Потерянный родственник

Хорнет потребовался целый день, чтобы очистить рыцаря, начиная с засохшей пустоты, которую оказалось на удивление трудно отскрести от панциря, затем осторожно переходя к куче липких оранжевых пятен возле плеча. Мыло, украденное из давно заброшенных шкафов, было светло-розовым, с цветочным ароматом, вызывая странные воспоминания о ее апартаментах в Белом дворце: нагретые ванны, наполненные водой из горячих источников города, напильники и щетки, которыми слуги разглаживали любые неровности ее панциря, ароматное масло, которым потом её натирали, гирлянды из серебряных цепей и бледных цветов, накинутые на ее рога. Каких бы кровей она ни была, она принадлежала Бледному двору не больше, чем шахтёр, но ей нужно было выглядеть соответствующе, чтобы исполнять роль королевской дочери, и поэтому она впервые была в одежде, которая сидела слишком плотно, а её панцирь стал настолько отполированным, что уже не казался ее собственным. Ей не нужна была еще одна причина, чтобы завидовать Чистому Сосуду, но она видела его самообладание, его сдержанность, то, как он нес свои доспехи как второй панцирь, словно был рожден в них, и хотела этого, жаждала его тишины, его неподвижности и того, как мир, казалось, тек вокруг него, как вода. Помнит ли он? — задавалась вопросом она, выжимая тряпку и возвращаясь к вытиранию лопаток. Неужели ее вид пробудил в нем столько же призраков прошлого, сколько и его в ней? Или сосуды были неспособны помнить ничего, кроме того, что было необходимо для выполнения приказов? Он мог думать? Он мог мечтать? Она полагала, что нет. Но рыцарь знал ее, прожил бесчисленные годы и познал бесчисленные ужасы с тех пор, как видел ее в последний раз. Но в какие бы лохмотья она ни была одета, в каком бы разорении ни было её королевство, рыцарь узнал свою принцессу. Кусочки доспехов, все еще прилипшие к его плечам, пришлось отодрать, они превратились в пластины ржавчины, которые едва держались вместе. Оболочка под ними была деформирована и искривлена, гребни роста превратились в уродливые формы в условиях заключения. Она провела по ним большим пальцем, задаваясь вопросом, можно ли будет что-нибудь с этим поделать, будут ли эти пластины вновь формироваться при следующей линьке– если он линяет. Возможно, искалеченные нагрудные и наплечные пластины тоже выровняются, если дать им достаточно времени. Когда ему было приказано, он поднял голову, позволяя ей размотать потрепанный плащ с его шеи. Кроме того, он лежал неподвижно, как мертвый, даже когда она подняла его руку с ковра, чтобы стереть остатки крови с когтей. Этот опыт больше походил на подготовку трупа к погребальным обрядам, чем на лечение ран, и Хорнет почувствовала, что ей хочется сказать что-нибудь, чтобы нарушить тишину. Несмотря на ее обычную склонность к одиночеству, молчание рыцаря было тревожным, как будто тело лежало на носилках: в любой момент можно было ожидать, что он сядет, пошевелиться, заговорит, но он этого не делал. Она сморгнула видение тела своей матери на кровати, спокойно отдыхающее в окружении трупов ткачей, которым было поручено ухаживать за ней — они скончались от инфекции, и Хорнет избавила их от страданий одного за другим, пока комната не стала больше напоминать поле битвы, чем спальню. Затем она опустилась на колени рядом с кроватью, потянулась, чтобы взять холодную, безжизненную руку матери, и оставалась там в тишине, пока голод не прогнал ее. С тех пор она возвращалась туда только один раз. И тогда она обнаружила, что кровать пуста, печати снов висят ненадежно и больше не излучают того света, а память о матери вырвана неизвестной рукой. Что-то мучило ее, что-то, что вернулось к ней только в тот момент на Зеленой тропе, когда мир перевернулся: осознание того, что что-то в королевстве изменилось, несмотря на все ее усилия добиться обратного. Ее не было рядом, когда Херру готовили к ее последнему сну. Ее не было там, когда были наброшены печати, когда снизошел сон. Ее не было рядом, когда ее старые сородичи и няньки сошли с ума, когда Логово погрузилось в тишину. И ее не было там, когда магия исчезла, когда был повержен последний Грезящий. Какая от нее польза, если ее никогда не бывает рядом, когда это имеет значение? Хорнет отогнала навязчивые мысли. Херры уже давно не