Потерянный родственник

Хорнет завязала повязку и вытерла кровь с руки, оставив на плаще фиолетовое пятно. Мокрая ткань прилипла к ее оболочке, как дурной сон, но она не чувствовала, что может найти время поменять её сейчас, не тогда, когда сосуд так безжизненно лежал на подушках, когда его глаза были обращены к ней, но, казалось, совсем не видели ее. Новые волдыри были крупнее и пульсировали ярче, чем утром. Даже под тканью она могла видеть их, светящихся, как горсть угольков. Исцеление душой их не коснулось. И также не снизило лихорадку; когда она положила руку ему на плечо, его панцирь все еще был теплее, чем ее, что поразительно отличалось от его обычной прохлады— что казалась неестественной, до того момента как ее отсутствие не стало еще более неестественным. Она не знала, что сосудов может лихорадить, но Сияние творило странные вещи с телами своих носителей. Однажды Хорнет видела оболочку с массой оранжевого света поверх плеч, шаркающую по улицам, как будто у нее все еще была голова. А оболочки на Перепутье за последние месяцы совсем обезумели и ожесточились, жидкий свет вырывался из их тел и капал из глаз, наполняя их разрушительной яростью. Она вздрогнула. Она не позволит этому дойти до такого. Или к чему-либо близкому этому. Если инфекция полностью овладеет им, пока он находится под ее опекой, она дарует ему достоинство смерти. Лучше навсегда успокоить его сердце, чем позволить ему пульсировать ядом. Лучше разбить его маску, чем смотреть, как она наполняется светом. Но пока у нее все еще была надежда на его спасение, она должна была попытаться. Для себя, если не для кого-то другого. Она ведь зашла так далеко. Лучше довести дело до конца. Когда она ворвалась в дом и увидела, как он вылезает из постели, она испугалась, что инфекция уже захватила контроль над его телом, словно всемогущая рука, дергающая за ниточки марионетки. С иглой в руке, до краев наполненная душой, она двинулась, не раздумывая, вызывая свой шелковый шторм и сокращая расстояние, чтобы сразить его, прежде чем он сможет подняться. Она уже начала отдавать приказ, последнюю попытку подчинить его без насилия, а потом заметила, как его панцирь горел под ее ладонью, как дрожала его шея от усилия поднять голову. Когда она опустилась на колени и прижала его маску к своей, в его глазах не было ни света, ни инфекции, только тревожное движение пустоты, кувыркающейся и клубящейся, как в замедленной съемке, как сила внутри грозовой тучи. Этот момент был странным, более чем странным. Тогда она почти что-то почувствовала, какой-то скрытый разум, какое-то понимание, превосходящее то, которое она ожидала. Она застыла там, пригвожденная взглядом к его глазам, его титул, разрезанный пополам, застыл на языке, ее незаконченное заклинание звенело в черепе. Мир сошел на нет, и она почти думала, что он может понимать ее, что наклон его маски и сгорбленность плеч значат больше, чем просто набор мышц и костей. Если бы она могла дать этому название, это было бы истощение. Или горе, или отчаяние. Полый, сказала она, и в тот миг он показался каким угодно, но не таким. Пустота была тайной, непроницаемой, непознаваемой. Даже ее отец, с его божественным интеллектом, с годами исследований и экспериментов, не понял ее до конца. Но она доверяла ему, все королевство доверяло ему. Она верила, что он знает, что делает. Знал ли? Да, он потерпел неудачу, но она предполагала, что это был простой просчет. Возможно, он недооценил Сияние, недооценил ее силу. Честно говоря, Хорнет не придала этому особого значения. Халлоунест пал, и она была слишком занята, уклоняясь от обломков, чтобы заметить трещины в его фундаменте. Но что, если он неправильно оценил не Сияние? Теперь она не думала, что сосуд намеревался причинить ей вред, но она не знала, что он пытался сделать. Она не думала, что он попытается что-то сделать без ее явной просьбы. Было ли это недоразумением? Неужели она сказала что-то не то? Она вспомнила свои последние приказы, которые отдала ему, то, что она сказала перед тем, как выйти из дома. Оставайся на месте. Пока я не вернусь. Хорнет вонзила когти в тряпку. Она снова ошиблась, и снова платил за это сосуд. Но почему он так истолковал ее слова? Это не должно было быть условным предложением. Она не подразумевала, что ее возвращение потребует движения. Она слышала, как ее отец отдал подобный приказ, и Чистый Сосуд тогда безупречно его выполнил. Были ли проблемой ее приказы или его способность понимать? Она больше не могла этого отрицать. Он вел себя странно. Это было