Потерянный родственник

Его маска задержалась перед ней, призрачное, слабое, остаточное изображение давило на ее зрение. Он висел там, в темноте, еще долго после того, как должен был исчезнуть, такой же неподвижный, каким был при жизни, благородный, чистый и болезненно красивый, но наполненный чернильным колодцем тишины, о которой большинство живых существ никогда не узнает. У него нет голода. У него нет жажды. В глазницах мелькнула оранжевая искорка. Он не чувствует боли. Или любовь. Или печаль. Свет пульсировал и раздувался. Маска повернулась к ней лицом на длинной гибкой шее сосуда, его пристальный, неподвижный взгляд следил за ней, как глаза хищника. Золотая сущность вращалась и светилась за глазными отверстиями. Что-то наблюдало за ней, что-то острее, чем жизнь, более голодное, чем пустота. Он больше не твой брат. Она не могла пошевелиться. Кем бы он ни был когда-то. Грудь ее тяжело вздымалась, но конечности застыли на месте, стали жесткими и тяжелыми, словно готовые линять, хотя панцирь она не теряла уже много лет. Резкий, жидкий свет Грез пригвоздил ее к месту, заставляя смотреть, как он заливает маску Холлоу, скапливается в глазницах и стекает по неровной трещине на лбу. Ее охватило тепло, исходящее из ядра инфекции, просачивающееся сквозь пластины оболочки, как магма сквозь земную кору. С оглушительным треском его маска разбилась. Хорнет вскочила с пола, голова кружилась, онемевшая рука схватилась за иглу прежде, чем ее глаза полностью открылись. Комната была синей, синей, синей— не пульсирующим золотом кружащееся в черноте ее кошмара, и она могла двигаться, дышать и рыдать, она издала сдавленный звук, который мог бы издать обезумевший ребенок, прежде чем заставить себя замолчать, глотнув звук обратно, сидя и дрожа, сжимая оружие, как будто оно могло защитить ее от воспоминаний. Ее ноги дрожали. Когда ей снилось подобное на дикой природе, она просыпалась наполненная поющей энергией, достаточной, чтобы унести ее далеко и быстро оттуда, где она спала. Но она не могла уйти теперь, не могла убежать, и поэтому поковыляла на кухню, скрывшись от распростертого на полу сосуда. Она рухнула на стойку, схватившись за голову руками, как будто могла оторвать ее и заглянуть в глубины собственного разума. Этот сон был новым, и она рассматривала его со всех сторон, выискивая в нем любой намек на злонамеренное присутствие, любой источник, кроме ее собственных жалких, трепетных страхов. Твой разум принадлежит тебе. Кошмар — это царство другого бога — напомнила она себе. Внушение страхов не было тактикой Сияния. Скорее всего, она бы показала Хорнет сладкие сны об удовлетворенных желаниях, исполненных целях, услышанных, признанных и исполненных невысказанных мечтаниях. Она не знала, что могла бы показать ей Сияние. Прошло так много времени с тех пор, как ей было на что надеяться. Некоторым она показывала видения о власти. Но Хорнет была достаточно знакома с властью, чтобы не жаждать ее; ее отец был самым могущественным существом в Халлоунесте, и он в одно мгновение положил конец своему правлению, отступив в разбитую мечту и оставив свое наследие рушится. Хорошо. Второй по мощности. Если брать состязание в силе, то его легко победить. Но никакая сила теперь не могла возродить Халлоунест от его долгожданной смерти или повернуть вспять медленные и тревожные века разрухи. А это было то, чего больше всего хотела Хорнет – вернуться в то время, когда она была невинной, свободной от бремени и страха. Когда ее любили и ценили, и она была не одна, и не ценила этого. Она знала, что лучше не думать, что сможет получить что-то подобное в будущем. Она увидела слишком многое— она сделала слишком многое, чтобы надеяться на это. Если у нее и было сейчас желание, так это спасти своего последнего оставшегося брата, а это было бесцельным делом, чем-то, не имеющим никакой реальной ценности, кроме той, которой она наделила ее сама. А учитывая, что Полый Рыцарь был живой тюрьмой Сияния, она сомневалась, что богиня захочет показать ей его восстановление, даже ради того, чтобы заманить Хорнет в свои лапы. Нет. Ей не угрожало Сияние, или король кошмаров. Он получил то, что хотел – ее страх. — Надеюсь, ты там им подавишься, — пробормотала она в ладони. Халлоунест был разорван войной богов; ей хотелось, чтобы они оставили его в покое, а не приходили обнюхивать его руины, охотясь на последние остатки ее здравомыслия. Когда ее