было. Она заснула, погрузилась в сон, а Хорнет продолжала жить, расстояние между ними становилось все более решающим. Халлоунест нуждался в ней больше, чем ее мать. Но королевство тоже погружалось в сон — сон, она знала наверняка, от которого никогда не проснется. Вскоре ее дом превратится в руины, пустошь, где живут только тени и эхо, призраки, обитающие в оболочке давно остывшей цивилизации. Одно отчаявшееся существо не могло этого предотвратить. Одно отчаявшееся существо могло лишь облегчить боль своей кончины. Она рассеянно помогла рыцарю лечь на спину, начав с чистой тряпки и нового чайника с водой, не обращая внимания на жжение в руках. Работа была желанной, хотя и утомительной — что-то вроде заточки иглы или намотки катушек с шелком. Ей редко выпадала возможность что-то восстановить, увидеть, как из беспорядка выходит свежее и новое. Довольно большую часть ее жизни она провела в стороне и наблюдала, как всё погружается в хаос. Она не могла восстановить упавшие шпили или починить сломанные трамвайные пути, но могла сделать это, и на данный момент этого было достаточно. Наконец, измученная и голодная, она бросила тряпку и вновь села на корточки, глядя на некогда грязную оболочку, которая на несколько часов стала всем ее миром. Он блестел влажно, гладко и чисто, снова стал глянцево-черным, таким каким она его помнила. Но теперь шрамы от гвоздей прорезали грудь рыцаря мутно-серыми оттенками, и инфекция, по контрасту, казалась ярче и резче. Взгляд Хорнет скользнул по его лицу, но обнаружил, что глаза закрыты, а молочная оболочка внешних век скрывает пустоту под ними. Она не заметила в нем перемены, но теперь увидела тонкую разницу между его неподвижностью. Он заснул, пока она работала, возможно, убаюканные теплой водой или повторяющимися движениями, она осторожно двигалась, когда вставала, не желая его будить. Инцидент этим утром несколько расстроил ее планы, она отбросила эту мысль, пока жевала вяленое мясо принесенное из импровизированной кладовой. Ей все еще нужно было знать, что произошло в храме, если он мог ей рассказать, но ее настойчивость угасла. Какая бы катастрофа ни произошла, особняку, похоже, не угрожала опасность обрушиться на ее рога. И ее способность заботиться о нем улучшится по мере общения, не говоря уже о том, что она будет чувствовать себя более комфортно, если будет знать, что он может понять ее приказы. Она вернулась к двери, зажатая между вопросом и ответом, даже не понимая, откуда взялась ее нерешительность. Два дня назад она бы не колебалась; в конце концов, он был сосудом, а командовать ими было ее правом по рождению. Это заявление внезапно показалось еще более шатким, осознав весомость приказа, который она собиралась ему отдать. До сих пор он безошибочно выполнял всё, что она ему велела, но то, что она собиралась спросить, противоречило самой его природе. Чистый Сосуд не говорит. Время, которое она провела в его присутствии до Запечатывания, было минимальным, но она заметила это даже тогда. Если не считать тихого позвякивания доспехов или случайного шороха плаща на ветру, он был настолько тихими, что она время от времени забывала о его присутствии, — не простая для нее задача, и когда такое происходило, её это нервировало. Она думала, что теряет навыки, убаюканная влиянием Белого дворца. Ей сказали, что сосуд немой. Но был ли он немым от рождения? Неужели он родился способными говорить, а потом ему приказали этого не делать? Казалось, её отец мог бы это сделать: зачем вообще менять его анатомию, если достаточно простой команды? До вчерашнего дня она даже не была уверена, что у него есть горло, легкие или какая-либо нормальная анатомия для дыхания и речи. Но она слышала, как он вдыхает, выдыхает, борется за воздух, слышала, как его дыхание трепещет, словно сломанное крыло, и теперь знала что он похож на нее, по крайней мере, в этом отношении. Дальше она могла только догадываться. Возможно, он сможет ей рассказать. После того, как он проснётся. У нее не хватает духу спросить сейчас, когда он выглядел таким умиротворенным, после того, как он так терпеливо выдержал ее внимание, когда его плечи наконец расслабились на истлевшем ковре. Казалось, даже сосуду нужен отдых. Она подождет. Ему понадобится любая сила, которую он сможет собрать.

