Потерянный родственник

Рыцарь чувствовал себя странно. Конечно, было неправильно чувствовать что-либо. Телом или разумом, оболочкой или духом. Оно не могло вспомнить, почему забыло об этом. Помнить было запрещено. Забвение также подразумевало память, а память подразумевала мысль, а мысль подразумевала познание. Запрещено. Всё запрещено. Всё казалось быстрее. Каждый удар сердца, каждый вздох проносился с головокружительной скоростью. И все же моменты тянулись, как мед, сливаясь в бесконечное однообразие. Оно хотело двигаться. Его когти чесались сжимать, рвать, погружаться в ужасающую мягкость за пределами его тела. Но ему было приказано лежать спокойно. Прошли ли часы? Дни? Как долго эта позорная паника пульсировала в его венах? Как долго оно сопротивлялось желанию вырваться из удушающих подушек? Как долго его плечо пульсировало, пульсировало, пульсировало? Оставайся на месте, пока я не вернусь. Теперь что-то было по-другому. Что-то изменилось с тех пор, как она ушла. Что-то… оно не должно было быть достаточно сознательным, чтобы это заметить. Не надейся. Или… нет— Это не было надеждой. Это было— Не говори. Это… было… было неправильно. Все было неправильно. Пришлось ждать. Оно должно было лежать неподвижно. Пока… пока… Дверь открылась. Энергия пронеслась сквозь него, словно стена пламени. Дыхание застряло в легких, будто горячий пепел. Оно подняло туловище с кровати и приземлилось на здоровый локоть с таким толчком, что воздух вылетел обратно. Комната замерцала и померкла. Его голова опустилась, рога потащили его к ковру, но ему нужно было видеть. Нужно знать. Оно распахнуло глаза и увидело красное пятно. Высокий, болезненный крик пронзил его сердце, словно копье. Она вернулась. Она вернулась, и оно могло бы упасть в обморок от облегчения, но это, вероятно, расстроило бы ее еще больше, чем то, что оно уже сделало. Его сестра промчалась через комнату, с плаща капало, игла раскачивалась, и оно отпрянуло назад, наполовину опасаясь, что странная инаковость, которую оно почувствовало в своей голове, заставит его ударить ее. Оно было наполовину в постели, наполовину вне кровати, тяжело дышащее и невесомо дрожащее на грани черного забвения, но оно все равно могло причинить ей боль. Оно никогда не перестанет быть способным причинить ей боль. Она не отступила и не колебалась. Она была охотницей, быстрой и уверенной, до краев наполненной свежей душой, и оно почувствовало жужжание магии под ее панцирем, когда ее рука коснулась его груди. Ее вес удержал его от падения вперед, но мало что сделал, чтобы подтолкнуть его обратно к кровати. Она наклонилась к нему, ее рука словно пятно холода, как капля дождя на панцире, и набрала воздуха, чтобы отдать команду. «Полый... » Она остановилась. Оно смотрело на нее, тяжело дыша, ожидая, какую бы безнадежную вещь она от него ни потребовала. Наверняка она уже знала. Конечно, эта жалкая попытка встать с постели была достаточной демонстрацией его слабости. Конечно, она могла видеть, насколько никчемным оно было как рыцарь, как сосуд, как дитя их отца. Почему она игнорировала это? Но она ничего не сказала. Вместо этого она посмотрела вниз, на его панцирь, где лежала её рука. — Ты… ты теплый, — сказала она. Оно ждало, ничего не слыша в голове, кроме отдаленного гудения, не понимая смысла этого откровения. Его сестра иногда вела себя странно, и оно не имело права ее расспрашивать. Рыцарь не сомневается в своем монархе. Рыцарь просто ждал приказов. Оно уже не было… рыцарем… Его сестра моргнула, склонив голову в сторону в полном замешательстве. — У тебя жар? Ох. И это все? Она не приказывала ему отвечать, и его рука все равно была прижата под собственным весом. К счастью, она не стала ждать знака; она положила иглу на пол и опустилась на колени рядом с ним, протянув вторую руку, чтобы прижать её к маске. Её прикосновение было прохладным и легким, как ветерок, голова опустилась, шея поддалась под тяжестью рогов, пока ее рука не стала единственным, что удерживало ее. Звук, который она издала, мог быть болью, гневом или разочарованием; оно слишком устало, чтобы догадаться, чем именно. Ее пальцы скользнули по изгибу его маски к подбородку, приподняв его лицо к себе, обнажая беспокойное бурление пустоты в глазницах. Она казалась одновременно напуганной и очарованной, жвалы беспокойно двигались, даже когда она смотрела в пустынные глубины его души. Когда она говорила, ее голос был дрожащим, но содержал команду, которую