Потерянный родственник

Сосуд проснулся, когда дверь открылась. Внезапный звук вывел его из темноты. Хотя, может быть, часть ее на мгновение осталась — комната была спокойна, пуста, и голова тоже была тиха; казалось, от него ничего не требовалось: ни мыслей, ни движения, ни послушания. Оно смотрело на потолок и ждало, пока обретет смысл, выступы и изгибы архитектуры были похожи на еще один язык, который оно так и не научилось читать. Всё не имело значения и оно дрейфовало в мире наяву так же, как и во сне, мысли погружалась глубоко, пока поверхность его разума окончательно не замерла. Дождь с приглушенным грохотом барабанил по крыше, шипел через открытую дверь, а потоки холодного воздуха мягко касались его панциря, и это было почти… приятно. Дверь. Дверь была открыта. Оно напряглось, но остановилось, прежде чем обернуться и посмотреть. Не было никакой необходимости знать что произошло. Оно должно подчиняться, должно подчиняться, не должно проявлять любопытства или страха. Наверняка была причина, по которой дверь была открыта. И не имело значения, знало ли оно её. Недостойный стыд скрутил его грудь. Бесполезно сейчас придерживаться этих идеалов. Мысль была кощунственной, и сосуд в недоумении отпрянул от нее. Его память была нечеткой, затуманенной изнурительным сном, который, как оно знало, длился слишком долго. Вопросы зашевелились, как кольца змеи, в глубине, слишком глубоко, чтобы вызвать рябь. Что произошло? Что это был за бессловесный клубок мыслей, который оно не могло распутать? И где- Оно замерло. Рядом с ним было холодное отсутствие, более холодное и темное, чем остальная часть комнаты, заметное только по сравнению с яркостью и теплом, которые были там раньше, как тень проявившияся после того, как погасло пламя. Сестра стоит на коленях у его головы и гладит его рог; сестра, сжимающая нож, блестящий осколок во тьме; сестра спрашивает-спрашивает- Я причиняю тебе боль? Ой. Ой- Шаги, тяжелые и неизящные, царапали ковры. Мягкая, чистая нота, звон металла. Вдох, выдох, задержка. Паника вырвалась на поверхность. Тишина исчезла, нарушилась. Спокойствие разбилось. Кто-то был с ним в комнате, кто-то с оружием, и оно его не видело. Возможно, чужой, возможно, враг. Где его сестра? Ее не было здесь, она оставила его. Что, если они ее нашли, и что, если они убили ее, а оно было слишком парализовано собственными мыслями, чтобы что-либо сделать, и что, если оно найдёт ее свернувшуюся и неподвижную на камне, с разбитой маской, разорваным плащом, разорванной в клочья — Оно двинулось. Боль, которая притупилась, пока оно лежало, снова вспыхнула в полную силу, затмив мир слишком ярким светом. Его шея скрипела, и в маске пульсировала боль; новые раны на спине и плече вспыхнули перейдя от тупой боли до резкого, пронизывающего жара. Комната вспыхнула белым цветом, а затем снова стала синей. Оно отогнало дрожь в своем зрении, сжимая когти в ватной ткани, все еще связанной ладони. Ему нужно было видеть. Ему нужно было видеть сейчас больше, чем когда-либо, когда его сестра может оказаться в опасности. Оно не боялось за себя; его заботило только то, чтобы оно прожило достаточно долго, чтобы убедиться в ее безопасности. Кого-то.. Когда-то оно было рыцарем. Инстинкты, которых оно не ощущало на протяжении столетий, заставляли его подпереть под себя руку, оторвать плечи от матраца, поднять тяжелую голову с одеяла, слепо развернуться и разжать челюсти, готовясь зашипеть – но когда же оно успело этому научиться? Когда-нибудь делало это? Неважно — и сильно моргнуть, проводя прозрачной мембраной второго века по кружащейся пустоте глаз. Когда пятно рассеялось, когда ложный свет померк и искры погасли, оно замерло. Клыки полуобнажены, плечо трясется под собственным весом. Хриплое дыхание во рту прервалось. Ибо незваный гость, враг, был его сестрой, стоящей прямо в дверном проеме, с ее испачканного пустотой плаща капала дождевая вода, ее игла криво