Потерянный родственник

Жар оставил его. Сейчас было холоднее, чем когда-либо, холоднее смерти, холоднее даже моря пустоты. Настолько холодно, что тряпка в руке сестры теперь казалась теплой, прижимаясь к его панцирю, единственным теплом, которое оно могло чувствовать, были горящие кисты под кожей. Холод был новой болью, холод, который окутывал его, как кристалл, сжимал так сильно, что оно даже не могло дрожать. Это не имело смысла; несколько часов назад воздух казался таким удушливым, что хотелось выползти из своего панциря. Лихорадка — нежное слово для обозначения чего-то, что прокрадывалось в нем изнутри наружу, как паразит, незаметно проскользнув в пустоту и обратив против него собственное тело. Оно было сосудом; сосуды не были настоящими. Или… не такими настоящими, как другие жуки. Оно не должно быть подвержено болезням. У него не должно быть температуры. Но ему и не следует пытаться понять ее наличие. Оно должно принимать все, что мир решит ему дать. Эта новая, ужасная вещь, которую творило его тело, каким-то образом было тем, чего оно заслуживало. Все в его голове звучало громко, громко, громко — какофония звуков и тишины, колокол, ударяемый тяжелым молотом, звенел и звенел, сотрясая мир. За окнами начало темнеть, оставляя комнату темно-серой, такой ее было легче переносить, чем свет дневного цикла. Но по мере того, как комната мягко погружалась во мрак, болезненное золотисто-оранжевое сияние инфекции становилось все ярче, пульсируя до боли и искр в глазах, пока все остальные цвета, казалось, не покинут воздух, пока оно не покинет храм, его глаза будут охвачены болезнью, и этот ужасный цвет станет всем, что оно может видеть. Оно попыталось глубоко вздохнуть, втянуть прохладный, влажный воздух себе в горло, напомнить себе, что оно не там, что оно не находится в рабстве у богини, не съеживается под ударами ее гнева и не шатается от пронзающих его клинков. Оно было в Городе со своей сестрой, ему должно быть все равно, оно не должно замечать, но это было лучше, это было проще, это было милосердием, которого оно не заслуживало. Успокаивающая тьма, мягкое белье, смягчающее его потрепанную оболочку, чудо нежного прикосновения, которое не заканчивалось болью. Ты помнишь? Нет. Нет, оно… не хотело вспоминать. Что произошло в храме? Его сестра, наконец, двинулась с места, встала и потянулась с усталым стоном. Сосуд сморгнул дымку, наблюдая как она положила запасную тряпку на его брюшко и переставила две подушки, которые не нуждались в перестановке. Она выпрямилась и посмотрела на него, когти расслабились по бокам, голова была прижата к плечам, что говорило об особом виде страдания. Большую часть своей жизни оно провело заставляя себя сохранять бесчувственное спокойствие, испытующий взгляд обращенный внутрь себя, в поисках любого намека на слабость, что делало его совершенно непригодным для чтения чувств других. Но его отец был исключением. Оно так долго жило в его компании, окутав его разум блестящей паутиной, словно паучьим шелком, что оно мгновенно распознавало, когда его настроение менялось. Когда его руки начинали трястись, сжимаясь на краях мантии, когда он волновался. Когда его крылья плотно складывались или выпрямлялись, демонстрируя великолепие или расслабленность, погрузившись в комфортную неподвижность. Или когда он стоял так же, как сейчас стояла его дочь, глядя на проблему с которой он не хотел сталкиваться, не желая отворачиваться, но не в силах скрыть свое недовольство. Раньше оно уже подвергалось этому пристальному взгляду. Это был не тот опыт, который оно хотело повторить. Сестра скрестила руки на груди и обхватила их ладонями, один коготь постукивал по поверхности ее хитина с глухим тик, тик, тик. Ее слова не были холодными или злыми, хотя оно готовилось к худшему, чем то, что она сказала. «Отдохни пока». Небольшой вздох, и ее взгляд скользнул по ее вещам и припасам, брошенным неуклюжей кучей на влажном ковре. — Мне нужно позаботиться о своих вещах, но