Потерянный родственник

Сосуд дрожал. Шок, догадалась Хорнет, вызванный травмой. Она была неосторожна — она не следила за ним, пока работала, погрузилась в ужасные детали кислоты и пустоты, металла и нитей, рассеченной кожи, деформированных пластин и покрытого шрамами обожженного хитина. Когда она моргнула, она все еще видела образы, плывущие перед глазами, хотя на данный момент она внимательно смотрела на пустое лицо Холлоу, ожидая, когда уляжется тревога, когда утихнет его инстинктивная реакция. По пустоте это было трудно сказать, но ей показалось, что его взгляд тоже был устремлен в никуда, чернильный водоворот в его глазницах был вялым и медленным, едва отражая тусклый свет комнаты. Запах снова ударил ей в нос, она проглотила комок, борясь с тошнотой, хотя в желудке у нее ничего не было. Это был закаленный металл, благоухающий ладан, обугливающиеся цветы на погребальном костре. Последнее воспоминание было ей слишком хорошо знакомо, воспоминанием, к которому она предпочла бы не возвращаться. Она отбросила в сторону образы тел, увядающих в огне, пробудившихся мертвецов, вытаскивающих себя из могил. Это было в прошлом, с этим долгом покончено, больше никаких похорон или сожжений, никаких церемоний. Возможно, еще одна, последняя церемония, поправилась она, подняв руку с горячей и сухой поверхности маски Холлоу. Если ему не удастся восстановиться. Если ее усилия были напрасны. Последний погребальный костер. По крайней мере, он этого заслуживал, хотя никто, кроме нее, никогда об этом не узнает. Она размяла пальцы и прерывисто выдохнула, разминая ноющие участки. Боль от того, что она держала нож, от брызг пустоты и кислоты, которые попали между пластинами, от пореза на ладони, где она ухватилась за его рог, вонзив острый нижний зубец себе в хитин. Он, казалось, не услышал ее, когда она приказала ему снова забрать у нее душу, а инфекция, хлынувшая из раны, приобретала все более и более темный оттенок, и она запаниковала. Душа могла течь меж двумя существами только тогда, когда канал был открыт. Свежая рана была проще всего; хотя существовали и другие, менее жестокие способы, они были медленнее, сложнее и требовали небольшого начального количества души для активации. В последнее время ей требовалось все, что она могла себе позволить, и несколько случайных порезов ей не помешают. Однако обычно она старалась не травмировать руки. Сейчас это принесло ей много пользы. Она оставила пятнистый отпечаток руки на его роге там, где за него схватилась — сине-черный вперемешку с оранжевым — и снова промокнула ладонь влажной тряпкой, хотя уже отмыла все что было. Это не навредит ей. Не навсегда, хотя и может вызвать ожоги; это скорее раздражитель, чем реальная угроза. Сияние не имело над ней власти, не тогда когда ее разум был силен. Она повторяла эти заверения, пока оттирала свой сырой хитин, прежде чем, наконец, не проделала дыру в тряпке и не заставила себя остановиться. Холлоу не переставал трястись. Однако, та первая сильная дрожь, охватившая его, когда она его резала, уже утихла. Теперь он просто смотрел куда-то вдаль, дыша быстро и неровно, дрожа, как личинка, выброшенная на мороз. Хорнет собралась с духом и еще раз проверила его, чтобы убедиться, что не пропустила ничего важного. Его плечо превратилось в руины — искореженное, мокнущее месиво из панциря и кожи, покрытое обвисшими остатками спущенных волдырей, порезанное в стольких местах, что и не сосчитать. Душа исцелила все, что могла — самые глубокие раны теперь были закрыты, и к все еще просачивающейся инфекции не присоединилась свежая пустота. Но наросты на теле были чужеродными и не заживали вместе с остальным; ей просто придется подождать, пока они исчезнут сами собой, сохраняя при этом бдительность в отношении любого лопнувшего пузыря, в который все еще может вернуться инфекция. От его руки не осталось ничего. Осушив самый большой пузырь, она обнаружила ее остатки: обугленную, искалеченную культю, оторванную в плечевом суставе. Его плечо полностью оторвалось, не оставив после себя ничего, кроме неглубокой впадины подмышки. Оно выглядело настолько болезненным, что она даже сейчас вздрогнула, взглянув на него. Сосуды не чувствуют. Она заставила себя сглотнуть и посмотрела куда-то еще, куда-то где безопасно — на гниющий потолок, на покрывшееся плесенью одеяло. Сосуды не чувствуют. Она была рада этому, пока