перекинута через спину, рукоять другого оружия свисала с расслабленных, нетвердых пальцев. Она выглядела… измученной. Она прерывисто вздохнула, но не шагнула вперед, не потянулась за иглой, не открыла рта, чтобы приказать ему. Ее голова висела, как будто рога отягощали ее, и она не ощетинилась, увидев угрозу - краткий всплеск страха пронзил ее при осознании того, что оно угрожало ей - но она просто стояла, покачиваясь, вода стекала по ее рукам и ручьями текла с ее пальцев. Что-то пошло не так. В его груди нарастало отчаянное желание, давление, мало чем отличающееся от растущего разрастания инфекции, тошнотворно-тяжелый узел жара, который жевал и царапал его, принуждение, на которое оно не могло ни ответить, ни отмахнутся. Что такое? Что случилось? Что не так? Она не дала ему ни слов для этого вопроса, ни разрешения спрашивать. И все же что-то противодействовало ограничениям его обучения, поток инстинктов, который овладел его конечностями и заставил двигаться. Едва оно начало подниматься с кровати, когда она рухнула. Гвоздь в ее руке первым ударился о землю, с приглушенным лязгом по ковру, а за ним последовало и ее тело, неуклюже согнувшись, от чего ее колени стукнулись об пол, а рука согнулась под тяжестью. Ее маска ужасно подпрыгнула, а затем легла неподвижно, дождь лил за ее спиной. Сосуд замерл. Снова. Снова. Когда оно сталкивалось с дилеммой, оно всегда долго принимало решение, но сейчас оно не могло себе этого позволить; на этот раз нужно было быть решительным, действовать быстро, не раздумывая, но оно не могло. Это было невозможно. Его сердце безумно грохотало в маске, острая боль пронзала его между глазами там, где давление инфекции разбило её, где оно было наказано за свою слабость. Его наказывали снова, и снова, и снова , и теперь оно не могло преодолеть это, не могло просто преодолеть ледяной ужас того, что оно пожалеет об этом, что его заставят сожалеть об этом. Оно было дефектным с самого начала, еще до того, как осознало, что боль и страх, которые испытывало, запрещены. Его решение вылезти на свет само по себе было наказанием, когда оно выползло на холодный металл, стало под его взгляд и поняло, что от него потребуется, что ему придется сделать, чтобы заслужить жертву, принесенную для его создания. Тогда было посажено семя, семя, которое пустит колючие корни так глубоко, что оно никогда не сможет освободиться от них, какой бы бесплодной ни была земля, каким бы пустым ни стал его разум. Оно посмотрело на него и захотело. Захотело доставить ему удовольствие. Захотело не провалиться. И как только оно выбралось из дворца, как только оно ступило в приготовленную для него клетку и подчинилось связыванию, для которых было построено, она встала на сторону его сомнений, его ужаса, разорвала его на куски, глядя на него, ищя его недостатки, высмеивая его решимость и его подавленость часами и днями разглагольствуя о тщетности всего, ради чего оно работало. Она сказала, что оно не сможет скрываться вечно, что она искоренит любое несовершенство, которое оно от нее скрыло… И она была права. Все это не имело значения. Все это не имело значения сейчас, когда его сестра лежала, распростертая, как труп, на полу гостиной, и оно не могло пошевелиться, не могло заставить себя сделать что-то большее, чем слабо хрипеть, сгорбиться над расколотой грудью и осидать все ниже и ниже на своей покачивающейся рука. Оно должно было что-то сделать. Оно должно было что-то сделать . Оно дернулось, и даже от этого бесцельного движения его голова закружилась в панике, дыхание стало хриплым, а горло сжалось сильнее. Это невозможно. Оно должно. Что было разрешено? Какие действия оно могло предпринять, чтобы не проклясть себя еще больше? Что оно должно было сделать со своей глупой и бесполезной в паникой? Ему нужно было дойти до нее. По крайней мере, быть рядом с ней, чтобы защитить ее от того, кто может проникнуть в эту открытую дверь; отсюда оно не мог