не то, чего она ожидала от любого другого сосуда, не говоря уже о Чистом Сосуде. Малыши, которых она встречала, были больше похожи на оболочки, чем на разумных существ, реагируя на опасность, безопасность или неопределенность именно так, как она ожидала, подчиняясь инстинктам выживания, запечатанными в их биологии. Из этого следовало, что Чистый Сосуд будет более сложным и более способным к адаптации — ее отец вложил в него бесчисленные часы заклинаний и тренировок, потратив больше своего времени и ресурсов, чем она когда-либо могла себе представить. Но… Это было другое. Она была готова простить некоторые эксцентричности. Она знала, что инфекция может сделать с обычным насекомым, и работа в качестве живой тюрьмы для Сияния, несомненно, довела бы до предела даже самого продвинутого творения ее отца. И сперва, она посчитала что именно этим и были его действия: несколько изъянов в его коде действий и реакций, трещины на стекле, царапины на стали. Но теперь ей пришлось столкнуться с мыслью что она могла быть причиной его странностей. Она не могла отрицать, что в его странностях была закономерность. Любая аномалия в его поведении была реакцией на ее присутствие – или, точнее, на перспективу причинить ей вред. Все, от того, что он выбросил гвоздь, до замирания, когда она пыталась дать ему душу, можно было объяснить инстинктом по ее защите, которого не должно было быть в Чистом Сосуде. Верно, он дал присягу королевской семье. Он должен был стать защитником всего Халлоунеста, последним чемпионом, способным продолжать священную войну с Сиянием. Но нарушить клятвы ради нее, так резко отреагировать на причинение ей вреда — все это граничило со слабостью, слабостью, которая должна была быть удалена из него. И даже когда она угрожала ему, ворвавшись в комнату, полная души, с иглой в руке, он не попытался защититься. Он вздрогнул. Будто подавляя свою естественную реакцию на угрозу. Как будто он скорее позволит ей ранить его, чем наброситься в целях самозащиты. Все сосуды защищались, когда над ними нависала угроза. Никто из них никогда не колебался, поднимая на нее гвоздь. Даже самый маленький сосуд, которого она когда-либо встречала — крохотное существо-призрак, чья бледная маска все еще сохраняла форму круглощеких изгибов детеныша, — боролся достаточно яростно, чтобы прогнать ее. Самосохранение было основой успешной конструкции; если бы он не смог предотвратить повреждение, работа ее отца была бы потрачена впустую. В детстве ее тщательно учили никогда не мешаться каролингам. Их программа была ограниченной, и хотя теоретически они должны были узнать свою принцессу, это зависело от свободного поля зрения и принцессы которая не была склонна преследовать добычу из тени. Сосуды были биологическими существами. Инстинкт и врожденный интеллект вплетались и дополняли уравнение, чего никогда не было у простых каролингов. По этой причине ее отец настаивал на том, что Чистый Сосуд превосходит его чисто искусственные творения. Сосуд можно научить делать гораздо больше, чем анимированный доспех — работать с заклинаниями, сражаться в отрядах и на турнирах. Сосуды могут получать сложные приказы, учиться реагировать на самые разнообразные стимулы и даже уметь вести себя в суде. Но сосуд не был братом. Ее мать дала это понять совершенно ясно. Херра отвела Хорнет в сторону за день до ее отъезда в Белый Дворец, голос паучьей королевы был необычно эмоциональным, когда она пыталась подготовить свою дочь к королевству ее отца. «Белый дворец прекрасен», — сказала она, положив кулаки на стол в своих личных апартаментах — комнатах, которые Хорнет не увидит еще много лет, хотя тогда она этого еще не знала. «Это одно из самых красивых мест, которые я когда-либо видела. Он сияет во всякое время светом твоего отца. Придворные все закутаны в серебро и ходят с цветами на рогах. Будет музыка, которую ты никогда раньше не слышала, еда, которую ты никогда бы не подумала попробовать, волшебство, которого ты даже не можешь себе представить». «Тогда почему бы тебе не жить там», — ответила Хорнет слишком поспешно. Зная, что этот разговор приближается, она слишком много раз продумывала свои гневные ответы. — Я знаю, что ты не хочешь уходить, любимая,— Когти Херры на мгновение разжались, ее шестиглазая маска наклонилась к столу. — Это… то, чего желает для тебя твой отец. — Талия сказала, что ты купила меня, — огрызнулась Хорнет. Это была новая информация, выскользнувшая однажды, когда бедный ткач не знал, что Хорнет находится поблизости, и рана была еще свежей. «Она