. У нее случился сильный, абсурдный момент ревности. У ее отца было мало времени для нее; его усилия заточить Сияние и ответственность за управление осажденным королевством были всепоглощающими. Время, проведенное ею во дворце, представляло собой изнурительную череду уроков, балов и публичных выступлений, а напряженный график только подчеркивал ее одиночество. Перед тем как покинуть Глубинное гнездо, она нервничала и волновалась, предвкушение встречи с отцом было почти болезненным. Эти чувства быстро испарились, когда она ступила в Белый Дворец и узнала, что Бледного Короля редко можно увидеть при его собственном дворе, почти всегда запертый в своих лабораториях или на закрытом совете со своими советниками и магами. Мысль о каком-то простом сосуде, знающем ее отца ближе, чем она сама, о душе отца, вливающейся в эти заклинания, о руке отца, тщательно вырезающей совершенство в его теле, заставляла ее дрожать от нелепой ярости. Она знала, что это было сделано не из-за любви. Это была убежденность, отчаяние, последняя, ​​обреченная попытка спасти свое королевство и его народ, включая ее. Но ей пришлось жить с памятью об этом, с осознанием того, что он потерпел неудачу, и она была одинока напрасно. Рыцарь вздрогнул под ее руками, и она вернулась в себя, гнев перерос в негодование при его жалком виде. Его лицо было отвернуто от нее, рога поцарапаны после встречи с люстрой, голова опущена, чтобы уменьшить давление на больное плечо. Она подняла ткань и осмотрела рану. Поток пустоты не остановился, но несколько замедлился. Она поняла, что рана на самом деле была не в панцирной пластине; а находилась в промежутке между ними, и, возможно, именно поэтому она снова открылась, а другие — нет. Предварительная надежда возникла под ее разочарованием. Она могла бы это исправить — если бы ей позволили. И возник вопрос. Насколько он её понимал? До какой степени он будет подчиняться? Нужно ли пояснять ее приказы или будет достаточно простой команды? Медленно. Ей приходилось делать это медленно, нащупывать границы ситуации, пытаться, терпеть неудачу и пытаться снова, пока она не достигнет баланса. Она провела свободной рукой, прижимая ее к его ладони, пока его когти не расслабились, пока она не убедилась, что он слушает. «Мне нужно пополнить припасы. Я иду в соседнюю комнату. Оставайся на месте и жди меня». Она ждала, не ожидая ответа и не получая его. Но когда она встала, медленно ослабив давление на ткань и отступив, он не пошевелился. Как бы ей ни хотелось поторопиться, она заставила себя не делать этого, войдя в разрушенную кухню и скрывшись из его виду, прислушиваясь. За ней не последовало ни единого звука, и она вздохнула, позволяя своим шагам ускориться. Она собрала связку дров с того места, где разложила их сушиться, вернулась в гостиную, сложила их в камине и подожгла несколькими ударами кремня. Затем она вернулась на кухню, намеренно вновь скрываясь с его глаз. К тому времени, когда она собрала все, что было ей нужно, она почувствовала, что стоит на более твердой почве: либо ее приказы, либо ее объяснения увенчались успехом, потому что он не двинулся с места, а просто наблюдал за ней из своей маски, нечитаемым водоворотом пустоты видным через глазницы. Или, подумала она, снова опустившись на колени рядом с ним, возможно, он слишком устал, чтобы пытаться сделать что-то еще. Попытка угадать его рассуждения — угадать, способен ли он рассуждать — была совершенно чужой, приводившая ее к извилистому пути логики, от которой у нее болела голова. Это не было чем-то, что от нее когда-либо требовала жизнь в дикости. Выживание на Зеленой тропе или в Глубинном гнезде требует быстрых рефлексов, непоколебимой бдительности и готовности убивать или быть убитым. Сложные умственные головоломки были нужны только для определение существ, единственным желанием которых было съесть тебя. Тем не менее, на всякий случай, пока она говорила, она показала ему всё, что было у нее в руках: ножницы, швейная игла, кусок шелка и еще кусок чистой ткани. —У меня не достаточно души, чтобы исцелить тебя, поэтому я собираюсь зашить твою рану. Лежи спокойно. Она снова подождала, прежде чем наклониться вперед, подняв грязную ткань, она вытерла пятна пустоты так, как смогла. Рана была уже, чем соответствующий шрам на его грудной пластине, обозначающий место выхода оружия. Его кожа и панцирь были прохладными на ощупь — опять же, это отмечало какое-то свойство пустоты, о котором она могла только догадываться — но в остальном он был очень похож на ее саму, что и натолкнуло ее на эту идею. Она достаточно часто зашивала себе раны, когда у нее не было запасной души. Остается надеяться, что его тело также обладает способностью самовосстанавливаться, а если нет, то швы должны сдержать пустоту на столько времени, сколько потребуется на сбор души. Она промокнула чистую ткань, чтобы впитать скопившуюся пустоту, затем вставила иглу и продела первый стежок под его кожу. После первоначального неудобства связанного с невозможностью почувствовать собственные швы, все прошло быстро, рыцарь оставался почти таким же неподвижным, как и его памятник. Когда она отстранилась, его вдох показался глубже предыдущего, как будто он пытался помочь ей, сдерживая дыхание Прогресс. Она надеялась.

