Потерянный родственник

Дождь по крыше был первым, что оно услышало. Свет снова стал ярче, хотя и лил в другом направлении, и вид, когда его глаза открылись, был не таким, каким оно ожидало. Но цвета были правильными, и пустой дверной проем, на который оно смотрело, был тем, который оно видело раньше, поэтому оно подавило страх и моргнуло снова и снова, пока все не прояснилось, пока его воспоминания не вернулись на место. Ах. Это был вход в дом. Оно лежало на полу, а не на матрасах, что и объясняло болезненную скованность его конечностей. Да, оно это помнило. Оно помнило… Оно помнило, как ползло по полу к телу сестры, отчаянно пытаясь понять, дышит ли она еще, жива ли. Оно помнило, как склонилось над ней в полумраке и с затаенным нетерпением ждало, пока боль медленно нарастала — боль в плече, да, и в руке, и в пульсирующей голове, но также и боль незнания, страха. Его разум был таким же неустойчивым, как и его тело, неустойчивым, неуравновешенным, медленно приближающимся к краю. А потом она пошевелилась и села, и с ней действительно было все в порядке, и даже знакомый мучительный стыд не мог заглушить его облегчение. Оно сделало глубокий, осознанный вдох, оценивая свое физическое состояние, на что у него уже давно не хватало спокойствия и контроля. Какое это имело значение, когда оно горело изнутри? Дни походили друг на друга, каждый проходящий час лишь предвещал марш пламени. Теперь все было по-другому. Присутствовать так, как раньше было невозможно. Возможно, спад лихорадки, покалывание ран, покой и сон — оно не могло сказать, но знало только, что боль уже не горела, что дыхание стало несколько легче, и оно лишь слегка вздрагивало, когда движение тревожило его, болели конечности и порезы на спине и плечах. Звуки поблизости затихли, звуки настолько затихли, что сосуд замечал только их отсутствие. Что-то, что почти исчезло под стуком дождя: шепот ниток, и шелест ткани, и низкий, хриплый голос сестры, напевавшей про себя. «Холлоу?» Она все еще называла его этим… именем? Должно быть, это имя, даже если оно было всего лишь сокращением названия, лишь горько-сладким напоминанием о том, чем оно должно было быть. Его отец делал выговор тем, кто упоминал о нем фамильярно, с любовью или чем-то еще, кроме царственного провозглашения его титулов. Подобные промахи случались редко и ограничивались только новичками при дворе; Херра забывала про это, и не раз. Хотя теперь оно задавалось вопросом, действительно ли правильная форма обращения ускользала из ее головы, или она ударила по слабости, которую чувствовала в Бледном Короле, не имея возможности напрямую одарить его своими колкими комментариями, но зная, что выбранный им сосуд был предметом раздора. Оно переживало подобные споры со своей обычной апатией. Ему не вредило то, что его назвали неправильным именем, как и подозрительные взгляды паучьей королевы, устремленные в его сторону. Тот же взгляд оно увидело в глазах ее дочери, когда наконец встретил ее. Ничто из этого не имело значения, и ни один из ударов не достиг цели, и все же его отец все равно поддавался на насмешки, выпрямляясь и высасывая все эмоции из своего голоса, как пустоту из неисправного королевского слепка. Но Отца не было здесь для того, чтобы отчитать сестру за промах или увидеть, как оно реагирует на что-то, что не входило в список его названий. Мягкий вопрос не был приказом, как и ее вчерашняя просьба не была приказом. Она не привыкла им командовать, и оно даже не должно было понять, о чем она его просила, но оно это сделало. Оно знало, чего она хочет, и хотело доставить ей удовольствие, и, возможно… возможно, оно не будет за это наказано. Оно повернуло голову. Она сидела перед широкими, залитыми дождем окнами, на её коленях лежал кусок ткани, в руке была швейная игла, из ушка которой тянулась тонкая нить. Она остановилась на середине стежка, а теперь опустила руку и смотрела на него с тяжелым молчанием, которое оно не знало, как истолковать. В ее голосе не было ни досады, ни гнева, но то, как она смотрела на него, заставило задуматься, действительно ли оно поступило правильно, ответив на ее вопрос — оно почти забыло, что она, возможно, проверяла его, выискивая его недостатки, как пятна, ему захотелось вздрогнуть, только вздрагивание было бы еще одним недостатком, поэтому оно застыло, пригвожденное