***

Это не означало засыпать. Эта мысль рефлекторно вспыхнула, когда оно проснулось, как будто скорость покаяния могла искупить преступление. И на мгновение, когда его глаза вспыхнули, оно подумало, что наказанием будет снова оказаться в одиночестве. Но его сестра не ушла; она просто устроилась возле камина, складки ее плаща были накинуты на колени, рога упирались в грифельную доску, она наблюдала за ним. Как долго она ждала? И почему? Если бы она нуждалась в нем, все, что ей нужно было сделать, это отдать команду. Ей не нужно было сидеть и ждать, пока оно проснется. Ей нужно было только приказать ему проснуться. И ей не нужно было становиться на колени на пол, как служанке, пачкая руки грязью и пустотой его панциря, но она все равно это сделала. Это казалось невероятным и фантастическим, даже когда уже произошло: принцесса Халлоунеста, по локоть в мыльной пене, разрывала свой плащ в клочья, чтобы очистить раны опозоренного рыцаря. Не его правом было ее допрашивать. Его правом было повиноваться. «Я знаю, что это удобно, но пол мой». Даже если иногда она и говорила что-то бессмысленное. Она потянулась вперед, присела на колени и положила руку ему под плечо. «Я помогу подняться. Вернись в постель». Ее помощь была едва заметна, тонкая нить ее силы растворялась в запутанном узле усилий, необходимых для перемещения с пола на матрасы. И все же ему приходилось сопротивляться неподобающему желанию наклониться к ней, подавлять желание, чтобы она снова положила руку ему на щеку, как она это сделала накануне вечером. Оно не знало, почему ему этого хотелось. Только то, что это было запрещено. Это была еще одна слабость. Этого не должно было быть. Чистый Сосуд не хотел бы, чтобы к нему прикасались. Чистый Сосуд бы не хотел ничего. Оно медленно заползло обратно на матрасы, двигаясь изо всех сил и усилий сестры. Пузыри на его плече сместились, когда оно село, вызвав от боли вспышки в глазах, подобных стае заряженных свето-мух. Оно не смогло сдержать судорожный вздох, погрузившись всем телом в постельное белье, и пальцы его сестры слегка постучали по тому месту, где она держала его здоровую руку, — рефлекторная попытка утешить, в которой оно не должно было нуждаться. Она перелезла через кровать и переставила подушки, придвинув их на место вдоль позвоночника, чтобы инфицированное плечо не касалось матраса. Когда оно расслабилось, пульсация утихла, снова утихли и волны боли постоянно накатывающие на его сознание. В комнате было тихо, пока оно переводило дыхание, но оно почти могло слышать мысли своей сестры, ее челюсть шевелилась под маской, один клык отражал слабый свет бледным блеском, как жемчуг. На этот раз она не отвела взгляда, когда оно смотрело на нее, и оно чуть не вздрогнуло, доведенное до слабости блеском цели в ее глазах. От него осталось так мало: ни гвоздя, ни чести, ни чистоты, ни даже обеих рук. Чего она могла желать из того, что оно могло ей дать? Какое применение она могла бы найти для разбитой миски или разбитого окна? Даже на пике его силы этого никогда не было достаточно, а теперь оно было не более чем шепотом того, чем являлось когда-то. Она еще не знала. Она не догадалась. Каким-то образом оно обмануло ее, как обмануло своего отца, обмануло всё королевство, и мучительный стыд этой лжи затмевался только страхом перед тем, что произойдет, когда она узнает правду. Оно притворялось, пока могло. Вскоре она увидит, чем оно является на самом деле. Теперь она сидела прямо, хладнокровная и напряженная, как огонь души, более устрашающая, чем могло бы быть существо ее размера. — Полый рыцарь, — сказала она, и оно снова едва не вздрогнуло, когда она использовала титул, который ему больше не принадлежал. «Я отменяю все предыдущие распоряжения, данные тебе на этот счёт. Если ты можешь говорить, поговори со мной». Что? Что? Кровать под ним внезапно показалась очень холодной. Оно лежало там, не способный ни на что, кроме потрясенного ступора, и смотрело на нее, даже вездесущая боль угасла до глухого бормотания под нагнетающим ревом в его голове. Говорить? Была ли это ловушка? Был ли это какой-то трюк, проверка на верность? После всего, что оно сделало, всего, что оно не смогло сделать, после каждой нарушенной клятвы, всех