Потерянный родственник

Когда лезвие вошло, его разум побелел. Потом почернел. Потом окрасился золотом. Комната появлялась и исчезала перед его открытыми глазами, пламя света лизало сознание. Кислота жгла, жгла, жгла и жгла, а нож превратился в острие обжигающего льда, глубоко погружающийся в пузыри в его панцире. Тошнотворный, приторный аромат пропитал собой воздух, жженный сахар и горячий металл, фальшивая сладость и ярость божества. Что-то горячее потекло вниз по его спине, по его маске, по шее и пальцам, пока оно цеплялось за отвратительную мягкость, что пузырилась из его панциря, изо рта, из его плачущих глаз. Но нет— нет— оно не должно двигаться— оно не двигалось… Через плечо его сестра судорожно вздохнула и поменяла положение, ее рука остановилась на его боку, новая боль прорвалась внутрь, когда она снова ввела лезвие. Из раны сочилась жидкость, горячая, даже на его лихорадочном панцире, шипящая, дымящаяся, аромат становился сильнее, душив горло густой сладостью. Ты должен лежать неподвижно. Нож скользнул глубже, слишком глубоко, и к потоку золотого тепла присоединилась прохладная струйка пустоты. Дрожь боли поднялась из глубины и угасла, прежде чем достичь поверхности. И все же, его сестра не остановилась, не отступила. Должно быть, она решила покончить с ним, наконец; она больше не могла найти ему применения. Она разберет его, как один из трофеев, принесенных домой: отрубит суставы и отнимет конечности, выдернет нагрудные и спинные пластины, и выкинет их, пока не останется лишь пустота, отвратительно пульсирующая словно гнилое сердце… Оно не двигалось, не пыталось вырваться на свободу, хотя его тень извивалась, кричала и билась в удерживающих ее печатях. Оно заставило себя оставаться так же неподвижно, как будто цепи все еще сковывали его, как будто голос его отца произнес команду, как будто это его руки работали над ним, причиняя боль, которую оно не понимало. Ты должен лежать неподвижно. Боль на мгновение утихла, когда руки сестры поднялись, и оно вдохнуло, сморгнув осевшую дымку. Оно научилось этому в лаборатории, научилось дышать легко и неглубоко, пока Отец работал, чтобы не сорвать какую-либо тонкую операцию что он проводил, и делать более глубокие вдохи, когда он отстранялся, набирая достаточно воздуха в паузах между, чтобы не потерять сознание, когда он начнет снова. Дыхание было чем-то, что оно могло контролировать, чем-то, за что оно могло ухватиться, когда ножи врезались слишком глубоко или душа обжигала слишком остро. И на мгновение свет, казалось, снова замерцал: из тускло-голубого принял оттенок полированного серебра, а присутствие позади него стало ярче, воздух наполнился сладким сиянием души. Мокрая ткань коснулась его спины, отчищая пролитый свет. Оно снова глубоко вдохнуло, хотя воздух дрожал в его горле, хотя новые порезы на спине горели от движения, и оно почувствовало, как из раны просачивается новая струя пустоты. Рука сестры дрогнула. — Все в порядке, — сказала она слабо, почти слишком тихо, чтобы оно могло расслышать, слова больше для себя, чем для него. — Все в порядке. Тишина была тяжелой, постукивание дождя и скрежетание собственного дыхания почти оглушающими, а затем она начала снова. На этот раз было сложнее. Держаться за мир, оставаться в комнате, в своем панцире, в настоящем. Его веки затрепетали, дыхание сбилось, а рука сжалась, будто ее дернули за веревочки марионетки. Его когти с серией мягких хлопков пронзили собственную ладонь, пульсирование боли едва ощущалось сквозь обжигающую кислоту, вытекающую из его панциря. Кислота наполнила его глаза, словно огненные слезы, засочилась по венам. Она хлынула ему в горло, когда превратилась в рвоту и тяжело закапала между его пепельно-черных зубов. Нет. Нет. То было тогда. Это было сейчас. Это было… это было… Это было холодное прикосновение рук его отца, обмораживающий взмах его души, священный огонь его клинков пылал пылал и пылал… Не должно двигаться. Не должно… не должно… Что-то было… что-то было не так. Не так с ним. С его разумом, с его рваным, воспаленным, раздробленным, сломленным разумом... У