работала. Если не считать его движения только что, Холлоу все время был неподвижен, если не считать нескольких случайных подергиваний другой руки. Она почти подумала, что он дистанцировался от действительности, но предположила, что так и должно быть; она дала ему приказ, и он будет безошибочно следовать ему, пока она не отдаст следующий. Несмотря на случайные ошибки, казалось, что большая часть его обучения шла верно. Во всяком случае, она на это надеялась. Она еще не закончила. Волдыри на его груди, хотя и были меньше остальных, тоже должны были быть устранены, прежде чем она сможет закончить с этим делом. Однако она могла позволить себе передышку. Несколько минут, украденные у ужасных ран, лишь бы отвлечься, немного времени, чтобы позволить себе не думать о том, что ей еще осталось сделать. Хорнет поднялась, и чем дальше она поднималась от земли, тем легче становилось у нее в голове. Она покачнулась и отступила назад, чтобы не упасть. У нее так не кружилась голова с тех пор, как она столкнулась с богомолом-предателем в Садах Королевы. Мерзавцы умело размахивали своими клешнями, и даже полубог не был неуязвим к ранам в голову. Она, пошатываясь, подошла к свободному тазу и погрузила в него лицо, не обращая внимания на то, как стекает вода из прорезей ее маски. Она давно не чувствовала себя такой грязной. Даже по ее рукам шла дрожь от прикосновения инфекции, и она обрызгала их чистой водой, промочив свой грязный плащ насквозь. Наверное, глупо было умываться до того, как она закончила, но ей нужно было это сделать. В противном случае она могла бы сойти с ума. Стоит ли ей поесть? Она прижала руку ко рту и подавилась горячим комом. Нет, о еде по-прежнему не могло быть и речи. Может быть, выпить, хотя бы для того, чтобы она не упала в обморок. Вода в Городе была одинаковой на вкус: сладкой, пресной и неинтересной, но, по крайней мере, она была холодной, и это избавило ее от горького привкуса в горле. Она сделала это. Она была в ужасе, ее трясло, ее тошнило все это время, и она все еще не закончила, но она сделала это. Сияние не заберет ее брата без боя. До тех пор, пока у Хорнет еще оставались силы бороться. Голос отца, казалось, щекотал ей ухо. Все эти неприятности ради сосуда. Она зарычала ни на что, сжимая пальцы по бокам таза. Да, это было нелогично. Да, она позволила своим эмоциям взять верх — вплоть до всплеска гнева при одном лишь воспоминании об отце. Но разве она этого не заслужила? Разве она не должна иметь что-то для себя, хотя бы раз в своей проклятой богами жизни? С отцом всегда было бесполезно спорить, что делало споры с его призраком еще более бесполезными. Далеко она не уйдет, роя воображаемые туннели. Как бы ни было приятно создавать моменты, которые никогда бы не произошли, придумывать безупречные аргументы, которые лишали его образ дара речи, она не получала от этого ничего, кроме гнева и беспокойства. Она уже была беспокойна. Ей уже хотелось выйти под дождь и позволить ему стечь по панцирю, смывая все оставшиеся следы инфекции. Она думала, что, возможно, никогда не вымоет ее из плаща. И она не могла перестать видеть это в каждой тени, за каждым морганием, болезненное сияние, отпечатавшееся в ее глазах, густое пятно жидкости, окрашивающее все ее мысли в ярко-оранжевый цвет. Она пристально смотрела в воду, на бледное отражение своей маски, в черно-карие глубины своих собственных глаз. Скоро. Скоро все закончится. Она не могла остановиться сейчас. Судорожно вздохнув, она вытерла каплю воды с кончика подбородка и посмотрела вверх. Сосуд не изменился, все еще дышал, все еще дрожал, хотя были и паузы, моменты, когда его конечности расслаблялись, становились вялыми и утомленными, а веки опускались до полузакрытого состояния. Как бы ей ни хотелось дать ему отдохнуть, она не могла быть уверена, что лихорадка не усилится, если она не устранит ее источник. Трудно было судить, но она подумала, что, возможно, она немного утихла — или, по крайней мере, его маска больше не была такой невыносимо горячей. Ей не хотелось упускать то немногое, чего она добилась. Пока из него текла только инфекция, не пустота, она чувствовала себя в достаточной безопасности, чтобы продолжать. Чем скорее она закончит, тем скорее он начнет выздоравливать. По-настоящему выздоравливать, а не просто залечивать раны. Ей было бы легче жить, если бы он снова мог передвигаться