ее взглядом, будто она вцепилась когтями ему в горло. Ему было слишком удобно, оно позволило себе расслабиться, хотя и так слишком много раз тратило свои шансы… «Доброе утро», — сказала она. Загадочные слова полностью остановили его поверхностное дыхание. Затем, когда больше ничего не последовало, оно позволило себе продолжить, надеясь, что она не заметит, что оно отреагировало так же, как на боль, на яркий свет или на пристальное внимание в лаборатории. Не надейся. Прошли дни с тех пор, как эти мантры в последний раз мелькали в его сознании, дни с тех пор, как оно в последний раз было в состоянии похоронить свою собственную слабость, и возвращение к своим старым привычкам теперь было похоже на попытку втиснуться в сброшенную оболочку, которая больше не подходила. Она видела. Она видела, как оно говорило. Она видела, какой трясущийся беспорядок возник после этого, — и вообще ничего не сделала. Ничего, просто сидела рядом с ним, пока оно медленно распутывалось, пока онемение и усталость затмевали его кружащиеся мысли, пока его тело наконец не подвело его, прогибаясь под совокупным весом ужаса и истощения. Оно не могло переносить все это так же хорошо, как раньше. И все же его сестра, казалось, не стыдилась его. Она ничего не сказала, не осудила — лишь предложила самый простой жест. Рука, поглаживающая его лицо, едва слышимый шорох когтей по маске. Что-то, чего оно не чувствовало с тех пор, как вылупилось, с тех пор, как мягкие лапки других сосудов похлопывали и толкали его в темноте, наполовину ища утешения своих сородичей, наполовину отчаянно пытаясь вырваться из удушающей путаницы. Всю свою жизнь оно было свидетелем утешительных прикосновений. Ласковое поглаживание панциря вьючного жука. Мягкое прикосновение руки к лицу детеныша. Тяжелая, настойчивая хватка влюбленных, запутавшихся в уединенной нише дворца, вне поля зрения всех, кроме бессмысленного сосуда, для которого их объятия не должны были ничего значить. Тусклые, далекие воспоминания о его рождения, бездумной потребности и любопытства, прежде чем кто-либо из них познал свет, боль или цель, казалось, не могли сравниться ни с чем. Его сестра продолжала давать ему то, чего ему не следовало иметь. Комфорт. Прикосновения. Голос, который не был похож ни на один другой, голос, который говорил посредством движения, а не звука, и тем не менее был голосом. И даже когда оно бросило ей вызов, даже когда оно использовало голос, который она дала ему, чтобы восстать против всего, чем он должен был быть… Она не наказала за это. Оно не могло объяснить, что попросил отсрочку только потому, что боялся собственной способности причинить ей вред. Оно было создано, чтобы страдать. Оно с радостью вынесет все, чего бы она ни попросила. Оно никогда не попросило бы прекратить боль. Оно никогда не будет молить о пощаде. Страдания были его долгом, его правом по рождению, его вечным позором. Оно родилось ущербным, способным чувствовать и причинять боль, и боль жизни была его наказанием. Ничто из этого не было для нее очевидным, и ничто из этого не было легко передано теми скудными словами, которые она научила его произносить. Она не спрашивала, а оно не могло объяснить, ему не разрешалось объяснять, но впервые желание раскололо его грудь, как лезвие, и сердце не перестало болеть. Другой страх — неужели страхи никогда не иссякнут? — овладел им. Оно соскользнуло. Точка невозврата пройдена. Оно упало так низко, что больше не могло подавлять ужасную потребность, которая накапливалась в его венах, словно ядовитое давление света сновидения… «Я надеюсь ты хорошо спал.» Его сестра вернулась к шитью, не обращая внимания на хаос, кружащийся в его глазах. Оно всплыло на мгновение, когда ее взгляд оторвался от него, и странная неловкость ее слов порвалась. Оно вздохнуло, почти освободившись от сокрушающего страха, который его охватил. Она не знала, что делать. Даже ее руки, казалось, колебались, пальцы сжимались и разжимамались на игле, и она тупо смотрела на ткань у себя на коленях — часть еще одного плаща-занавески, вероятно, предназначенного заменить ту, которую она разрезала на куски, — как будто это умение, тоже покинуло ее, вместе с умением поддерживать беседу. И неудивительно. Почему она пыталась с ним поговорить? Почему сейчас? Ты чувствуешь боль. Ты можешь чувствовать. Теперь