него не было разума. Оно было пустым. Оно было как лист стекла, как бездонный водоем. У него не было мыслей, оно не чувствовало боли, оно не вздрагивало и не теряло сознание. Оно не лежало, дрожа, во тьме, охваченное воспоминаниями. Оно было статуей. Оно было тюрьмой. Оно было гулкой, пустой могилой. Оно не чувствовало. Оно не чувствовало. И ему не нужно было говорить себе это. Ему не нужно было повторять это снова и снова, пока оно этому не поверит. Ему не нужно было подавлять свою нечистоту, эти проблески желания или приступы страха, эти вещи, что ему не принадлежали. Ему не нужно было зарывать их глубоко-глубоко под поверхностью своего разума, где его отец их никогда не найдет, не нужно было запихивать их в мельчайшую часть себя, не нужно было мять их, прикрывать их, заворачивать, так крепко, чтобы не дать ему увидеть, не дать ему увидеть— Из его горла вырвался неглубокий вздох, жалкая хватка за воздух, за здравомыслие. Оно было не в лаборатории. Оно было не с отцом. Оно было нечистым, испорченным — король никогда бы не позволил ему продолжать жить под воздействием Сияния, искаженным и отравленным. Возможно, это было бы милосердием. По сравнению с этой неопределенностью, этой слабостью, этим медленным распадом на части. Оно не могло быть уверено в том, что оно такое, не могло смотреть на себя с чем-то иным, кроме отвращения. Зараженных следовало поместить в карантин и немедленно казнить, прежде чем чума распространится. Оно выполнило свою долю этого долга: стояло над тлеющими кострами и дышало воздухом, пропитанным зловонием паленого хитина. Другие жуки стояли на коленях возле костров и плакали. Семьи, друзья, возлюбленные, братья по оружию. Никто не будет плакать о нем. Оно было объектом. Оно было вещью. Оно было инструментом. Какой толк от ломкого оружия? Какая польза от сломанного гвоздя? Оно снова вдохнуло, как только могло, легкие наполнились до предела сладким словно грезы воздухом. Скользкие от пустоты когти согнулись и сжались в спазме. Его спина пульсировала, вскрытая и обнаженная, нервы изношены, опалены и искрили. Его сестра дрожала, ее дыхание содрогалось, пока она работала, но она не останавливалась. Когда она вытирала инфекцию, тряпка тряслась в ее руке. Когда она поднялась на колени, чтобы лучше рассмотреть, из ее горла вырвался нитчатый звук, нечто среднее между всхлипом и вздохом. Но она не останавливалась. Каждый разорванный волдырь глухо стучал, его сердцебиение отзывалось эхом в дюжине зияющих ран. Искры фантомной боли блеснули по отсутствующей руке, очерчивая швы, суставы и когти, которые давно сгнили и отпали. Она еще даже не дошла до плеча, где кисты раздулись сильнее всего, где они разъели саму оболочку, где кроме нежной кожи и раскаленных нервов не осталось ничего. Независимо от того, выпустит ли она из него последнюю каплю инфекции, она не смогла бы снова сделать его чистым. Оно провалилось. Оно треснуло под тяжестью того, что на него возложили. Оно было раздавлено долгом, для выполнения которого было рождено. Ей стоит позволить ему умереть. Оно не могло просить, не могло умолять — не должно было этого даже хотеть. Но если бы ему был предоставлен выбор между этой борьбой, этой бесконечной болью, этим медленным разрушением, или бесформенным покоем, в который оно впадало во сне, оно бы выбрало последнее. Она не давала ему выбора. Она хотела, чтобы оно жило. Оно должно было подчиняться. Оно должно было умереть, в храме. Почему оно не умерло? «Холлоу» Прошло немало времени, прежде чем сосуд осознал, что она говорила с ним. «Холлоу.» Голос ее звучал тонко, почти натянуто. Ее свободная рука мягко сжала его бок. «Ляг на спину.» Холлоу? Она могла называть его как угодно, конечно же, но оно никогда не отвечало ни на что, кроме одного из своих названий. Полый рыцарь. Чистый Сосуд. Весомые, торжественные названия. Это казалось близким, интимным, и в голове звучала слабая тревога по поводу возможности привязанности, чего-то что было недозволенно. Но приказ явно предназначался именно для него, независимо от того, какое имя она использовала. Оно заставило себя вернуться