ожидал рыцарь. «Ложись.» Оно квело оттолкнулось от пола — скорее мешаясь, чем помогая, поскольку его локоть грозил незамедлительно подогнуться. Она просунула руку ему под мышку, поднимаясь на ноги и потащила к кровати. Каким-то образом она опустила его обратно на подушки, даже опустив голову в углубление, которое маска проделала в матрасе. Боль казалась отдаленной, почти эхом того, чем должна была быть, и оно смутно задалось вопросом, хорошо ли это, прежде чем вспомнило, что ему вообще не следует задаваться вопросами, или вспоминать, или чувствовать боль. Его сестра исчезла из поля зрения, и оно не могло заставить себя повернуть голову, чтобы найти ее. Оно следило за ее передвижением в комнате по звукам — тонкое царапание острия иглы на полу, звон резервуаров души, плеск воды, стук, когда что-то мягкое ударилось об пол. Затем она вернулась, сдернула с его ног слишком теплое одеяло, переставила разбросанные подушки, сложила мокрую ткань и уложила ее на его грудь. За ней последовала вторая ткань, на этот раз скомканная в ее руке и прижатая к маске, прохладное облегчение от напирающего жара под поверхностью маски. Она сидела так довольно долго, ничего не говоря, время от времени переворачивая тряпку, даже не пошевелившись, чтобы переодеться из мокрого плаща или обработать свежую добычу, запах которой оно чуяло из ее сумки. И после всех этих часов в одиночестве, ее присутствие рядом с ним принесло покой, который оно никогда не думало, что снова почувствует, редкую, тяжелую тишину, которую оно помнило с последних дней в Белом дворце, когда оно знало, что близко к завершению своего существования, близко к цели, когда оно осознало, что вскоре от него больше ничего не потребуется. Больше никаких хихикающих придворных, никаких турниров, никаких тренировок с другими рыцарями, никаких притворств, что оно не слышит, как слуги перешептываются за его спиной. Оно было немым, не глухим, но это их никогда не заботило, и то, что они говорили, всегда вызывало чувства, которые трудно было подавить. Вскоре ему больше никогда не придется их слышать, или молчать под пристальным взглядом Бледного Двора, или выносить тяжесть взора своего отца. Вскоре оно останется наедине с Сиянием, и не имеет значения, что оно будет с ним делать. Оно сможет это вынести. Оно думало, что сможет. Боль от инфекции пронзила его по новой, и оно не могло удержаться от вздоха и подергивания когтей на одеяле. Его сестра сочувственно промычала, а затем резко замолчала, словно не понимая, почему она это сделала. Она обошла его и села с тряпкой на коленях, глядя на рыцаря сверху вниз, как будто он был дырой в ее плаще или сколом в игле — неприятная проблема, которую она еще не знала, как решить. Медленно потянувшись вперед, она сняла ткань с его груди и осмотрела раны, ее плечи были сгорблены, что говорило ему, что ей не понравилось увиденное. Оно не видело своих повреждений с того момента, как вышло из храма, когда оттянуло свой плащ, чтобы увидеть пустоту там где должна была быть рука. Боль была постоянной, тяжелой, оно не могло от нее скрыться, она распространялась до запястья и пальцев, которых у него больше не было. Оно не могло сказать, изменилось ли что-нибудь за последние дни; огонь все еще горел, независимо от того, разлетались искры или нет, а рыцарь все еще представлял собой лишь сухой трут. Возможно, Сияние исчезло из его разума, но вскоре она обретет его тело. Оно только надеялось—не надейся—что его сестра покончит с ним раньше. Оно не хотело быть марионеткой. Оно не хотело быть лезвием, которое поразит ее. Теперь она снова села, глядя в темно-синие тени и кромсая коготками мокрую тряпку. Единственным звуком в комнате было хрипением его дыхания и мягкий звук рвущихся нитей. Наконец она вытащила из-под плаща несколько небольших резервуаров. «Мне нужно, чтобы ты излечился. Это душа, которую я собрала для тебя. Но ты должен ранить меня, чтобы взять её. Ты понимаешь?» По пустоте под его кожей прошла дрожь, слишком слабая, чтобы она могла ее увидеть. Ощущение, как его когти пронзали ее кожу, было незабываемым, момент, окрашенный в совершенно белый цвет души, которую оно у нее украло. Оно страстно желало чтобы оно было неразумным хотя бы для того, чтобы ему не приходилось помнить жар ее крови на своих когтях. Легкое постукивание по руке вырвало его из воспоминаний. — Ответь мне, — сказала она, и ее голос был холоден, как камень. «Ты понимаешь?» Холод пронзил его, как по команде, но