она казалась потерянной, хотя оно и не решалось приписать такое чувство такому целеустремленному существу. Для полубога, порождения Бледного Короля и ребенка Глубинного Гнезда, где оно знало, что быть потерянным было смешно, и быть обвиненным в этом означало получить величайшее оскорбление. Но чем еще могло быть это колебание? Зачем еще ей менять свое отношение к этому предмету, почему еще она будет отводить от него взгляд в тишине, которая почему-то стала неловкой? Было ли это все из-за того откровения? Приказа, которого оно ей дало? В тот момент, когда она посмотрела на него в неприкрытом шоке, и нового, ужасного осознания, зародившегося в ее глазах? Значит, что-то изменилось. Она покинула комнату только для того, чтобы вернуться и встать на стражу рядом с ним, предлагая свое присутствие и свое прикосновение, чтобы дать утешение, которого оно никогда раньше не получало. Она оставалась, час за часом, хотя оно ожидало, что в любой момент она забеспокоится, бросив его на произвол судьбы и страха, как и следовало бы сделать. И теперь она, казалось, не решалась командовать им, скрывая свои желания за вопросами и любезностями, заставляя его искать то, чего она хочет, нащупывая в темноте действия, которые раньше были так ясны. Ох, что оно сделало? Она воткнула иглу в ткань и отложила работу в сторону, повернувшись к нему лицом и крепко сцепив руки, как будто ей нужно было удерживать их неподвижно. Один глубокий вдох, и она заговорила. «Я хотела бы… извиниться. За прошлую ночь.» Извиниться? Оно оставалось неподвижным, хотя растерянность, звучавшая в нем, казалось, была достаточно громкой, чтобы сестра могла это почувствовать. Но она даже не взглянула на него — она все еще смотрела в пол перед собой, и оно слышало скрипучий шепот ее клыков, скрежещущих друг о друга. Извинения, казалось, не шли естественным образом. «Я не хотел тебя расстраивать. Я… поступила безрассудно и заставила тебя чувствовать неоправданное беспокойство. Этого больше не повторится.» Какими бы неестественными ни были слова, за ними было что-то реальное, иначе она бы не заставила себя говорить. Сожаление? Смущение? Что-то в том, как сжались ее когти, в том, как ее рога наклонились вниз, в приглушенном блеске ее острых-острых глаз. Из-за чего она могла извиняться? Это была неизведанная территория, незнакомый туннель, уходящий в темноту. Оно… не знало, что с этим делать. Под дымкой растерянности оно смутно осознавало, что это еще одна вещь, вроде имени, которого не следует давать. Какая польза от извинений? «Сейчас.» Его сестра выпрямилась. «Есть кое-что, что мне нужно тебе сказать». Она встретилась с ним взглядом, хотя и ненадолго. Изучение пустоты было нелегким испытанием даже для полубогини. Она пожирала свет, тепло и сознательные мысли, и даже король предпочитал не смотреть ему прямо в глаза. Хотя, возможно, это было скорее горе, чем дискомфорт — нежелание выдерживать взгляд мерзости, носившей лицо его ребенка. Затем оно заметило страницы, лежавшие на полу между ними. Его сестра прервалась, чтобы рассмотреть их, с беспокойством и напряжением, что наводило на мысль, что ей было более некомфортно смотреть на них, чем на него. На страницах были пометки, похожие на поспешные наброски углем, которые невозможно было расшифровать под таким углом, и оно не должно было быть любопытным, не должно было загонять корчащееся напряжение в его нутро, пока ждало ее объяснений. Что ей нужно было ему сказать? Что, по ее мнению, ему нужно было знать? — Не мог бы ты дать мне руку, пожалуйста? Опять не приказ, а просьба. Никто никогда не взаимодействовал с ним подобным образом — ни его отец, ни рыцари, ни жрецы, ни учёные, наблюдавшие за его линькой. Их проинструктировали, как им правильно командовать, чтобы свести к минимуму недопонимания и гарантировать, что их слова будут поняты. Сосуд не мог делать выводов или интерпретировать, а действовал только по четким инструкциям. Если команда была нечеткой, сосуд не действовал. Оно помнил, как его отец сказал это один или два раза с такой абсолютной убежденностью, что это была скорее скука, как будто он произносил эту речь дюжину раз. И, возможно, так оно и было, за пределами его слышимости. Он не знал, что оно слушает, что запретные мысли кружатся под его маской при каждом слове, исходившем из его уст. Оно не знало, хотя