сказала, что ты заставила его подписать контракт. Что ты согласилась стать Грезящей на условии, что он подарит тебе ребенка. Вот почему меня называют Бледным Даром. Я была взяткой». Херра выпрямилась, ударив кулаками о столешницу и сузила глаза под маской. «Ты никогда не поймешь, на что мне пришлось пойти», — прорычала она, щетина встала у нее на затылке. Хорнет видела, как она имела дело с представителями соперничающих племен или послами Халлоунеста, и это было тем, когда ее мать показывала каждым дюймом, что она Королева Глубинного гнезда, со всей вытекающей из этого дикостью и всем уважением, которое это требовало. «Мне нужно защитить наш народ — и от инфекции, и от него. Он бы стер нас. Он бы сожрал все, что у нас есть. Такова природа черва. Они не делают ничего, кроме поглощения». — Не он заставляет меня уходить, — пробормотала Хорнет, двигая клыками. Она слишком много видела бахвальства своей матери, чтобы это ее впечатлило. «А ты. Ты могла бы включить это в контракт.». — Твой отец не такой, каким ты его себе представляешь, — сухо сказала Херра, все еще ощетинившись. «Я боролась за каждую минуту времени, которое мы провели вместе. Он не любит тебя. Он не любит ни одного из своих детей». «Детей?» Хорнет выпрямилась, впившись когтями в вышитую подушку. Херра колебалась, ее шипы медленно опустились. «Я оговорилась». «У меня есть сестры? Братья?» «Нет.» При этих словах Хорнет замерла, озноб пробежал по спине. То, как ее мать смотрела на нее, тонкая рябь предостережения в ее тоне, передала больше, чем то что было бы способно выразить одно лишь слово. Херра обошла стол, постукивая бронированными ногами по тканому полу. Она взяла запястья Хорнет в свои руки и низко наклонилась, маска к маске, к своей дочери. — Послушай меня, — сказала она тихо и звонко, и Хорнет пришлось задержать дыхание, чтобы услышать. — Ты знаешь о Чистом Сосуде. — Рыцарь, которого Бледный Король тренирует, чтобы сдержать Сияние, — произнесла Хорнет напевным тоном, который принадлежал детской, а не кабинету ее матери, не этому напряженному моменту, которого она еще не понимала. «Он был твоим полу-братом по крови. Бледный Король — его отец. Послушай…» Херра подняла палец, чтобы остановить затаившееся дыхание Хорнет. «Я сказала был.» Хорнет сдержала свои вопросы, остановленная холодным шоком от того, что у нее общий отец с одним из самых известных рыцарей королевства, как и странностью обращения к нему в прошедшем времени. "Почему?" — спросила она наконец, самый простой вопрос, который она смогла задать. — Полагаю, ты достаточно взрослая, чтобы знать, — Херра вздохнула, сила ее дыхания зашевелила плащ Хорнет. «Он был предан пустоте еще до того, как вылупился. Пустота убила ребенка и приняла его форму. Кем бы он ни был когда-то в яйце, теперь он тебе не родной брат.» Хорнет не смогла удержать клыки от искривления в инстинктивном ужасе. Пустота обитала в самых страшных уголках детских сказок и рассказов у костра, неумолимая сила, не имеющая ничего общего со зверями и жуками на верхних ярусах, нежить, которую не мог изгнать никакой божественный свет. Мысль о маленьком принце, извивающемся в яйце, пока пустота медленно, неумолимо просачивается сквозь скорлупу и пожирает его, была образом, который, как она сразу поняла, никогда не покинет ее кошмары. — Но… — слабо сказала она, а затем собралась с духом. «Но я видела его на картинах. Талия показала мне. Похоже это ошибка. Он похож… похож—» На меня, она не осмеливалась сказать, но мать все равно ее услышала. «Он не такой, как ты, любимая. Он опасен». «Как Носк?» — с сомнением спросила Хорнет, но ее голос дрожал. Ее сердце забилось быстрее от серьезного тона матери, после того, как та дала ей знание, которое казалось запретным. «Носк хитер и голоден, моя дорогая, но в этом он ничем не отличается от других жуков в Глубинном гнезде. Даже от тебя.» Херра дотянулась до мягкого места на маске Хорнет, проведя когтями по зазору между хитином и кожей так, как она знала, любила Хорнет. «Нет. Чистый Сосуд не является чем-то подобным. Чистый Сосуд — это ничто. У него нет ни голода, ни жажды. Он не чувствует ни боли, ни любви, ни печали. Он может сразить сотню врагов и не перестать дышать. Он может выглядеть как ты, но это не так». Гнев Хорнет вернулся при прикосновении, но она подавила желание отстраниться, щелкнуть клыками и вжаться обратно в кресло. Истерики не трогали Херру. Она знала, что не сможет найти выход из этой ситуации, но споры были более приемлемы, чем приступ гнева. «Я могу драться», — сказала