самостоятельно. Тогда, возможно, он смог бы уехать из Города, куда-нибудь, где не так одиноко, и… И что? Что она планировала делать с этим чудовищным сосудом, когда он выздоровеет настолько, что она ему больше не понадобится? Отпустить его? Держать, как домашнего питомца или как телохранителя? Ей не нужен был защитник – она была защитником. Мысли о том, чтобы быть привязанной к этому существу, которого она решила спасти, она избегала в течении нескольких дней, но теперь они схлопнулись над ней, как лепестки пожирателя глупцов. Дни королевства были сочтены. А ее дни — нет. Она уже пережила почти всех, кого когда-либо знала. За исключением Холлоу. Она не могла перестать использовать это прозвище, каким бы глупым оно ей ни казалось. Это имя прочно засело у нее в голове, став более подходящим, чем любой из его титулов, и гораздо менее громоздким. Хотя ее мать и отец оба ясно понимали, кем был Чистый Сосуд — и, что более важно, кем он не был — она так и не смогла избавиться от той наивной части себя, которая все еще думала о нем как о ком-то, кто мог бы быть ее братом. Даже сейчас, как бы далеко она ни находилась от дворца, от своих родителей, от того, кем она когда-то была, она не могла удержаться от этой мысли. Она была слишком уставшей, чтобы испытывать отвращение, слишком растерянной, чтобы злиться, поэтому просто склонила голову над чашей с водой и закрыла глаза, позволяя бурлящим в груди чувствам охватить ее, захлестнуть, пока свист и завывания ветра не стихли, пока она не почувствовала только спокойствие, подобное глазу урагана, вечно взирающего на мир, слишком хрупкий для его гнева. Затем она повернулась и пошла за новыми тряпками. Рутинные приготовления еще больше утомили ее — замена грязной воды на чистую, избавление от кучи грязных тряпок, очистка инструментов, повторное держание лезвий в огне. К тому времени, когда она была готова снова начать, тускло светящееся лезвие в ее руке стало просто ножом, а воспоминания в ее голове утихли, и когда она посмотрела на пятна инфекции на своем плаще, она не вздрогнула. Она чувствовала себя далеко, паря где-то над собственной головой в тусклых сводах потолка, и, возможно, так было лучше. Она могла справиться с ужасом и ночными кошмарами позже. Прямо сейчас ей не нужно было не чувствовать, не поддаваться давлению собственных фобий. Ради Холлоу. Хорнет отвернулась от камина, скользнув взглядом по месту, на котором лежал сосуд. Она осмотрела оставшиеся раны взглядом охотника, как будто ее брат был всего лишь еще одним телом, еще одним куском панциря, который нужно было очистить. Что-то шевельнулось у нее в животе, какая-то тошнотворная слабость, которую она подавила и задушила. У нее были незаконченные дела. Голова Холлоу повернулась, когда она подошла к нему. Она увидела, как в его глаза вернулось сознание, так внезапно и резко, что она не могла этого отрицать, даже находясь в оцепенении. Его дыхание участилось, и она едва успела заметить, успела лишь на мгновение отметить это как странность, что он двинулся. Она остановилась, ее хватка на ноже стала яростной и жесткой, внезапная вспышка боевого азарта прогнала усталость из ее конечностей. Это была всего лишь его рука, но она не велела ему двигаться, не отдавала ему никакого приказа и была так встревожена, что чуть не пропустила знак, которому научила его. Два удара по груди. Глухой щелк, щелк панциря. Стоп Она не двинулась с места. Не дышала. Нож задрожал в ее руке. Что— Что— «Что?» — спросила она хриплым шепотом, как будто могла ослышаться. Он застыл, дыхание превратилось в тончайшие вздохи, с шипением вдыхая и выдыхая воздух так быстро, что у нее закружилась голова, просто слушая. Он не пошевелился, ни для того, чтобы повторить знак, ни для того, чтобы сделать новый. Он просто лежал неподвижно, словно прикованный к месту ее недоверчивым взглядом, как будто неподвижность могла защитить его, как будто его неподвижность могла скрыть его от посторонних глаз. Как… как добыча. По ее спине холодком пробежал страх, хотя она не смогла бы сказать, чего именно боялась. Она не смогла бы сказать почти ничего. Высокий, звенящий шум в голове заглушил все ее мысли, затопив их за линией прилива. Ее рука, сжимавшая рукоять ножа, онемела. Что… что он только что сделал? Что она только что увидела? Что могло заставить его отреагировать таким образом? Что сделало его