на поверхность, хрипящее дыхание становилось все более затрудненным, когда оно откинулось на подушки, которые она положила. Она взяла его за руку прежде, чем оно это поняло, открыла рефлекторное сжатие когтей и вонзила в собственное предплечье. Душа низверглась вниз потоком холодного света, сталкиваясь с бушующей тьмой и посылая прилив паники через его нутро. Душа сестры, сестра яркая и сияющая, смертная сестра, хрупкая сестра, оно навредило ей… «Лечись.» Команда прозвучала сквозь стиснутые клыки. Ее кровь хлынула между его когтями, ее душа мерцала в его сердце, и оно лежало там, бесполезное, задыхающееся, в агонии, слишком разбитое, чтобы подчиняться. Она вырвала его когти, не издав ни звука, оставив иссиня-черные раны в панцире, а кровь стекла по ее руке и скрылась из виду за запястьем. Она быстро вытерла ему когти, очистив суставы пальцев от крови и пустоты. Ее слова прозвучали поспешными, резкими, почти злыми. —Я в порядке. Это незначительный порез. Теперь сфокусируйся. Пришлось приложить усилий дабы выбраться из глубин, наскрести достаточно решимости для заклинания. Свет стал ярче, отбрасывая на потолок кружевные тени, и снова потускнел, заживляя. Душа исчезла, когти были чисты, раны больше не кровоточили. Но сейчас оно чувствовало себя будто поодаль, наблюдая за миром сквозь серую пелену усталости. Что-то из него вытекло, какая-то нить износилась до отказа. И оно, каким-то образом, знало, что в следующий раз, когда воспоминания позовут его, ему будет труднее сопротивляться. Что, если оно полностью потеряет себя? Что, если оно в ярости или ужасе нападет на врага, который больше ему не угрожает? Его сестре понесет на себе основную тяжесть его ошибок. Его сестра примет на себя удар, предназначенный другому. И все же это не могло ее остановить. Оно не должно было задавать ей вопросов. Оно не должно было ослушиваться. Оно должно лежать неподвижно, как она и приказала. Оно не было таким чистым, как раньше. И оно было уставшим, таким уставшим. Оно не знало, сможет ли. Теперь она возвращалась к нему, закончив очищать собственную оболочку от крови и инфекции. Она высвободила руку из тряпки, которую держала, и положила на его маску, ее теплая ладонь покоилась над его глазом, над трещиной, проходящей между его рогами. Его следующий вздох прозвучал тонко, что-то сильнее сжалось в его груди, и ее маска наклонилась, как будто прислушиваясь, как будто оно могло рассказать о том, что его беспокоило. Но этот момент прошел, когда ее рука поднялась, когда она тяжело выдохнула и сложила грязную тряпку в кучу на полу. Она склонилась над ним, ощупывая пальцами большие опухоли на его плече, и его шея напряглась, подбородок слегка вздернулся, прежде чем оно замерло. Когда она взяла лезвие, послышался тихий звон металла. Она вздохнула, прежде чем вскрыть его. Давление на плече ослабло, и всплеск боли отбросил белые полосы перед глазами. Его рука дернулась, снова сжалась, когти вновь открыли порезы на ладони. И на этот раз боль не прекратилась— не утихла. Оно вскочило, когда кислота из его суставов высвободилась наружу, когда его челюсти крепко сжались, а короткие, острые зубы заскрежетали друг о друга, когда его глаза засияли золотом, а тень взметнулась вверх, чтобы ударить по печатям. Нож был клыком, когтем, шипом, вонзающимся глубоко, и оно не могло дышать, не могло видеть, не могло сдерживаться, не могло с собой совладать. Позолоченные когти, когти, спрятанные под мягким мехом, когти, которые впились в его плоть, раздавливали, расколачивали и рвали—его—на части. Что тогда было. Что было тогда. Это—это— Жгучий огонь и летящие перья. Непрекращающиеся крики и ослепительный свет. Цепи, холодные серебряные цепи и холодные серебряные заклинания, и холодный серебряный нож, который резал, резал и резал… Инфекция усиливается. Что произошло в храме? Нет нет нет нетнетнетнет… Больше идти было некуда. Нет других воспоминаний, в которых можно было бы укрыться. Больше нельзя было прятаться — не от нее. Прости, сестра… Между вдохом и выдохом, оно вновь оказалось в Грезе. Реальность съежилась в пепел. Цепи