Хорнет, придавая своему голосу немного больше громкости. «Он мог победить сотню других врагов, но он никогда не сражался со мной». Это не имело смысла, ничего не имело смысла, и этот спор не имел ничего общего с тем, что ее беспокоило. Но она не могла просто сесть и сдаться. Херра покачала головой. «Опасность для тебя исходит не от его гвоздя. Он не причинит тебе вреда, если только ему не прикажут.» «Тогда почему... » «Твой отец приложил огромные усилия, чтобы он оставался чистым. Он потратил годы на то, чтобы превратить его в идеальное оружие. Больше лет, чем ты прожила. У него нет слабостей. Он не может их иметь. Если бы он был слабым, это означало, что Сияние сможет победить. Ты понимаешь?» — Да-а, — сказала Хорнет, хотя и не понимала. «Жуки будут напуганы. Они могут начать сомневаться. Этого не должно случиться. Они должны знать, что план короля сработает. Поэтому Чистый Сосуд не должен проявлять никаких слабостей». Херра подняла другую руку, обхватив лицо Хорнет ладонями. «Даже по отношению к младшей сестре». Хорнет кивнула, переплетенная паутина затянулась вокруг ее груди. У нее еще не началась третья линька, она была подростком, но шелковистые пряди обязательств и верности уже туго натягивались вокруг ее панциря. «Я понимаю.» «Моя ты храбрая». Херра заключила ее в объятия, крепко прижимая к массивному плечу, так же, как когда-то несла Хорнет, когда та только вылупилась. Хорнет до сих пор прекрасно вписывалась в пространство на руках матери. «Я буду скучать по тебе.» Хорнет позволила своему гневу утихнуть, позволила своим рукам обхватить шею Херры, позволила маске сдвинуться и остановиться на сгибе ее плеча. Если бы она знала, что это будет один из последних раз, когда мать обнимала ее, она бы прижалась крепче, вдохнула бы ее аромат глубже, внимательнее прислушалась бы к пульсу того огромного сердца что более не бьется. «Мама?» «Хмм?» «План короля сработает. Так ведь?» Херра вздохнула, Хорнет не узнала бы это, если бы они не прижимались панцирь к панцирю, но ее дыхание дрожало, как перерезанная нить. «Да. Да, моя дорогая, так и будет.» Теперь Хорнет оглядывала руины Чистого Сосуда, разрушенный остаток воина, которого она когда-то считала непобедимым, и до боли укусила кончик своего когтя. Ее мать ошибалась. Ее отец ошибался еще больше. Они ушли, а она жила в мире, который они ей оставили. Возможно, все это было выдумкой. Она не знала, почему она стала трещиной в его броне. До того, что случилось два дня назад она никогда с ним не разговаривала. Она приняла совет матери близко к сердцу и в первые несколько дней во дворце старалась избегать его, отказываясь даже смотреть в его сторону. Как только она поняла, что он нем, что он не может инициировать контакт, что даже колкие замечания придворных не вызывают никакой реакции, она немного расслабилась, но ей никогда не было комфортно в его присутствии, по крайней мере, когда слова матери все еще звучали в ее ушах. Но — это был первый раз, когда она задавалась этим вопросом — мысль о том, что он может оказаться слабым, ставила вопрос, как может выглядеть эта слабость. Может ли она выглядеть так? Как дрожь, внезапная неподвижность, тяжесть его головы в ее руках? Как блестящий гвоздь, падающий во тьму? И что это значило, если она была права? Она встретилась с бездонным взглядом сосуда и выдохнула сквозь зубы. Она все еще писала слова на пустой странице, все еще читала пророчества в каплях дождя. Он все еще был всего лишь сосудом. Возможно, она все еще желала с детской невинностью, чтобы он был тем братом, которого она хотела, но это не сделает его живым, не подарит ему сознание или способность думать. Даже если у него каким-то образом возникло необъяснимое желание защищать ее. Это может быть ничем. Просто последняя клятва, когда-то принесенная мертвому королю. Ничего, кроме рваных обрывков знамени, все еще цепляющихся за флагшток. Она заглянула под ткань во второй раз, зная, что ничего не изменилось. Лихорадка все еще росла, свет все еще распространялся, инфекция все еще пожирала его заживо. И ей нужно было столкнуться лицом к лицу с тем, что она собиралась сделать, чтобы его спасти. От этой мысли у нее зачесались руки, и она снова взялась за тряпку, потянулась, чтобы смочить ее в тазу и прижать обратно к маске. Ее усилия казались отчаянными и жалкими на фоне этого жуткого света, против безумной богини. Сияние может забрать его, что бы она ни сделала. Но если к утру температура не спадет, она сделает следующий шаг. Она только надеялась, что готова к этому.