оно никогда не слышало, чтобы он так приказывал, оно стремилось быть пустым каждым мгновением своего существования. Сила его предположений, глубина его знаний — все это было вечной тяжестью, давившей на него, формой, которая сжимала его члены, придавая ему тот вид, который желал он. Какое-то время оно даже думало, что оно действительно то, чего он хотел, что несколько небольших недостатков не будут иметь значения перед лицом такой благочестивой веры. Ее сестра считала иначе. Она знала, что оно способно рассуждать. Она догадывалась, что оно умеет думать. Отчаянная попытка защитить ее разоблачила то, чем оно было — провалом — и теперь оно не могло вернуться назад. Это не означало, что страх исчез. Это не означало, что оно могло удержаться от колебаний. Это не означало, что его рука была устойчива, когда оно протянуло её ей, поместив запястье в вытянутую ладонь. Похоже, она не возражала. Ее руки сомкнулись вокруг его пальцев, тепло ее панциря и шероховатость подушечек ладоней притупились слоями шелка. Оно уловило тот момент, когда она собралась с духом, чтобы посмотреть ему в глаза, дыхание, которое зашевелило, а затем успокоило ее плечи. «У меня есть новые знаки, которым я могу научить тебя». Ее руки крепко сжимали гораздо большую ладонь, пальцы едва охватывали её. — Для этого мне придется развязать твою руку. Она остановилась, вздохнула и какое-то время ничего не говорила. Когда она заговорила снова, ее голос был низким и торжественным, и было ощущение, что это, имело для неё первоочередное значение. «Я не хочу, чтобы ты причинил себе вред. Если понадобится, я перевяжу тебе руку, и ты попрактикуешь знаки в другое время». Быстрый импульс стыда ударил его в грудь, словно стрела, отброшенная броней. Боль от синяков осталась даже после того, как её голос затих. Оно не ответило ей. Оно не могло — она держала его руку неподвижно и уже начала отрывать шелк, связывавший его пальцы. И не было в ее словах ни просьбы, ни желания говорить. Ему не обязательно было отвечать. Ей не обязательно было знать, что это было обещание, которое оно не могло ей дать. Его рука ощущалась странно, когда она сняла обертку, воздух казался почти шокирующе холодным для его панциря, каждый сустав стал мягким и чувствительным после того, как она разрезала амортизирующий шелк. Когда она закончила, то наклонилась вперед и положила его руку вниз, прямо под грубые следы, оставленные его собственными когтями, ниже линии волдырей, которые все еще пульсировали между его нагрудными пластинами. Оно не шевелилось, хотя кончики его пальцев покалывали, хотя когти царапали грудь при дыхании, словно осколки кремня. Оно не хотело ее разочаровывать. Оно старалось — кажется, сосуд всегда старался. Всегда старался. Никогда не добивался успеха. Его сестра поерзала на полу рядом с ним и еще раз успокоилась. Мягкий, приглушенный страх нарастал по мере того, как тишина удлинялась. Оно пыталось дышать, оттолкнуть страх, спрятать, точно так же, как оно это делало, когда было чистым. Это ему тоже не вполне удавалось. Она тоже боялась. И снова вопрос о том, что, по ее мнению, ей нужно было сказать, встал на передний план. Может быть, выходя из дома, она обнаружила что-то ужасное? Хотя оно не знало, что может быть хуже, чем осознание того, что королевство опустело, что даже на улицах его столицы не осталось никого, кроме волочащихся мертвецов. Наверняка его отец тоже знал, что оно потерпело неудачу. Конечно, он видел, что оно сделало. Возможно, забота сестры о нем теперь была по необходимости тайной, вопреки его желанию. От этой мысли оно чуть не содрогнулось. Сосуд посвятил себя ей. Его отец никогда не пожелал бы увидеть его снова, по крайней мере сейчас, когда он больше не мог использовать его, если только он не желал подвергнуть его заслуженному наказанию, разрушить его и вернуть из его руин всё, что он мог. До сих пор оно отчаянно цеплялось за иллюзию, что кто-то все еще может найти его полезным. И это было еще одним свидетельством его слабости, того, что оно желало цели, что оно было готово верить, что что-то в нем можно спасти, хотя бы для того, чтобы побороть ужасный захватывающий страх, который овладел, когда эта иллюзия рухнула. Слабое, оно было слабым, и этого больше нельзя было скрыть. Оно должно быть тем, кто просит прощения. Тот факт, что его сестра