этого сделать. Оно уже делало это. Даже дважды. В первое утро после того, как она спасла ему жизнь, когда оно подумало, что она его покинула, и в тот день она пошла в город на охоту, когда оно было в лихорадке и ополоумело от боли. Тогда никто за это не наказал. Ничего не произошло. Оно не было изгнано. Оно не было осуждено. Оно не было брошено. И если бы это было… Если бы это было так, если бы это действие означало, что оно обречено, если бы это было тем, что решит его судьбу, после всех оказанных ему милостей… В любом случае оно могло бы это сделать. В любом случае оно бы это сделало. Его ноги все еще работали. Его рука, возможно, могла еще на мгновение удержать его. Дрожа, тяжело дыша через полузакрытый рот, оно начало ползти. Его запястье рухнуло, когда рука коснулась пола, чуть не швырнув его вперед на маску. Оно спохватилось как раз перед тем, как из-за своей неуклюжести потерять равновесие, прежде чем попыталось удержаться на ногах с помощью отсутствующей руки. Раны на боку пульсировали. Струйка чего-то горячего стекала с головы на его плече, оттуда где оно не мог видеть, кислота все еще вытекала из теперь уже обнажённой культи. Оно не остановилось. Оно оперлось на локоть, подтащило под себя колени, пяточные шпоры зацепились за одеяла и потащили их за собой, как упавшее знамя по полю. Его сестра была недалеко. Еще немного, еще один вдох. Бедра дрожали. Комната закружилась вокруг головы. Страх отбил двойной ритм в его груди. Боясь за себя. Боясь за неё. Оно знало страх, как и боль. Страх был слабостью. Страх был старым, нежеланным, знакомым. Наконец-то оно дошло до нее. Мир кружился. Капли дождя налетели следуя за ветром, забрызгав его маску и плечо, когда оно свернулось над ней, став между ней и влагой. Ее плащ лежал вокруг нее, словно лепестки цветка, изящно раскинувшийся на земле при ее падении. Оно ничего не слышало, ничего не чувствовало, кроме жужжания, туманных помех. Его зрение мигнуло белым, затем серым, затем снова синим, и его голова ошеломленно опустилась, рука скользнула вперед под собственным весом, пока оно не сгорбило плечи и не заставило себя погрузиться в напряженную, дрожащую неподвижность. Острие его маски зависло прямо над ее спиной, оно издавало быстрые, прерывистые вдохи, которые шевелили воротник её плаща и наполняли голову ее запахом. Пустота, и дождевая вода, и липко-сладкая инфекция, металл и камень, и паучий мускус, и свежая кровь — Пульсация страха вернулась в ритм и отступила ровно настолько, чтобы проверить ее плащ и панцирь на предмет ран, которые оно боялось увидеть, и яркого пульса ее жизненной силы, покидающего ее тело. Ничего. Ничего, кроме тонкой синей линии на ее запястье от двух неглубоких проколов, уже заросших струпьями. С момента ее падения прошло всего несколько мгновений. Оно было неподвижно гораздо меньше, хотя это время, казалось, растянулось в вечность. Она скоро проснется, она должна, она должна. Что она с собой сделала? Что еще с ней сделали ? Оно не видело никаких других ран, кроме этих следов от уколов, хотя, возможно, она исцелилась еще до прибытия. С собой у нее не было ничего, кроме иглы и дорожного рюкзака, и… — гвоздя. Его голова медленно повернулась, потому что что-то, казалось, удерживало его, какое-то знание, которое висело, как камень над пропастью, ожидая падения. Оно знало, что узнает гвоздь. Еще до того, как его взгляд остановился на оружии, на его узкой рукояти и остром блестящем лезвии, оно знало, что символы, скользящие по лезвию, сияют блестящим серебром даже в тусклом свете. Оно знало вес и баланс клинка, и всепроникающий холод бледной руды, прохладный даже для его рук, побывавших в Бездне, и то, как шипела кровь и инфекция, когда они соприкасались с выкованным душой металлом. Оно помнило жизни, которые забрал гвоздь, оболочки, безмозглых зверей и воинов-предателей, которые закончили свое существование, кинутые на острие или разрубленые на куски его