таким… Испуганным. Она подавилась смехом, издав сдавленный звук, который больше походил на судорожный вдох. Это был страх, чистый и неоспоримый. Все рациональные объяснения отступили перед силой охватившего ее чувства. Ее внутренние инстинкты закричали с такой силой, что она пошатнулась. Он был напуган. Из-за чего? Слова высохли у нее во рту. Он заговорил с ней, потянулся к ней, чтобы пообщаться, а теперь она была той, кто молчал, онемев от последствий мгновения, что пролетело так быстро. Она едва могла поверить, что увидела это, возможно, отмахнулась бы, как от своего воображения, если бы он не отреагировал с таким абсолютным ужасом. Если бы он все еще не лежал там, как будто она могла бы прижать его к земле и вонзить свои клыки ему в горло за то, что он осмелился заговорить с ней. Хорнет нерешительно подошла ближе, опускаясь на колени, пока их головы не сравнялись, пока она не смогла посмотреть ему прямо в глаза. Пустота была неспокойной, огромные полосы черного скручивались и разворачивались под маской. Чем дольше она вглядывалась в нее, тем сильнее ее охватывало чувство, что она наблюдает за чем-то, чего никогда не сможет понять. Она должна была попытаться. — Ты сказал «стоп».— Она старалась говорить как можно мягче, вспоминая все утешения, которые ей когда-либо вручали, все заверения, которые говорила ей мать. — Пожалуйста… — Она жевала клыки до тех пор, пока они не заскрипели, пытаясь подобрать формулировку.— Помоги мне понять. Холлоу не пошевелился, но пустота в его глазницах завертелась еще быстрее, превращаясь в бездонную черную яму. Она моргнула и отвела взгляд, с трудом сглотнув, когда ее собственный страх вернулся, сдавив горло. Нет, сейчас она не отступит. Ей нужно было знать. Она отвела взгляд от его глаз, поэтому увидела, как его рука начала двигаться. Запинаясь, словно преодолевая тяжесть, которая тянула его назад, он вытянул руку, чтобы дрожащими пальцами коснуться лезвия ножа, что лежал забытый у нее на коленях. Холод окатил ее плечи, как ведро дождевой воды. Она не смогла бы заговорить снова, даже если бы попыталась; у нее перехватило горло, дыхание застряло во рту. Она даже думать не могла, не могла понять и не могла не. Холлоу издал хриплый звук, прерывистый выдох, который скреб и царапал, как лавина, его тело, наконец, потребовало больше воздуха, чем давало его безумное удушье. Его рука дернулась, кончики когтей завернулись внутрь, и он потянул ее обратно к себе, прижав руку к груди, как будто пытаясь спрятать ее от нее. Хорнет сидела, ошеломленная, потеряв дар речи. Остальной мир просто перестал иметь значение; был только этот момент, это осознание, этот пугающий холод, охвативший ее. Она услышала свой собственный голос словно издалека, надломленный и прерывистый, как наполовину прогнувшаяся раковина, готовая вот-вот рухнуть. — Я… я делаю тебе больно? Болезненный скрежет, затруднение дыхания в горле, что-то, что, исходи оно от любого другого существа, могло бы сойти за скулеж. В остальном тишина — его рука не двинулась с места. — Ответь мне, — рявкнула она, ее голос стал пронзительным и чуждым, и он вздрогнул, стыд пронзил ее, как стрела. Именно она чаще всего истекала кровью от лезвия собственного гнева; было бессмысленно позволять другому нести эти раны. Особенно, если он не сделал ничего плохого. Особенно, если он съежился перед ней, как побитый, ожидая почувствовать боль более чем от слов. Она вдохнула, но извинение замерло у нее на полпути, остановленное чем-то, что она не могла понять. Момент был таким же сюрреалистичным и тревожным, как любой кошмар. Ничего не изменилось, и все же изменилось все, и ее брат был напуган, в ужасе, и она не знала, то ли она просто упускала из виду это раньше, то ли его страх в конце концов стал слишком сильным, чтобы его можно было скрыть. Раньше он так не реагировал. Он никак не реагировал. Дыхание с дрожью вырвалось из нее, из горла, сжавшегося от подкрадывающегося ужаса. Это было... возможно, не совсем правдой. «Мне очень жаль», — выдавила она из себя, хотя ее голос прозвучал так невыразительно, что это бесспорно было самое худшее извинение, которое она когда-либо произносила. Она все еще не знала, с чем говорит — значило ли ее раскаяние вообще хоть что-то. Она сглотнула, хотя во рту давно уже пересохло. — Я… пожалуйста, ответь на вопрос. — Мгновение тишины, наполненное грохотом дождя. Ее слова