я буду здесь, если… если я тебе понадоблюсь. Это колебание было очень знакомо – эта прерывистая пауза, эта диссонирующая нота. Тот момент, когда слуга или дворянин или придворный забывал о чем он говорил, а затем, вспомнив, не мог придумать ничего другого, что можно было сказать, кроме того, что они уже начали. Как будто они попытались положить доску через разрыв в земле, но та не дотягивала до другой стороны. Если доска была разговором, а разрыв в земле был огромной пропастью между ним и любым другим живым существом. Большинство жуков просто предпочли не взаимодействовать с ним, отпугнутые его тишиной, неподвижностью, тревожным холодом, который пробегает по панцирю и коже при встрече с его черным как тень взглядом. Те, кто решились — или были вынуждены — говорить с ним, обычно вели разговор короткими фразами, если только не были слишком погружены в свои размышления, чтобы заметить, что оно не отвечает. Его сестра, казалось, попадала в отдельную категорию, взаимодействуя с ним мягко, но эффективно, так же, как и его отец. И она, как и король, похоже, не жаждала общества. Было ощущение, что большая часть разговоров, которые она вела за годы, прошедшие после Запечатывания, велись ею самой с собой, но не в той степени что могла бы указывать на эмоциональный дисбаланс. Просто эхо вещей, которые исчезли из живого мира, жуков, которые в противном случае могли бы быть забыты, уроков, которые она давно усвоила. Она выжила. Она выжила, и она была цела, здорова и такая же свирепая, как оно ее и помнило, и это был дар, благословенное облегчение для измученного разума, который не должен был в нем нуждаться. Не получив ответа— потому что она его не просила— она снова вздохнула, потерла шею и повернулась, чтобы осмотреть оставленный ею беспорядок. Она ненадолго зашла в кухню и вернулась с ножом, ведром и банкой соли, начиная вытаскивать добычу из своего рюкзака. Запахи крови и инфекции, меди и золота витали в воздухе, пока она заправляла мясо приправами для маринования, пробуждая инстинкты и воспоминания. Кусочки панциря, потроха и мясо, слишком испорченное для еды, отправлялись в ведро; она работала молча, пока последний кусок не был засыпан солью, а последняя свисающая голова не отброшена, пока застывшая кровь не забрызгала ее до локтей. Как часто она делала это за те годы, пока его не было? Оно оставило ее в мраморе и атласе дворца, а нашло в грязи, дожде и пустоте разрушенных улиц, занятой суровой реальностью жизни в апокалипсисе. И все же, она была жива. Уставшая, но не павшая. Все еще отмеченная царственным духом и тонким сиянием их отца, королевский свет никогда полностью не угасал на ее поцарапанной, аккуратной маске. Оно не... заслуживало ее. Мысль была утомительной, истощенной от количества повторений, но снова и снова царапалась когтями нервного беспокойства. В тяжелом накале лихорадки она не могла полностью быть приведена в порядок, не могла вызвать той уверенности, которая всегда была у него раньше. Она решила спасти его, взвалить на себя заботу о нем, и оно понимало ответственность, понимало ношение бремя надежд и мечтаний королевства не оставляя ни одну из них себе. Хотя у него никогда не было выбора, как и у нее, оно никогда не ступало на другой путь и не отклонялось от судьбы, продиктованной его рождением и выживанием. Она будет использовать его до тех пор, пока оно ей не надоест, а потом оно снова будет одно. Как это было всегда. Как и должно было быть. Но оно примет все утешение что сможет, здесь, в этом пустынном городе, под плачущим небом. Здесь, в этой темной, холодной комнате, построенной поверх древних камней, с сестрой, возможность узнать которую никогда не посчастливилась ему лишь до недавнего времени. Она начала напевать себе под нос что-то вроде ритмичной детской песенки, когда закончила мыть свой панцирь и опустилась на колени, чтобы разложить, разметить и обрезать запасную ткань на полу. Отдыхай пока. Оно закрыло глаза и попыталось повиноваться.