всегда острым краем. Оно вспомнило, когда в последний раз брало в руки этот гвоздь. Последняя битва, первый – и последний – звон стали в святилище храма. У маленького сосуда был собственный чистый гвоздь, такое же оружие, выкованное в идеальной миниатюре, и его край имел тонкий, чистый зазубренный край, а раны на панцире рыцаря излучали как тьму, так и свет. И все же богиня подгоняла его, ее сила проявлялась в диких ударах его когтей, столбах яркого огня, вырывавшихся из-под земли, обжигающих брызгах кислоты, которые вскоре залили пол храма. Теперь оно помнило это многое: первые удары той битвы, то, как его брат уклонялся, прыгал и наносил ответные удары с удивительной силой, жало его гвоздя и сильное пламя его заклинаний. И оно также помнило первый нанесенный им удар, то, как пустота пузырилась из бледной, округлой маски, как его товарищ по бездне отшатнулся назад, сгорбившись, глядя бездонными глазами в собственное затемненное зеркало. Она давила на него дальше, толкая его вперед, размахивая гвоздем и заставляя его брата отползти назад, несмотря на то, что он был ранен, чтобы избежать взмаха клинка. Ему не разрешили остановиться, скорбеть, отступить, хотя его собственные раны горели от сочувствия. Но оно чувствовало — по мере того, как борьба продолжалась, того как его раны множились, того как пустота скапливалась в его следах и инфекция распространялась по его бокам, оно чувствовало себя слабеющим. По мере того, как оно слабело, а она продолжала держаться за него, цепи на его разуме начали рваться, пока жизнь вытекала из его тела. Больно. И маленькому сосуду тоже; теперь он хромал, его маленькая рука дрожала на гвозде, и пустота сочилась из разбитой глазницы, его маска треснула поперек, когда обратный удар подхватил его в воздухе. Оно моргнуло и отшатнулось, отрывая взгляд от безобидного гвоздя, лежавшего на ковре, но воспоминания не так-то легко отогнать. Оно видело, как его брат шатается, видело, как он сгорбился от изнеможения и боли, вцепился пальцами в зияющие порезы на плаще, который быстро темнел от блестящих чёрным липких пятен. Она снова рванулась вперед из-за его колебаний, вырвав контроль из его слабого разума и отбросив его руку назад, чтобы нанести удар, в то время как его брат был ошеломлен. Оно сопротивлялось. Его гвоздь на мгновение повис в воздухе, рука задрожала, костяшки пальцев хрустнули от напряжения. Его разум наполнился огнем, ослепительным светом, вся ее ярость обратилась внутрь, когда оно из последних сил, которые у него остались остановило атаку. Боль поглотила его, все и вся, оно задыхалось и раскачивалось… — не на своего брата — — не на своего брата. Грудь у него болела. Холод гвоздя принес резкое облегчение. Даже когда лезвие пронзило его тело, даже когда острие вышло между лопаток, даже когда инфекция хлынула из раны. Оно не могло дышать. Лезвие пылало, холодное, как лед. Пустота хлынула на его руку, а золотая кислота полилась по спине, словно расплавленный металл. Его рука задрожала и ослабла, а гвоздь выскользнул, его край задел ребро. Сияние закричало. Ее голос обжег его грудь, прорвался вверх через горло, и прежде чем она успела схватить его руку, прежде чем она успела разодрать его разум в клочья своим светом, оно снова качнулось. Новая рана. Новая боль. Сладкая, головокружительная победа. Пластина раскололась надвое, когда кончик гвоздя пронзил ее заднюю часть. Когда оно наконец вдохнуло, его легкие разрывались и трепетали, рукоять впилась в нагрудные пластины. Гвоздь был черным от пустоты, стекавшей с навершия ртутными ручейками, сиявшими слабыми переливами. Боль была... другой, она была острее, даже ярче, чем лихорадочный свет, и оно чувствовало, как его разум распадается на куски, раскалывается, как лист серебряного стекла. Оно дернулось, гвоздь выскользнул и вонзил острие обратно в грудь, снова, снова, снова. Сколько раз? Сколько это займет? Надвигающаяся тьма затмила его взгляд. Теперь