***

Рыцарь лежал неподвижно. Покорно. Мир колебался, даже пол под ним крутился, смещался, и оно цеплялось за него, как за плавающую корягу, беспомощно покачиваясь в своем собственном океане. Но оно не двигалось. Оно делало так, как она просила. Лежать маской на полу, когтями запутавшись в кистях ковра, чувствовать прикосновения сестры к спине, укус ее иглы и зуд нитки под кожей, это было так похоже на бесконечные дни в лаборатории отца, что оно на мгновение потерялось, вернувшись в воспоминания так же легко, как если бы соскользнуло в воду. Постоянные прикосновение направленной души, от которых пустота внутри корчилась от вторжения чужой магии, заклинания шипели на его спине, запечатляясь дюйм за дюймом. Тогда оно не признавало это как боль, не желая признаваться в слабости даже самому себе. Оно лежало на глыбе холодного мрамора и чувствовало, как меняется, как сам его каркас был перестроен, расслаивалась кожа, как суставы расшатываются, соединяются и разделяются пластины панциря, как заполняется форма, истощается и снова наполняется вливаниями пустоты по мере того, как оно развивалось, чтобы соответствовать желаниям и требованиям короля. Пока, наконец, его не признали совершенным, достойным, единым, а затем заклинания прекратились, и его тело замерло, и ему было приказано подняться, двигаться, идти. Оно не узнало себя. Мягкое маленькое тельце, которое было у него, когда оно выбралось из скорлупы, исчезло. Исчезла круглая маска с короткими рогами. Отражение в полированной каменной стене было долговязым, с конечностями, слишком длинными для его тела, с сегментированными пальцами, с изогнутыми когтями и головой, увенчанной рогами, похожими на корону. Со временем оно научилось пользоваться своим телом, научилось существовать в своей новой оболочке, открыло для себя широту силы и выносливости, которые дали ему заклинания. Его представили Бледному двору, посвятили в рыцари, и вручили гвоздь. И если бы оно тогда осмелилось надеяться, оно бы надеялось, отчаянно, что его отец гордится им. Что оно стоило души, оболочки и пустоты, из которых оно было построено, что оно стоило часов обучения, которые были потрачены на него, что его стоило хранить, ценить, использовать, что его не бросят, оттолкнут прочь, вышвырнут обратно во тьму, как многих других… Оно уклонилось от этой мысли и вернулось в настоящее, когда его сестра завязала шелк, обрезала нить и отодвинулась, чтобы посмотреть на свою работу. Раньше ему никогда не приходилось накладывать швы, они были неприятными, жесткими и кололи, как шипы, — но кровотечения пустотой уже не было. Оно боролось с туманом в своем разуме, пытаясь примирить шок, вызванный пробуждением и необнаружением сестры, ушедшим с облегчением от ее нового появления, темный гром его катастрофических мыслей ушел с нежностью ее прикосновений и утешающим, почти умоляющим тоном ее команд. Она была здесь. Вопреки всему. Она залечила его раны, одарила его собственной душой и уснула рядом с ним, как будто оно было союзником или другом. Его сестра была загадкой, такой же глубокой, как раны на его груди, и такой же сбивающей с толку, как вопрос, почему он здесь. Но искра незнакомого тепла в его сердцевине гасилась страхом узнать то, что она хочет, и определенным страхом, что оно не сможет ей этого дать. Теперь она снова наклонилась вперед, маленькая рука зависла над его спиной, и она еще раз промокнула рану тканью. Тревожная мягкость ее движений шла вразрез с моментами её вспыльчивости и периодами каменного молчания, как будто она не могла убедить себя быть с ним резкой, как будто она все еще не совсем знала, как ей следует к нему относиться, как растерянный ребенок с домашним питомцем, получивший указание быть нежным. Оно приняло бы любую боль, которую она решит ему причинить, выдержало бы вечность ее молчания, если бы это означало, что она больше не покинет его. Рыцарь закрыл глаза, хрупкий момент рухнул под падающим грузом стыда. Оно знало, что его это не должно волновать, оно не имело права беспокоиться. Оно должно быть выше простого, плотского страха, выше базовых инстинктов, движущих низшими существами. Оно должно быть свободным от сомнений, страха и вины. Оно должно быть пустым. Оно пережило дикость своего рождения, падение королевства, ярость богини, муки разложения. Оно считало себя чистым. Оно считало себя пустым. И понадобился всего один день — один вопрос без ответа, тошнотворный ужас и милосердие там, где его не ожидали — чтобы все разъяснить. Чтобы показать ложь всего, что было. Вырвать землю из-под его ног, разрушить хлипкую сцену, на которой оно стояло. Провал. Фальшивка. Предатель. Оно почти вздрогнуло, когда его сестра заговорила, оно было настолько погруженное во мрак собственных мыслей– не думай –, что ее голос кололся, как шиповник. «Я собираюсь вымыть тебя и снять эти тряпки». Она колебалась, и в этой паузе он услышал, как она пытается придумать что-то получше, как-то по-другому сформулировать, казалось, единственный приказ, который она ему когда-либо отдавала. Она сдалась, и оно услышало ее раздражение через сухость команды. «…Лежи спокойно». Если бы оно было способно смеяться, оно, возможно, посмеялось бы над иронией. Она повторяла то, что говорил их отец, такими были некоторые из первых его приказов, сделанных так давно на той мраморной плите. И оно повиновалось и сейчас, как тогда, в изнеможении, боли и растерянности, что оно не осмеливалось признать, скованное теми же цепями, теми же словами, которые стиснули его в тот момент, когда оно выбралось из Бездны. Ты — Сосуд. Ты Полый Рыцарь. Каким бы сломанным оно ни было, какими фальшивыми эти слова ни оказались, оно могло сделать очень многое. У него было полно практики.