сомкнулись вокруг него, и безумная богиня бросилась ему в голову, бушуя, рыдая, крича, визжа, и она не останавливалась. Она никогда не останавливалась, ни разу за долгие-долгие годы, которые оно удерживало ее, и единственное, что было хуже света, — это непрекращающийся шум. Кроме боли от него ничего не осталось. Ее ядовитый свет сжег его всего, окутав мир вездесущим сиянием. Созданию пустоты не было места в ее Грезе. У создания пустоты не было теней, в которых можно было бы укрыться. Оно было разрушено в ее присутствии, погребено в сиянии, утоплено в огне. Оно не всегда было таким сломанным. Вначале оно было сильнее. Оно могло сопротивляться. Оно отвергало ее. Оно так долго отвергало ее. Вскоре после Запечатывания оно поняло, что его обучение здесь было бесполезно. Заклинания души только разозлили ее; пустотные атаки таяли; все удары, которые оно могло нанести гвоздем, отражались с такой силой, что отбрасывали его назад, как муху, сбитую в воздухе. Бездумная вещь наверняка бы не училась. Бездумная вещь бросалась бы на нее до тех пор, пока не оставалось ничего, что можно было бы бросить. Бездумная вещь будет выполнять свои приказы до тех пор, пока будет мочь это делать. Но дать отпор было невозможно. Единственная ему подвластная сила, что имела значение, — это та же самая сила, которая позволила ему спокойно лежать под ножом отца, сила стоять неподвижно, по стойке смирно, в пустой комнате от рассвета до заката, сила вставать на ноги на арене пока часы тянулись, а удары продолжались. Сила пережить ее. И оно пыталось. О, оно пыталось. Она не могла прикоснуться к нему в реальности, не пока оно сопротивлялось, не пока оно оставалось целым. Она не могла проявиться в его реальном теле, не могла высвободиться и заразить других через его форму, пока не сломала его в Грезе. И вот в чем проблема. Ибо, хотя у него не должно было быть ни воли, ни разума, что-то сломалось. Его разрывали на части и изменяли форму, его оболочку во сне убили, похоронили и воскресили, а его настоящее тело висело заброшенным и забытым под крышей храма. В ее царстве оно пережило бесконечные ужасы, которые его живое тело никогда бы не смогло вынести — пластины разорваны, а кожа вскрыта, панцирь и пустота бурлели до тумана под ее жаром, сверкающие лезвия твердого света пронзали его тело, как стрелы, пока его сердце не дрогнуло, а легкие не наполнились пустотой и его маска раскололась, высвободив массивную дрожащую тень, которая плакала и вопила на безмолвном языке пустоты со всей агонией и ужасом, которые его физическое «я» не могло выразить. Его живое тело не могло умереть. Но во сне это никогда не прекращалось. Во сне оно умирало тысячу раз, тысячью способов, в тысяче различных мучений, и бесконечное повторение никогда не умаляло удовольствия, которое она получала от его убийства. Иногда для нее это становилось игрой: посмотреть, как быстро она сможет расколоть его, обрушиваясь со всей своей силой на ребенка, рожденного от двух ее старейших врагов. Иногда она играла в то, чтобы сохранить ему жизнь, нанося бесчисленное множество мелких ран, пока ее терпение не иссякало или оно не разваливалось под тяжестью. Иногда она издевалась над его беспомощной, дрожащей тенью, пока она кружила вокруг тех обломков, которые она из него сотворила. Лужи пустоты, сломанные суставы, сломанные рога и расплавленный панцирь. Она смеялась, а потом переделывала его и начинала заново. Но не боль окончательно сломала его. Это было воспоминание, мягкое и серебристое, всего лишь мгновение в бесконечных, неизменных веках его мучений, и оно почти прошло мимо нее. Это было нежное сияние королевского света, покачивание листвы, яркая искра гордости в глазах отца. Это был момент, проведенный в молчании, единственный момент, который сосуд когда-либо познает, но тишина изменилась, стала мягче, свежее, как чешуя после линьки, как крылья, только что вышедшие из кокона. Это был проблеск товарищества в бесконечной жизни одиночества, ощущение, что оно может посмотреть в глаза другому существу и увидеть в них понимание. На мгновение его отец забылся, и оно почувствовало