не критиковала и не обвиняла его, что, по какой-то причине, она считала, что его искалеченную оболочку стоит спасти, ставил под сомнение, осознавала ли она степень его неудачи. Истинная причина возобновления инфекции могла быть для нее не очевидна… Или не была. Пока оно не проявило себя. Пока оно не показало ей, как далеко зашел его обман. Страх поднялся выше. Она и раньше сообщала ему о вещах — о таких мелочах, как ее планы прочистить раны, или позаботиться о своих припасах, или выйти из дома на охоту. Что, если она приняла решение о его судьбе? Убедили ли её его действия в его недостатках, если раньше она не была в них уверена? Неужели у нее закончилось применение для этого предмета? Она собиралась уйти? Его дыхание участилось, непрошеное, и оно попыталось — оно попыталось — заставить себя успокоиться, но его усилия были бесполезны против нарастающего прилива. Бесполезно, бесполезно. Это не удалось; оно продолжало терпеть неудачи. Но- Она сказала, что у нее есть что-то, чему оно должно научиться. Она сказала, что можно попрактиковаться позже. Зачем ему нужны знаки, если не для того, чтобы говорить с ней? Пожалуйста останься. Мольба представляла собой одиночный барабанный бой, однотонный ритм в его голове. Пожалуйста, останься, пожалуйста, останься, пожалуйста… «Ты можешь повторять за мной знаки». Голос сестры прервал его, и оно резко оборвало мысли. Оно должно слушать. Он должен быть готово сделать то, что она просит. Она взглянула на бумаги на полу, затем выпрямилась и подняла правую руку. «Меня зовут Хорнет».

***

Ее брат никак не отреагировал на ее имя. Ни наклоном головы, ни вдохом. Он также не пошевелилися, чтобы повторить знак, который она себе назначила — быстрый удар рукой вниз, чтобы все пальцы сомкнулись, как капкан. Она ждала. Если не считать небольшого ускорения дыхания, Холлоу оставался нечитаемым, пока она говорила. Она заметила дрожь в его руке, когда он давал ей её, но это можно было объяснить физическим напряжением; у нее действительно не было возможности узнать, были ли эти небольшие признаки эмоциональными сигналами или физическим последствиями ран, которые ей удалось залечить лишь наполовину. И вот в чем проблема: раньше она подвергала сомнению каждую реакцию, которую видела в нем, любые признаки рассуждения или мысли, и она все еще делала это сейчас с тревожной легкостью. Ее первым инстинктом было предположить, что молчание означает пустоту, но молчание — это все, что он когда-либо мог ей дать. Она не могла продолжать думать, что он не общается, потому что не может. Он доказал, что может. Да, под принуждением и в полубреду от боли и лихорадки, но она не могла просто игнорировать это. Почему он игнорировал ее сейчас? Возможно, ожидал подсказки или четкого приказа… или просто застыл в замешательстве или неуверенности. Она проснулась рано, несмотря на усталость, ее разбудил смутный и тревожный сон о Черном Яйце, о котором она не могла вспомнить ничего, кроме огня, сладости и шипения угасшей пустоты. Чтобы дистанцироваться и чтобы ее руки перестали дрожать, она вымылась и привела свои вещи в порядок. В более ясном настроении, чем прошлой ночью, она поняла, что, возможно, было не самым разумным поступком оставлять оружие Холлоу в пределах легкой досягаемости, и сумела оттащить его в сторону и спрятать завернув в коврик, не разбудив его. Затем, не в силах снова заснуть, она провела мучительный час или около того, сгорбившись над собранными страницами, зарисовывая придуманные ею знаки, разбирая, что она хочет сказать брату, как ей передать свои желания, не давая прямых команд. Она вспомнила все приказы, которые, как она слышала, отдавал ему отец, и все те, которые она сама давала до сих пор, и выработала несколько фраз, которые, по ее мнению, она могла бы безопасно использовать — просьбы, которые уважали бы его желания, если бы он решил не подчиниться, но с помощью которых все равно получила бы нужные ей результаты, если бы у него не было возражений. Однако теперь ей пришлось признать реальность того, что ее усилия были недостаточно хороши. Он уже реагировал на эту формулировку раньше, поэтому теперь его сопротивление озадачило ее. В растерянности она просто повторила знак и свое имя, теперь немного медленнее, и почувствовала, как его глаза следят за ней, кружащаяся черная буря обрушилась