были почти неслышны, когда она снова заставила себя заговорить. — Я сделала тебе больно? Она знала, что была услышана по тому, как он слегка повернул голову, по тому, как его плечи медленно приподнялись, а подбородок опустился, защищая шею, хотя мгновение спустя он замер, снова выдохнув, не двигаясь, как будто он остановил реакцию почти до того, как она началась. Она чувствовала, что видела только фрагменты — разрозненные намеки на истинный масштаб того, что он чувствовал. Сосуд. Чувствовал. Осознавал. Был достаточно живым, чтобы заговорить с ней без подсказки. Прежде чем она смогла оценить масштаб этой идеи, прежде чем смогла осознать нечто большее, чем ее грандиозность, он снова двинулся. Она напряглась, затаив дыхание в тишине, когда его пальцы разжались, ладонь потянулась к лицу. Его рука поползла вверх, запястье подергивалось ужасной дрожью, царапая грудь в знаке, которому она его научила, означающем да. Хорнет успела издать один-единственный сдавленный звук, всхлип недоверия, ужаса, а затем его рука потянулась к собственному панцирю, когти прочертили борозды в покрытом шрамами хитине. Он дрожал, опустив голову и хрипло дыша, когда со скрежетом вскрывал себе грудную клетку, пустота и инфекция одинаково выплескивались наружу, когда его когти вскрывали волдырь. «Нет!» Хорнет вскрикнула и поползла вперед, ее тело охватила колющая паника, которую не заботила какая-то неизвестная сила, заставляющая его причинять себе вред, или любая другая угроза, которую это могло представлять для нее. Она схватила его за запястье и потянула за руку, чтобы вырвать когти из свежих ран на груди. Даже раненый, даже сломленный, он был сильнее нее, и это все, что она могла сделать, чтобы остановить его. Несмотря на дрожащее сопротивление, ей наконец удалось создать пространство между его мокрыми когтями и ранами, и тогда он, казалось, пришел в себя, или же силы разом оставили его, потому что его рука ослабла, и она упала навзничь, тяжело приземлившись, а его рука безвольно упала ей на колени. Она схватила ее на мгновение, задыхаясь, беспомощно посмотрела на его черную ладонь и заметила пять крошечных шрамов, усеявших подушечки его ладоней, каждый размером с ее большой палец, покрытый различными оттенками серого, дважды—или трижды —исцеленный. Как только она увидела закономерность, повторение было невозможно не заметить. Его грудь. Его рука. И краем глаза она увидела это еще раз; она с трудом повернула голову и уставилась на пятикратные линии, начерченные на его бедре, почти скрытые широкими шрамами от взмахов гвоздя, но, тем не менее, неоспоримые. Ее кулак сжался, и когда она разжала пальцы, между ними оказалась нить шелка, пылающая душой, призванная почти без раздумий. Она подняла складку своего плаща и вытерла пустоту с когтей Холлоу, затем, начиная с большого пальца, плотно обернула каждый, притупив кончики, а когда закончила с этим, схватила брошенную чистую тряпку и скомкала ее, набивая его ладонь он обхватил ее пальцами, привязывая подкладку к руке толстой мягкой нитью, которая не натирала бы изношенный хитин. Когда она снова подняла голову, в ее глазах стояли слезы, размывающие голубоватый свет, размывающие угол его маски на полу, размывающие водоворот пустоты и медленные подтеки из свежих ран — ран, которые нанесла ему она, так и тех, которые он нанес себе сам. Он снова замер совершенно не двигаясь, отвечая на какой-то инстинкт или эмоцию, о которой она могла только догадываться, и пристально смотрел на свою руку — или на ее, там, где она все еще сжимала его пальцы с силой, достаточной чтобы хитин скрипел. Возможно, ожидая того, что она собирается с ним сделать дальше. Она ахнула и отпустила руку, а затем убрала ее со своих колен, как будто могла обжечь его своим прикосновением. Ожидал ли он еще большей боли? Еще пыток? Она уже причинила ему боль; она причиняла ему боль часами. Хорнет с трудом поднялась на ноги, качнулась в сторону и спохватилась. В комнате было душно, потолок давил на нее, как крышка гроба. — Ты можешь чувствовать боль, — сказала она, отстраненно, задыхаясь, а Холлоу не ответил, ничего не сделал, только лежал, тяжело дыша, дрожа, ужасно послушный, даже после того, как она его предала. Она сглотнула, хотя казалось, что это может разорвать ей горло пополам. — Ты чувствуешь… Она должна была уйти. Она должна была уйти. Она повернулась и побежала.