себя увиденным, увиденным, увиденным. Оно похоронило это воспоминание, заперло его за шипами, ловушками и вращающимися лезвиями, запретило себе когда-либо в него возвращаться. Оно знало без необходимости говорить, что это было слабостью, знало с того момента, как его отец отвел взгляд, что об этом нельзя думать или говорить. Что бы ни произошло между ними тогда, какие бы ощущения ни шевельнулись в мертвом сердце сосуда, это нужно забыть. Оно не забыло. Оно не могло забыть. И поэтому, когда горящий взгляд Сияния упал на это воспоминание и когда оно застыло в медленно нарастающем страхе и ужасе от осознания своей ошибки, она засмеялась. Величие ее триумфа забрало землю у него из-под ног, и оно с головой упало в яркое бесконечное небо. Рыцарь перекувырнулся рогами через пятки, от свистящей скорости падения у него перехватило дыхание, гравитация дернула его живот в тошнотворном крене. И впервые за десятилетия, оно проснулось. Его веки резко открылись, вся боль и жалобы тела вернулись на свои места: плечи напряглись под доспехами, шея пульсировала от висящей тяжести головы, ноги онемели, а руки покалывало под плащом. Что-то было другим, что-то новое и ужасное, и оно выпустило дрожащее дыхание, и оно не должно было чувствовать себя так, оно не должно было замечать, не должно знать, что что-то пошло не так, но это произошло, и это было неправильно… Треск его панциря эхом разнесся по святилищу храма, щелкнув пластины и отбросив куски панциря в темноту. Крик поднялся в его горле, крик, который нарастал и нарастал и так и никогда не озвучился, давление в груди нарастало, пока казалось, что оно вот-вот взорвется, хотя бы для того, чтобы положить конец собственному молчанию. Лишь победный клич Сияния прорвался, вопль усилия, когда она пронизывала его панцирь и пускала струйки кислоты по ребрам, хриплый визг вцепился в его горло и вырвался изо рта вонючим оранжевым туманом. Его левая рука онемела, затем обожглась, каждый нерв вспыхнул в панике. Раскаленный добела, затем ледяно-черный, затем пульсирующий, гнилостно-оранжевый, тошнотворный жар хлестал по его венам. Ее присутствие прорвалось сквозь кожу, образуя кислотные опухоли, которые шипели и шипели, раздвигая пластины, пока они не раскололись. Рука рыцаря содрогнулась, показался лишь слабый рывок пальцев прежде чем контроль над ней был полностью потерян. Пустота забрызгала маску, а плечо разорвалось на части, разделившись в суставе. Еще больше кист пузырилось и раздулось, вырвавшись наружу из-под кожи. Его тень яростно била по маске, перед глазами сверкали и мерцали печати, но это были не Грезы. Оно не могло сбежать, не могло разбиться вдребезги и восстать из осколков, подобно призраку. Оно было поймано в ловушку, привязано к собственному телу, и она поступит с ним по-своему. Даже заклинания не могли удерживать его маску вечно, не против растущего давления пустоты, когда свет выталкивал ее, не против безумного трепета его тени. Тонкая линия пронзила живую кость, тонкая и яркая, как лезвие бритвы, затем расширилась, превратившись в ослепляющую трещину, агонию настолько яркую, что оно захлебнулось другим звуком, который никогда не выйдет, еще одним безмолвным воплем, замершим в его пустом горле. Оно пустовало недолго. Золотой свет заглушил его дыхание и поднялся над его зрением, инфекция хлынула сквозь его маску и вылилась из его глаз, но не раньше, чем оно увидело, как его рука отделилась от тела, пустота тянулась из перерезанных вен, когда рука упала на пол храма. Значит, оно было потеряно. Оно не было мертвым, потому что не могло умереть, но оно было потеряно. Пожалуй, оно впало в нечто похожее на безумие. Оно существовало лишь как уголек в пламени, сосуд для ее ярости. он был всей ней, ее сокрушительной печалью и бессвязным гневом, ее пронзительным сожалением, холодной жестокостью и ничем не омраченным торжеством. Для существа, которое заставило себя впасть в состояние бесчувствия, гася каждую искру эмоций, осмелившуюся вспыхнуть в сердцевине, внезапный всплеск ощущений был силой, которой оно не могло противостоять. Оно было