на ее руку, когда она провела ею вниз вдоль всего туловища. «Хорнет». Тишина была почти невыносимой теперь, когда она знала, что за этими пустыми глазами скрывается разум. Было соблазнительно забыть, что он заговорил с ней без подсказки, что он признался, что чувствует боль, что она видела, как он свернулся и дрожал в неоспоримом ужасе. Она стиснула челюсти и сидела рядом с ним в этой тишине, отказываясь ее нарушить. Она вспомнила легкое прикосновение его маски к ее ладони, безмолвную мольбу об утешении, ободрении. Он не был безмозглым. Безмозглая вещь не будет просить, чтобы ее поддержали, прикоснулись или утешили. Он не был неразумным, независимо от того, насколько пустыми был его взгляд и сколько времени ему потребуется, чтобы ответить. Она подождет. Либо он решит ответить самостоятельно, либо ей придется повторить свою просьбу. Он раньше подчинялся этому приказу — она знала, что он понимает. Прошло совсем немного времени. Может быть, полминуты, но по ощущениям это было полвека. Она отказывалась ерзать. Она не чувствовала необходимости ерзать или извиваться, когда преследовала добычу в дикой местности. Терпение, возможно, не являлось ее главной добродетелью, но она не смогла бы коротать столетия в одиночестве, если бы не научилась сидеть спокойно и ждать. Рука Холлоу поднялась. Она напряглась, в ее груди закрутилась запутанная нить эмоций: гордость, нервозность, волнение. Хотя он двигался медленнее, чем она, и его пальцы сильно дрожали, он не вздрогнул и не отвернулся, точно копируя ее движения, называя ими её имя. Хорнет. Она уже много лет не слышала своего имени. Пока не встретила Квиррела на берегу озера. Это было не то же самое, что услышать его вслух — не то, что она когда-то с тоской представляла себе как их первую встречу, когда у нее еще даже не было собственного имени, а Холлоу не имел возможности ей ответить. Это была фантазия, и она знала, что это — всего лишь хрупкие мечты одинокого ребенка вдали от дома, который не мог не цепляться за остатки своей семьи. Она представляла, что было бы, если бы Чистый Сосуд мог слушать, мог говорить, мог взять ее руку, склониться над ней и поприветствовать ее во Дворце с искоркой озорства в глазах. Ее первый взгляд на него, стоического и непостижимого, стоящего по стойке смирно за троном ее отца, развеял это представление в прах. Он казался образцом, скульптурой идеального солдата. Она украдкой поглядывала на него во время долгого приема и последовавшего за ним банкета, и ни разу не видела, чтобы он моргнул, переместил свой вес или позволили своим тяжелым рогам склониться. Лишь длинные — размеренные вздохи, от которых шевелился его нагрудник, намекали, что на самом деле это не статуя. В ту ночь она плакала. За собой, своей матерью, своим братом, своим домом. После этого она отказалась от своих фантазий. Дворец не был местом для мечтаний. Это было похоже на искаженное осуществление той мечты, как и многие другие вещи. Ни одного голоса, который мог бы произнести ее имя, мир рухнул еще до того, как он узнал, что оно у нее есть. Но тут была тень брата, который у нее мог быть. За этой несовершенной маской был кто-то — кто-то, кто мог думать, кто-то, кто мог чувствовать боль и печаль и… возможно, даже любовь. Острое чувство вины сдавило ее внутренности и потянуло. Она посмотрела вниз, глядя в никуда, ее тщательные наброски лишь мешали черным линиям в ее поле зрения. Любовь. Она не должна её хотеть. Ей это не нужно. И даже если бы она её и имела, то она этого не заслужила. Не после того, как она уничтожила так много представителей его вида. Не тогда, когда она была причиной того, что он был почти один в мире. Кровь, которую они разделяли, была всего лишь проклятием, связавшим их вместе. Он не должен быть к ней лояльным. Он заслуживал лучшего, чем надменный змей-паук, на руках которого кровь собственной семьи. Белая маска, многочленистые пальцы, когти блеклого, убийственно-серого цвета, словно испачканная в чернилах игла, такая длинная и острая… Она стряхнула воспоминания, высвободив свои зазубренные и покрытые шрамами когти из твердых кулаков, в которые они сжались. Она была единственной, кто стоял между Холлоу и мучительной смертью, которая уже давно его поджидала. Она была всем, что у него есть, хорошо это или плохо. Но она не должна позволить ему полюбить ее.