оно подняло руку—когда она успела стать такой тяжелой? —и показало Да. «Хорошо.» Она снова коснулась его руки, на этот раз, чтобы поставить её горизонтально, раскрытой ладонью вниз. — Если я скажу что-то, чего ты не понимаешь, или если я скажу тебе слишком много сразу, это 'стоп'. — Она дважды постучала его ладонью по груди. Оно уставилось на нее. Стоп было приказом. Какое право, по ее мнению, оно имело командовать ею? Она слегка подтолкнула его руку. «Повтори это.» Его рука задрожала, когда снова поднялась, она внимательно наблюдала за ним. Оценивает его силы? Ждет, когда оно не подчинится? Что-то поднялось, словно ком из угля в его горле, еще один вид страха, которому у него не было названия. Оно не могло себе представить, зачем она придумала этот странный тест, для чего вообще ей могли потребоваться его неуклюжие повторения ходульных жестов, которым она его научила. Она спросила, что оно помнит из храма, но даже если бы его воспоминания были целыми, ограниченный язык, который оно приобрело, был слишком примитивен, чтобы выразить то, что там произошло. И стоп не было словом что должно когда-либо понадобиться такому существу, как рыцарь. Бледный Король никогда не считал целесообразным учить его общаться, жестикулировать, писать или выцарапывать глифы на глине. Ведь бездумному существу нечего выражать. Он точно знал, на что оно способно и чего от него можно требовать. И у него были и другие способы, помимо разговоров, чтобы его поняли; часто его приказы исходили непосредственно из разума отца и переносились на бесконечное расстояние так же легко, как гео, брошенное в фонтан. Зачем ей это давать ему? Зачем ей просить его поговорить с ней? Зачем ей пытаться идти против его природы? Оно не воспользовалось бы этим знаком, но подчинилось ей. Оно согласилось. Прежде чем она успела спросить его еще раз, прежде чем она заметила, что что-то не так, оно постучало рукой по груди так, как она это показывала. Она кивнула. «Отличная работа.» Протянула руку, указывая на место над локтем, недалеко от того, где оно ранило ее две ночи назад. «Сделай разрез здесь. Бери только то, что тебе нужно для одного восстановления». Оно колебалось. Каждое мгновение казалось тяжелым и падало, как камни в озеро. Взгляд сестры приковал его, острый, словно гвоздь у его горла. Это тоже было частью теста, но было неизвестно, что она надеялась– или чего боялась– увидеть. Это было то, что она приказала ему сделать. У него не было выбора. Медленно оно положило руку ей на предплечье, один коготь протиснулся между двумя темными пластинами панциря. Еще одна дрожь волной пробежала под его кожей. Оно должно было служить ей, защищать ее. Делать все, чего бы она не попросила. Даже если это причинит ей вред? Было ли это чем-то, что оно бы сделало будь оно чистым? Каково было бы беспрекословно подчиняться, не сомневаясь во всем, что оно делает, и в каждой мысли, приходящей ему в голову? Нехорошо желать того, чем оно не могло быть. Не вздрогнув, не сомкнув глаз, не отвернувшись, оно проткнуло ей кожу. Казалось неправильным, что душа сестры сладкая на вкус. Вся душа была одинаковой, отдаваемой, взятой и вновь отдаваемой, никогда не меняющейся, такой же постоянной, как тепло, свет или движение. И вся душа имела тот же слащавый холод, тот же привкус в воздухе, как после удара молнии. Но из-за крови, кипящей под его когтями, эта душа должна была быть горькой, должна была быть приторной. Какой угодно, только не сладкой. Оно отпрянуло, изо всех сил пытаясь дышать, странное тепло снова охватило его, оно замерло, подавляя тошноту, поднимавшуюся сквозь пустоту. Душа висела в нем тяжелая и холодная. Его раны болели — разрыв на спине, трещина на маске, тысяча других болей, которых не могла коснуться магия. Но оно ждало ее слова. «Лечись.» Фокусирование теперь тоже, причиняло боль, напряжение мышц и гул магии пронзающий до костей, посылающий яркий ток по его венам. Рана на спине сильно чесалась, затягиваясь, превращаясь в шрам, когда душа истощала себя и проявлялась наружу. Последний резервуар был темным. Кровь стекала по руке сестры, такая же синяя, как улицы города. Она вытерла её большим пальцем, вытащила шелковую нить и обернула слоями поверх панциря. Рана продолжала сочиться, капля крови окрасила шелк, и рыцарь смотрел на нее, чувствуя, как его мысли удаляются все дальше и дальше, пока этот синий прокол не стал всем, что оно могло видеть. У него не было выбора. Совершенно никакого выбора.