разобрано, уничтожено, его последние мгновения сознания растворились в кричащей агонии. Возможно, оно так и должно было существовать всегда. Возможно, эта точка черноты, лишенная осознания, восприятия, самости, была его самым истинным состоянием. Возможно, сейчас оно было чистым, как никогда раньше. Оно смотрело незрячими глазами, которые видели только оранжевый цвет, хрипло выдыхало, пропитывая воздух ядом. Его тело больше не было его собственным. Оно никогда и не было. Оно всегда принадлежало тем, кто превосходил его, и мог поступать так, как хотел, и Сияние хотело излить в него свой свет, лить, лить и лить, пока оно не треснет, пока не взорвется, и ее святой огонь не выльется наружу. А потом. А потом. Нет. Печати начали ломаться. Не все сразу, а одна за другой, с тянущимися днями и неделями в промежутках, мучительными часами, наполненными тишиной, настолько полной, что оно забывало, что вообще что-то слышало. Но звук был безошибочным. Пронзительный звон, металлический резонанс, словно осколок кристалла, разлетающийся на куски. Нет— Бушующий шторм изменился, нарастая и искрясь вспышками гнева, словно молнии. Сияние никогда не отличалось терпением, но теперь она пришла в неистовую ярость — она влила еще больше кислоты в его оболочку, пытаясь сломать ее изнутри. С каждой разбитой печатью она нажимала сильнее, крича сквозь его обугленное горло, извивалась и толкалась в пространство, которому она не принадлежала. Это причиняло ей такую же боль, как и ему, потому что их боль была их общей, она кружила по кругу, отражаясь между тюрьмой и заключенным. Оно чувствовало ее страх. Оно не могло не почувствовать того, чего она боялась. До того дня, когда дверь открылась. НЕТ Сияние наблюдало его глазами, как смещаются тени, как стены окрашиваются в другой оттенок серого, как инфекция, разрастающаяся у основания храма, блестит в более ярком свете. Мир— вспыхнул синим. Его рука болела. Сестра—сестра— пожалуйста... Оно не могло быть… Оно не могло быть здесь. И оно не могло вырваться. Помогите мне, помогите, помо… Паника порхала в его груди словно перья. Далеко, в другом времени, его дыхание остановилось, когти глубоко вонзались в его собственную плоть, пустота вытекала наружу в ошеломляющем порыве. Его маска пульсировала. Но оно не могло уйти. Оно не могло вырваться на свободу. Маленький силуэт вошел в святилище храма. Рогатая белая маска с огромными пустыми глазами. Крошечное тело, не более чем кусочек панциря в серо-голубом плаще. Блеск клинка, острая маленькая штука и знакомая ему тишина, глубокая тишина, в которой было скорее присутствие, чем отсутствие, тишина, которую оно узнавало даже сквозь вой в голове. Там было... признание. Что-то за пределами знакомого зова одного сосуда к другому, что-то за пределами странного на уровне грез потрясения разлученных родственников, которым никогда не суждено было воссоединиться. Оно знало этот сосуд. Этот сосуд. Чернота Бездны широко зияла перед глазами рыцаря. Душа мерцала бледным свечением на фоне огромного небытия внизу. А перед ним, в темноте, висела маленькая двурогая маска, подбородок едва высовывался из-за края платформы, мягкие когти скользили по металлу, ненадежная хватка на мгновение останавливалась в отчаянном стремлении к помощи. Новая боль пронзила его, пронзила плоть и хитин до глубины сердца, удар, который Сияние не нанесло ему. Брат— Убей его. Ее голос грохотал в его голове, эхо за эхом, заглушая каждую крупицу мысли или сознания. Отталкивая его назад, загоняя его глубоко в себя, сжигая все, кроме боли ее света и мук ее голоса. Убей узурпатора. Маленький сосуд вышел из состояния покоя, с вытащенным гвоздем и наготове, взгляд устремлен на испорченное тело рыцаря далеко вверху. Он ударил. Не рыцаря, даже не опухшие очаги инфекции, окружавшие их, а цепи. Его клинок попал точно. Заклинание задрожало. Сияние наблюдало, ярость достигала апогея. Она повернула его голову, чтобы следить за сосудом, пока он шел по полу, разрезая цепи, разрушая прочный металл и тонкие заклинания, работа Бледного Короля трещала, как потрепанные нити, под бледной рудой его