оно не чувствовало ни своей кисти, ни своей руки. Она захватила её? Она не смогла бы заставить его сражаться, если бы от него ничего не осталось. Если оно разрежит себя на куски. Она не смогла бы заставить его сражаться, если бы оно было мертво. Оружие. Это было оружие, не более того, которым можно было владеть и пользоваться, ничем не отличающееся от гвоздя в руке, ничем не отличающееся от металла, пронзающего его, разламывающего трещины, разрезающего его… Оружие не имело разума, не имело воли, не имело права голоса выбрать себе владельца… Ему это не удалось. Оно было сломано, непоправимо, треснуло и рассыпалось от жара тигля, яркая и хрупкая вещь, разбившаяся на осколки. Но если бы от него уже не было никакой пользы, если бы он не годился для огня… Оно сгорит, прежде чем позволит ей причинить вред другому. Гвоздь с грохотом упал на пол, звук стал непристойно громким в тишине, воцарившейся в святилище. Рыцарь последовал за ним, упав на одно колено, чуть не поскользнувшись в луже пустоты, и комната погрузилась в темноту. Оно задыхалось, челюсть отвисла, жидкий свет просачивался между зубами и расплескивался на пол. Чужая энергия пронзила его кости, рука дернулась, ноги свело судорогой, но оно не могло снова подняться. Раны были слишком серьезными, органы отказали, мышцы обмякли, пустота замедлилась и превратилась в вялую струйку. Оно победило. Оно победило. Дикое наслаждение от этого момента, ужасный, бурлящий восторг в его внутренностях выбросили его из прошлого, вернув в тело с содрогающееся от ужаса. Оно сгорбилось еще сильнее, спрятав голову в локте, подальше от гвоздя, от омытого дождем лезвия, которое его сестра притащила домой за собой. Последняя жизнь, которую забрал гвоздь, должна была принадлежать ему самому. Острые осколки его мыслей скользнули под кожу. Оно забыло. Как оно могло забыть, что то сделало? Когда оно каким-то образом избежал обломков своей неудачи, когда оно проснулось, холодное, истекающие кровью и одинокое, на пустынном, тихом Перепутье, оно осмелилось думать, что может вернуться домой. Оно позволило себе встать, пошатнуться вперед в надежде достичь своего отца, в надежде, что оно еще не стало непоправимым. Ему следовало лежать там и позволить потере пустоты завершить работу. Оно не умерло. Оно должно было умереть. Его сестра спасла его. Она не знала, что оно сделало. Она не знала, что оно пыталось сделать . Его рука сжималась все сильнее и сильнее, пока оно почти не почувствовало уколы когтей сквозь слои шелка. Что бы она сделала, если бы знала? Если бы она знала, что почти вся ее работа заключалась в том, чтобы увести его от грани смерти, которую оно навлекло на себя? Оно надеялось, что она не спросит. Оно надеялось, что ему не придется говорить ей об этом. Оно скрутилось сильнее, не касаясь ее, потому что она была такой маленькой , такой драгоценной и ее было так легко сломать, оно поджало колени позади себя и наклонилось вперед, пока его туловище не закрыло ее из виду. С пустой улицы снова налетел дождь, холодные капли падали на ободранную кожу, и оно дрожало, выражение дискомфорта терялось среди непрерывной тряски парализованных конечностей. Там никого не было, еще не было, но оно смотрело через открытую дверь на тихую улицу, на слабый свет люминесцентных фонарей на скользких булыжниках, на тени молчаливых, темных домов, уходящих в даль. Если бы какая-нибудь проходящие мимо оболочка знала, что её ждет, если бы она увидела за иссохшими обломками полубога, сгорбившегося над вялой грудой своей сводной сестры, если бы они почувствовали, какая сила все еще сохранялась в хрупком теле сосуда, если бы они осознали пылкую решимость, которая все еще горела в этих черных-черных глазах — Если бы у них хватило ума чувствовать страх, они бы убежали. Сегодня вечером на улице не было оболочек. В тени не таилось никакой угрозы. И все же сосуд наблюдал и ждал. Оно будет ждать столько, сколько потребуется.