сердцебиение замедлилось, она проверила свои ноги и обнаружила, что они могут выдержать ее вес. Хорнет медленно выпрямилась и вернула плащ на место. Ее взгляд упал на нож. Это был один из лучших ножей, которые она нашла — короткий, обоюдоострый, потускневший и изношенный, но без ржавчины, и был наделен остротой, почти не уступающей игле. Она использовала его для деликатной работы: для отделения мяса от панцирей или разделения тугих хрящевых связок. Она взяла его из кухни дворянина, на мгновение она позабавилась представив давно ушедшего шеф-повара, который, возможно, проклинал бы такого падальщика, как она, использующего его прекрасную утварь для бойни. Сейчас он был нужен ей не для этого. Это будет хирургия: тщательное иссечение и реконструкция, земная магия исцеления больших ран меньшими. Вместо скальпеля придется использовать вот это. Она заставила себя взять его, хотя знакомая ручка, казалось, обожгла ее панцирь при мысли о том, что она собирается с ней делать. Ей придется побороть свои страхи, если она хочет, чтобы ее кошмар не сбылся. Хорнет проглотила свою брезгливость и уставилась на нож, пока он не превратился в просто нож, просто инструмент, просто еще одно оружие в руке, которая держала уже кучу таких. Она закрыла глаза и сосредоточилась, пока голос в ее голове не стал не ее собственным, даже не ее матери, а ровным, мелодичным голосом Повитухи. Повитуха, которая руководила ее вылуплением и принесла ее в этот мир так спокойно и ловко, как если бы она была любым другим пауком, а не гибридным божком и ее будущей королевой. Повитуха, которая научила ее первой помощи, которая лечила ее порезы, царапины и другие травмы, которая сопровождала ее во время линьки, которая никогда не уклонялась от того, чтобы показать очарованному ребенку самые ужасные трюки своего ремесла. Повитуха все еще жила в Глубинном гнезде, но прошли годы с тех пор, как Хорнет могла позволить себе навещать ее. Остается надеяться, что старая многоножка не пожалеет ей утешительных воспоминаний, вырванных из ее детства, еще до того, как Повитуха на нее разозлилась. Чистые полотенца, моя дорогая, их всегда надо много — больше, чем ты думаешь. Чайник рядом с тобой и чайник на огне. Иголка и тончайшая нить для шитья, и запасная пара устойчивых рук на готове. Ей придется обойтись без последнего, но она сможет это сделать. Ей придется. В окнах уже светлело, последние клочки темноты рассеялись после ее кошмара, и она машинально двинулась в кладовку, выбрав запасной чайник и наполнив его чистой водой из резервуара. Ей понадобятся дрова, и скоро, но их должно хватить, чтобы держать воду теплой и стерилизовать инструменты. Она нашла второй нож с зазубренным краем, пригодится, если ей придется разрезать как панцирь, так и кожу, и порылась в своем запасе обрезков ткани в поисках более крупных кусков, которые могли бы послужить тряпками. На одной из ее катушек была тонкая и прочная нить, которой она сшивала тяжелые ткани или зашивала собственные раны; она перекинула ее через плечо, осторожно балансируя рукой, державшей оба ножа. Чего бы она иногда не отдала за большее количество рук. Тогда она смогла воспользоваться своей собственной запасной парой. Ее рот дернулся от ее собственной слабой попытки пошутить, затем она остановилась в коридоре на полпути, чтобы снова подавить нервозность. Несколько спокойных вздохов, пока комната не перестала колебаться, а затем она выпрямилась и пошла дальше, сжав челюсти когда она вошла в гостиную. Сосуд— Холлоу, она смущенно вспомнила, что "назвала" его прошлой ночью — появился в поле зрения. Похоже, он не проснулся от того, что она вскрикнула ранее, и фактически погрузился в настоящий сон, более спокойный, чем когда она уходила. Но каждый вдох был поверхностным, с болезненным свистом, а подергивание руки казалось слабее, чем раньше. Ему становилось все хуже. И быстро. Если бы она еще не решила сделать это накануне вечером, его вид сейчас, возможно, все равно заставил бы ее это сделать. Она разложила снаряжения, привела в порядок иглы и нитки, сложила края нового плаща. Разожгла огонь и держала лезвия своих ножей в пламени, пока они не засияли тускло-красным светом. От воды начал исходить пар. Она стояла у очага, держа в руке охлажденные лезвия и раскинула на полу тряпку, чтобы разложить на ней инструменты. Когда она снова подняла взгляд, он уже проснулся. Он смотрел на нее с той отстраненной