не оправдавшихся ожиданий — после всего этого, это то о чем она попросила? Было приказано не думать. Не надеяться. Не ломаться. Это не удалось. Но это, хотя бы, было одним сохраненным обещанием, одним выполненным приказом. Лишь одна вещь, которую оно смогло уберечь. Один-единственный кусочек чистоты. Оно не говорило. Оно не могло говорить. В этом оно было уверено. У него никогда не было голоса, оно никогда не издавало ни звука, никогда не держал в своем горле ни слова, ни песни, ни шепота. Оно никогда не стонало, не плакало и не кричало, ни от обжигающей тяжестью магии в его теле, ни от яда медленного действия прожигающий путь по венам, ни даже с финальным, разрывающим ужасом, когда пластины треснули пустота шипела кожа расслоилась исчезла, его рука исчезла, изчезла, изчезла— Головокружительные вспышки ужаса и воспоминаний переплелись, исказились в его глазах, и оно сжало руки— руку, ладонь снова стала скользкой от пустоты. Это… это было. Это было кончено, завершено, и это было сейчас, и его сестра требовала невозможного. Она все еще смотрела, выжидающе наклонив маску вперед, не замечая шума, раздающегося в его голове, и оно почти пожелало что бы могло говорить, лишь бы только не разочаровать ее. Оно могло этого желать — оно не имело возможности действовать чтобы соответстврвать, никоим образом не могло выполнить искушение, и желание было лишь еще одной мятежной мыслью среди тысяч. Но после всего беспокойства, всего его страха, она хотела от него того, на что оно правда никогда не было способно. Но, подчиняясь давним приказам короля, оно не повиновалось тому о чем она просила сейчас, разочаровывая ее, что был тем, чего всегда хотел Отец — безмолвным рыцарем, полым сосудом, идеальным ребенком. Оно не могло ответить. И все же, ради нее, оно попыталось. Для других существ звук возникал без усилий, воздух получал мелодию и тембр благодаря какой-то хитрости анатомии, какой-то таинственной магии, форму которой оно никогда не узнало. Оно вдохнуло воздух, а затем выдохнуло, надавливая на границы своего горла, на пределы своей формы, ища способ дать ей чего она хотела. То, что получилось, было резким вздохом, хриплым и бессмысленным, переходящим в болезненное хрипение, когда усилие продралось мимо инфекции в его груди. Ее сестра выглядела удивленной, голова держалась прямо и неподвижно, пальцы были стиснуты, все тело было погружено в молчание на случай, если она могла его напугать. Она ждала, казалось, большего, чего-то другого, чуда, которого оно не могло ей подарить. Ему больше нечего было дать. Его безмолвие никогда еще не казалось таким до боли бесполезным. Теперь, когда все остальное покинуло его, когда оно отреклось от всего, чем было, когда оно провалилось в том, для чего было создано. Какая разница, заговорит ли оно сейчас, или заплачет, или умолит, или споёт? Но именно это осталось неизменным: у него не было голоса. Оно никогда в нём не нуждалось. Что бы оно сказало ей сейчас, будь у него возможность? Мне жаль, что я никогда не был тем, кем ты меня считала. Мне жаль, что я подвел тебя. Мне очень жаль. Но желание не изменит того, чем создал его Отец. А Отец создал его немым. Наконец она перестала слушать и откинулась на спинку стула, глядя в окно на вечный дождь. — Тогда я полагаю, что это "нет". В ее тоне прозвучала нежная насмешка — не над ним, а над ней самой. Возможно, это не подходило принцессе, но, пожалуй, подходило существу, в которое она превратилась: одинокому воину, бдительному стражу. Её потенциал был бы потрачен впустую в Бледном дворе, среди запутанных планов и схем дворян, острозубых ловушек, замаскированных ритуалами и вежливостью. Именно на закате этого королевства она по-настоящему сияла, вечерняя звезда в тускнеющем небе, бросая вызов тьме, пока свет медленно угасал. Новая боль жгла его бесплодное горло, не похожая на любые другие ощущения у которых были названия, не похожее на ужас, стыд или страх. Оно было горячим, напряженным и тяжелым, но со странной прозрачной сладостью, режущей, как скальпель. Оно не должно об этом думать. Ему следовало стараться вообще не думать. Когда-то все было лучше, чем сейчас. Возможно, его тело было не единственным, что сломалось от напряжения. Каждое мгновение