***

Шитье всегда напоминало Хорнет о Ткачах, а Ткачи заставляли ее думать о музыке, о рабочих песнях, которые они напевали, о множестве голосов, смешивающихся, затухающих и усиливающихся, перемежающихся гулом педалей и стуком колотушек по их верстальным машинам. За песнями легче проводилось время, облегчая выполнение утомительных обязанностей, а мелодии разносились по деревне, когда ткачи собирались ткать, шить или вышивать. Ее звенящий голосок был плохой заменой целому логову голосов. Но ритм все равно плавно перешел в ее руки, и затухающий свет Города был почти похож на вечный мрак Глубинного гнезда, а полутона дождя были столь же утешительны, как скрипучий грохот гарпид, который никогда полностью не затихал, даже в самых отдаленных местах и туннелях. У нее не было недостатка в материале, и вскоре она вырезала грубую форму второго запасного плаща, чтобы подшить его, когда утром вернется свет. Накинув его на сломанный стул, она рассмотрела остальную ткань, мысленно сопоставляя кусочки, сравнивая их с фасоном, который она уже запомнила. Нетрудно было бы подобрать размер ее собственного плаща для сосуда. Хотя, возможно, она могла бы сшить его немного по-другому, сместив вырез вправо, закрыв культю и обеспечив большую подвижность оставшейся руке. Она также видела одноручные застежки; их изготовление не займет много времени. Плоскогубцы, проволока, что-нибудь подходящее в качестве булавки. Пауки и Глубни часто теряли ту или иную конечность в результате драк или засад в туннелях; это было неудобно, но не фатально, так как нужно было только дождаться следующей линьки, чтобы она снова отросла. Она знала, что поддается фантазии, и позволяла себе это, позволяя себе работать до самых темных часов. Она предполагала, что сможет спасти его, что он снова сможет стоять, двигаться и ходить, что в конечном итоге ему понадобится одежда, в этом проявлялись зачатки ее оптимизма, которого она обычно избегала. Ее жизнь часто не поддавалась ничему, кроме мрачного реализма; долгое время она не позволяла себе светлый взгляд на будущее. Почему у нее не может быть счастливого будущего? Только на сегодня. До тех пор, пока ей не захотелось спать, пока руки не заболели на рукоятках ножниц, пока песня не затихла в горле и ей не пришлось остановиться. Пока тьма не стала слишком густой даже для ее глубинных глаз, и ей пришлось отложить свои инструменты и оставить плащ незавершенным на полу. Завтра. Завтра она могла бы… У нее в горле, там, где умерла песня, подступил ком. Завтра у нее будут другие дела. Если бы часы уже не перевалили за полночь. Она сглотнула, хотя это не помогло рассеять дискомфорт, и потерла руки о ноги от внезапного покалывания в пальцах. Тогда утром. Когда свет вернется. Ей следует поспать. Ей понадобятся устойчивые руки. Ее взгляд неохотно скользнул к сосуду на его подстилке, к едва заметному сиянию инфекции, которое задержалось на краю ее поля зрения и до сих пор намеренно игнорировалась. Сосуд. Она подсознательно перестала думать о нем как о рыцаре — это слово слишком тесно связано с ее отцом, с ее горьким откровением у фонтана ранее днем. И теперь он почти не был похожи на рыцаря — ни плаща, ни гвоздя, ни короля, которому можно было бы служить. Раненный, лишенный конечности, неспособный сражаться, стоять или даже нормально дышать, все, кроме жизни, отнято его долгом. Но думать о нем просто как о сосуде тоже было неуместно. Он не был похож на другие сосуды с которыми она сталкивалась. Даже несмотря на его размеры— вряд ли кто-то бы смог догадаться, что маленькие хулиганы с которыми она имела дело, были теми же существами, не зная их происхождения, — в нем было что-то большее. Возможно, ее обманула его уязвимость, какой-то материнский инстинкт, о котором она даже не подозревала. Она никогда не пыталась воспитывать младших детей в Логове Зверя, никогда