бесстрастностью, к которой она уже привыкла, с той тяжелой неподвижностью, которую он принимал, когда ему не приказывали или пока он не начинал действовать. Хорнет смотрела на него, желая что что-то изменится, жалко надеялась на какое-то улучшение, которое означало бы, что она сможет убрать свои ножи. По крайней мере, в его глазах не было инфекции, они были такими же глубокими и черными как и всегда, и такими же тревожащими. Но волдыри не исчезли, как и тонкий свист в легких. И когда она потянулась вперед, чтобы положить руку на его щеку, его маска была не просто теплой, а горячей, его температура поднялась за ночь от аномально теплой для сосуда до уровня лихорадки высокой даже для обычного жука. Его веки полуопустились от ее прикосновения, и она задержала руку еще на секунду, прежде чем напомнить себе, что он просто реагирует на внешний раздражитель, что ее нежность бессмыслена. Она проглотила что-то, что жгло ее горло, что-то, из-за чего ее голос звучал ровно и сдавленно. «Повернись на правый бок». Его глаза снова полностью открылись, тело напряглось в ответ на приказ, и он потянулся к краю матраса, обхватив его когтями в качестве рычага когда наклонился вперед. Он дрожал, устроившись, большая часть его спины теперь была открыта воздуху, и Хорнет потянулась, чтобы натянуть одеяло повыше, хотя она не знала, было ли удержание неестественного тепла вокруг него хорошей идеей или плохой. Она обошла его рога, чтобы лучше видеть, заскрежетав большими пальцами по ладоням — нервный тик, который она унаследовала от матери, хотя рук у нее было и близко не так много, чтобы повторять его ими. Повреждения на его спине были не такими обширными, как спереди, если не считать деформированных пластин брони, но с тех пор, как она осматривала его в последний раз, инфекция распространилась дальше, несколько волдырей выросли от мелких до огромных, вытолкнувшись наружу на край лопатки и вниз к ребрам. Она начнет здесь. Возможно, было бы проще, если бы она не могла видеть его лица. Тогда она могла бы избежать встречи с глазами, тогда она могла притвориться, что он всего лишь еще одна туша, которую нужно очистить, еще одна добыча, принесенная из дикой природы. Повитухе было бы за нее стыдно. Она прижала кулак ко рту, сдерживая легкомысленный смех. Воображаемое презрение ее бывшей учительницы было наименьшей из ее проблем. Она обошла матрас, опустилась на колени, чтобы взять инструменты, и заговорила так тихо и спокойно, как только могла. «Инфекция становится все хуже». Ее голос взвыл, и она снова сглотнула, хотя на этот раз это было труднее. «Я должна попытаться избавиться от нее, хотя я не знаю, удастся ли мне это сделать». Когда она набралась смелости поднять взгляд, он смотрел на нее, как всегда, взирая на нее глазами непроницаемой черноты, с непоколебимой ровностью, без всякого выражения. Она выдохнула, и на этот раз ее голос был сильнее. — Ты должен лежать как можно спокойнее. — Она стояла с ножами в руках и набрала воду. — Я не хочу причинять больше ущерба, чем необходимо. Он не ответил. Он не мог ответить. Он мог делать только то, что она ему приказывала, и обладал достаточным интеллектом и осведомленностью только для того, чтобы следовать ее приказам. Больше ничего. Тошнота в животе была бесполезной, бесполезной, и ей не нужно было притворяться. Ей не нужно было игнорировать дрожь в коленях, чтобы заглушить вой в голове, когда она вышла из его поля зрения и опустилась на колени на пол за его спиной. Он не мог чувствовать это. Ей надо вбить это себе в голову. Он не мог чувствовать это, иначе она бы никогда не смогла это сделать. Ее сердце колотилось, когда она продевала нитку шелка, раскладывала ножи и швейную иглу, складывала большую тряпку и клала ее вниз, чтобы оставить матрас чистым. Должно быть тот сон был тем что так потрясло ее. Она боялась момента, когда ей придется столкнуться с инфекцией во всем ее уродстве. Хотя она знала, что ей ничего не угрожает, ей было трудно спокойно сидеть и смотреть в лицо сути всех своих кошмаров, пульсирующей и светящейся, разлагающей оболочку сосуда, как мокрую древесину. Хорнет взяла нож и положила запястье на колено, когда ее рука задрожала. Ей хотелось бы притвориться, что после этого ей больше не будут сниться кошмары, но, скорее всего, они только начинались. Вдох. Выдох. Просто инфекция. Просто лезвие. Просто покрытый шрамами черный панцирь. Она подняла нож.