подавления теперь было борьбой, каждый миг тишины был завоеван с трудом. Что-то жизненно важное рухнуло, какой-то краеугольный камень его контроля рухнул, и оно утратило то отсутствие, которое когда-то определяло его. Оно больше не могло доверять себе. Возможно… оно потеряло рассудок. У него не должно было быть рассудка чтобы терять. «Очень хорошо.» Его сестра внезапно заговорила, и на этот раз, оно содрогнулось, но она все еще смотрела в окно, хмурясь от дождя, пока ее плечи не распрямились и она снова не обернулась с новой искрой в глазах. «Дай мне руку». Оно повиновалось почти мгновенно, но чертовы мысли были быстрее, любопытство и замешательство пронеслись в его разуме, как молния. Оно оттолкнуло их назад, сосредоточившись только на ней, на тепле ее панциря, на ее легком прикосновении под его ладонью, на ее маленьких изогнутых когтях в три раза меньших его собственных. Она сложила его пальцы в чашеобразную форму, ладонью повернув к лицу. Свободной рукой она повторила этот жест, затем подняла их обеих, их руки поднялись в унисон, когда она направила его кисть вверх. «Это "да", — сказала она, повторив это движение еще раз, затем убрав руку и кивнув. «Твой ход.» Оно замерло, пальцы висели неподвижно. Это "да". Она выжидающе смотрела, ожидая, что оно повторит знак, то простое движение, которое было совсем не простым. Оно знало, чего она хочет. Знало, что сможет это сделать. И все же оно не могло. Не говори. Она этого не приказала. Она не приказывала ему повиноваться. Еще нет. Оно все еще могло уклониться, отступить в утешитешающие ограничения своих учений, ждать явной команды, которая означала бы, что у него больше нет выбора. Разве оно только что не жаждало освобождения? Способе как сделать ее счастливой? Пути как нарушить собственное молчание? Это отличалось от желания чего-то, чего оно знало, не могло получить. Это… это было непослушание. Оно уже нарушило свои клятвы. Оно уже было предателем. Но отказ от гвоздя был единственным безрассудным поступком, ошибкой рациональности, мгновением лихорадочной слабости. Этот простой знак — этот единственный жест, эти пару движений — был дверным проемом, порогом, ведущим в место, куда, как оно знало, ему не следует входить. И теперь это не казалось безрассудным, лихорадочным или иррациональным. Оно не могло винить в этом свою тень. Оно не могло притворяться, что это было не восстание прямым текстом. Оно было провалом. Оно было совсем не тем, чем было создано. Оно утратило Сияние, отбросило свои клятвы и свой титул, отдалось нечистоте. Отцу оно больше не понадобится. Что могло сделать еще одно разочарование? Это "да". Медленно, шатко оно двигалось. Его рука поднялась, обхватив холодный воздух. Конец его молчания, начало всего, что оно когда-либо скажет. Его пальцы дрожали так сильно, что все, что он держал, вытекло бы наружу, но они могли удержать слово. Ответ. Да. Вздох рядом с ним заставил его остановиться, но его сестра не выказала никаких признаков неодобрения ни по поводу использования знака, ни по поводу его неряшливости. Когда она говорила, ее голос тщательно сдерживал волнение. «Хорошо» Она снова подняла руку и перевернула знак, переместив его вниз к своей талии. «Это "нет"». На этот раз она не стала подсказывать, и это усложняло задачу. Пустота кружилась глубоко внутри него, акт непрошеного ответа проплавлял стыдом, как кислотой, его внутренности. Она отменила свои прежние приказы. Оно отдалось ей, оставив свою первоначальную цель, зная, что от нее больше ничего не осталось. И все же его рука дрожала, когда оно следовало ее примеру, вина кричала в его голове, как голос самого Сияния. Однако, суматоха не смогла заглушить похвалу сестры — во всяком случае, не полностью. «Очень хорошо.» Она выглядела довольной собой, крепко сжав пальцы на коленях, тело наклонилось вперед, словно собираясь взлететь. Горький жгучий стыд и сладкий восторг ее одобрения представляли собой тошнотворную комбинацию, и, возможно, ему было бы плохо, если бы оно съело что-нибудь в недавних воспоминаниях. Разве оно не смутило бы ее. И сделало бы ее усилия потраченными в пустую, после того как провела весь день за его мытьем. Оно могло только порадоваться, что она не подумала его покормить.