не была одной из тех, кто приносит домой потерянные и сломанные вещи, жалеет все, что не могло выжить в ямах и ловушках Глубинного Гнезда. Она была охотницей, а охотники не жалеют. По правде говоря, она не могла бы сказать, почему недовольна тем, как она его называет, так же как не могла сказать, почему он был первой потерянной вещью, которую она сочла нужным пожалеть. Если бы он не был просто сосудом и не был бы просто рыцарем, чем бы он был тогда? Ее собственный голос эхом отозвался в памяти, уловив незаконченную команду, прерванную страданием, которое, как ей казалось, она увидела в его глазах. Холлоу. В этом слове была скорбь, напоминание об его инаковости. Напоминание, как для нее, как и для любого другого, даже несмотря на то, что сокращенная фраза звучала знакомо, скорее имя, чем титул. К тому, что ты называешь, ты привязываешься. А она была не из тех, кто привязывается. Хорнет устало вздохнула. Она также не лгала себе. Она уже была привязана, если судить по тому, что она планировала сделать завтра. У нее был шанс – множество шансов – позволить ему умереть и продолжить свою жизнь так же, как она это делала после смерти любого другого сосуда. Она прошла мимо них всех. Она встала, затекшие колени хрустнули, и шагнула ближе, остановившись на краю его кровати. Его сон — если он действительно спал — был беспокойным, прерываемый тревожными отрезками времени, когда дыхание становилось поверхностным и неестественным, рука сжимала подушку, которую он неосознанно схватил, острые когти погружались в набивку. Или из-за одного подергивания или дрожи, которая сотрясала все его тело, мышцы сжимались в беспомощном напряжении, прежде чем медленно вернуться в летаргию. Она заметила его беспокойство даже в своей творческой фуге, поскольку до сих пор он редко шевелился во время сна. Она думала, что сосуды не видят снов. Это было лишь одно из многих свойств, которые предположительно делали их устойчивыми к инфекциям. Но на что бы ни реагировал сосуд – Холлоу – определенно не принадлежало бодрствующему миру. Призраки, вызванные лихорадкой? Воспоминания о пребывании в храме? Конечно, если бы у него не было ума, он бы не чувствовал ничего из этого. Она покачнулась на пятках наблюдая за ним, охваченным новой дрожью, глаза закрыты, но еще не успокоились, голова повернута внутрь, к раненому плечу, как будто защищая его. Подергивание его конечностей было настолько похоже на дрожь, что она сочла оправданным решение натянуть одеяло обратно на его ноги, хотя его панцирь все еще был неприятно теплым на ощупь. У нее раньше бывала лихорадка, она помнила, как Ткачи ухаживали за ней таким же образом, только для успокоения ее капризного бреда требовалось гораздо больше успокаивающих средств. Что бы она сделала, если бы лихорадка не спала после ее ухаживаний? Что бы она сделала, если бы инфекция все равно забрала его? То же самое она сделала бы с любым павшим воином или страдающим зверем. Она его убьет. Было неправильно наблюдать за ним незамеченной, быть свидетелем своего рода уязвимости, она никогда не думала что он может быть жертвой. Это была не его вина – ничего из этого не было его виной. Ни лихорадка, ни неприятности, которые она на себя взяла, ни даже инфекция, беспрепятственно опустошающая Перепутье. Он лишь подчинялся своей программе, служил лишь руками и ногами более великого существа, которое создало, сформировало и – в конечном итоге – подвело его. — Мы как две капли воды, не так ли, — пробормотала она и отвернулась. Она свернулась калачиком на своем обычном месте у очага, где за спиной у нее была удобная стена. Сон был не за горами, но она удержала его еще на мгновение, наблюдая сквозь мрак за силуэтом брата, изгибом его маски, одновременно знакомым и странным, оранжевым сиянием, нежно, почти с любовью очерчивающим его тело, как свет свечи. Хорнет закрыла глаза.