гвоздя. Древние символы души растворились, превратившись в точки света, мерцающие во тьме. Слои заклинаний соскользнули с тела рыцаря, как потертый шелк, целые заклинания расплетались с каждым ударом этого яркого клинка. Оно почувствовало момент, когда выскользнуло из-под последних чар. В тот момент, когда последняя цепь прогнулась и порвалась. Момент, когда ничто не сдерживало его. Оно рухнуло на пол. Удар пронзил тело, боль пронзила каждый сустав и пластину, сквозь массу света на его плече, дрожащую до кончиков рогов и пяточных шпор. Оно бы рухнуло, потеряло сознание на холодном полу, но в него вливалась сила — грубая, безумная, отвратительная сила. Она отдернула его голову назад, издав еще один хриплый вой из сломанного горла, и… — его голова приподнялась на подушке, воздух медленно проникал в легкие, ленты ужаса туго сжимали грудь— Его онемевшая рука сомкнулась на рукоятке гвоздя, выдернув кончик из щели между булыжниками, и она подняла его на ноги, покачиваясь, кренясь в сторону, как сломанный механизм, когда оно двинулся вперед, лицо маленького сосуда расплывалось и горело за оранжевой дымкой, и... — его рот открылся, зубы скрипели, дыхание свистело, а рука сомкнулась ни на чем, на тенях, на пустоте, скопившейся в его ладони— Воля богини пронизывала его, как раскаленные провода, стягивая его конечности в трясущуюся пародию на прежнюю стойку, гвоздь поднят в защитное положение, левая рука поднята, наполняясь душой. Его рука была тенью в воздухе, мерцающим видением, и острый блеск его магии стал не более чем воспоминанием. У него не было руки. У него не было души. Что появилось вместо этого было гниющими брызгами кислоты, шипящие и трещащие, как горячее масло, смертельная дуга яда, брошенная в воздух. Было больно, и глубоко внутри него пустота визжала, извиваясь и хлеща, как язычки кнута, вцепляясь колючими когтями в хватку Сияния и тяня, тяня, тяня… — нож в его плече, холодное лезвие под его кожей, и кислота пролилась, хлынула, покрывая его спину, бок, грудь, и пустота поднялась вверх, натянулась и хлынула наружу. Его плечо согнулось. Это движение встряхнуло руку сестры. Нож вывернулся в сторону, образовав раскаленную добела рану подмышкой. Боль пронзила его разум, словно коса. Воспоминания рассыпались клочьями. Оно вдохнуло с дрожащим скрежетом, и холодный воздух жалил, его бок был открыт, а глаза затуманились серой пеленой. Его сестра вскрикнула, ее рука потянулась вниз, чтобы остановить поток, и неуверенная власть рыцаря над сознанием почти ускользнула. Ее голос был колебанием воздуха, струйкой дыма, падающей нитью, ее команды казались бессмысленными из-за опустившейся оглушающей тишины. Оно плыло, голова заполненная шипящими помехами, а затем поток души обрушился на него, и единственное слово зазвенело в ушах. «Лечись.» Заклинание хлынуло и вспыхнуло почти без усилий, почти не задумываясь. Как должно быть — как было всегда— Боль отступила. Мир снова потускнел, стал мягким лазурно-серым. Никакого горящего белого. Никакого ярко-оранжевого цвета. Оно могло дышать. Оно могло видеть. Оно было не… в храме. Его там не было. Блеск круглой маски в темноте. Тяжелая неподвижность этого маленького тела в плаще. Всепроникающая тишина его пустоты. Брат… Это. Это было от него скрыто, когда оно выползло из храма, словно неуклюжая оболочка, словно еще живое привидение. Вот чего оно не могло вспомнить. Его младший брат пришел, чтобы заменить его. Его тело освободилось только для того, чтобы обратиться против своего собрата. Было нечто большее, скрытое за пустым ужасом воспоминаний, какое-то другое злодеяние, поджидающее, словно ловушка, готовая напрыгнуть, но боль разрушила чары. Сейчас оно было здесь. Здесь. Сейчас. Со своей сестрой. Вместе с ней. С ней когда она вздохнула и вытерла новые струи пустоты с его боков, когда протянула руку через его плечо, чтобы коснуться пальцами его маски. Брат сливался с сестрой, насилие с насилием, и оно знало. Если бы у него еще была рука… Если бы она еще не осушила кислоту… Если бы у него была душа, на которой можно было бы сосредоточиться… Она была бы мертва.