Herz und Seele so verschenken
An jemand der es Wert ist
Und wenn ich fort bin mich vermisst
Sonntags Kaffee und auch Kuchen
Und die Großmutter besuchen
♫ Rammstein — Lügen
Закусив губу, Элайза приложила к себе вешалку, глядя в зеркало и прикидывая, как это будет смотреться на ней. Как могло бы смотреться на ней. Она была приличной девушкой; приличные девушки таких вещей не носили. Приличные девушки много чего не делали. То, чего ей недавно захотелось в постели, входило в этот список, но Элайзе это не помешало; в вопросах секса она договорилась со своей внутренней моралью, и то, что нравилось им с ее законным мужем обоим, не считалось плохим. Эта пижама Иоганну тоже непременно бы понравилась. Или это была не пижама. На обычную пижаму сей предмет одежды не походил, но продавался, как нечто, в чем можно спать. Или не спать, как получится. «Увидев тебя в таком, мужчина скажет, что ты проститутка», — говорила бабушка, наставляя Элайзу; пубертатного периода она достигла, будучи под присмотром фрау Гофман, рожденной в 1913 году. Бабушке исполнилось шестьдесят, Элайзе — тринадцать. Бабушка твердила ей, что роль женщины в обществе — это три «К»: Kinder, Kirche и Küche, и сама жила по тому же принципу: воспитывала детей, готовила завтраки, обеды и ужины, примерно посещала церковь в положенные дни. У Элайзы не сложилось ни с одним из трех. Но при муже — почему нельзя? Почему она должна наряжаться в детскую пижаму с динозавриками? Фауст не раз видел ее голой. Вряд ли его удивит обычный минимум ткани. Как говорил Зигмунд Фрейд — «Сексуальным отклонением можно считать только полное отсутствие секса, всё остальное — дело вкуса.» Элайза решительно принялась облачаться в пеньюар. — Любимая, ты где? — позвал ее Иоганн. Отсутствие жены рядом дольше десяти минут он все еще переносил с трудом. Сто раз говорил себе, что ей нужно личное пространство, и сто раз ее личное пространство нарушал — даже ванную уже не раз предлагал принимать вместе. — Уже иду! Фауст заставил себя не заглядывать в маленькую гардеробную, пристроенную к спальне, и улегся на кровать прямо поверх покрывала. Заложил руки за голову, зажмурился и попробовал считать овец, но сбивался на третьей, начиная задумываться, какие опасности могут преследовать Элайзу в этой комнатушке. Она может удариться о дверцу шкафа. Может упасть, разбить зеркало и пораниться осколками. Может поскользнуться на полу; Элайза обладала способностью спотыкаться на ровном месте. Но если бы она разбила зеркало, он бы услышал. Иоганн зажмурился до боли в веках, диагностируя у себя легкую паранойю — хорошо, если пока легкую. Было бы ужасно неприятно сойти с ума, когда сбылось его главное желание и он стал по-настоящему счастлив. Еще ужаснее было бы надоесть Элайзе со своей гиперопекой. Что, если она так долго в гардеробной, потому что прячется? Что, если ее утомляет его постоянное внимание? Что, если ее тяготит все время понимать, что он сначала ее вылечил, потом всячески пытался воскресить и потому она должна быть ему благодарна, и из-за этой благодарности не станет прямо говорить, если ей что-то не нравится? — Дорогой, — она выглянула из-за двери, мгновенно развеяв все его сомнения. — Я немного… решила немного поэкспериментировать со стилем. — Со стилем? Собравшись с духом, Элайза вышла к нему. Фауст приподнялся на локтях, восхищенно распахивая рот и окончательно забывая про свои страхи — это действительно был… эксперимент. Нечто совершенно новое. Обычно она носила смешные милые пижамы с узорами в виде каких-то животных — слоников, котят, бегемотиков и прочих созданий, которых считала симпатичными, и в этих детских нарядах все равно была сексуальной. В этом же… У Фауста пересохло во рту. — Нравится? — Элайза смущенно покраснела. Ее тело обтекала прозрачная ткань, но, хотя доходила длиной до бедер, не скрывала почти ничего. Грудь обтягивал белый кружевной лиф, бедра — белые же стринги. Она распустила волосы, и те золотом струились по обнаженным плечам. — Господи, — Фауст облизнул губы. — Это… это… ты такая красивая. — Я подумала, — Элайза сдвинула бровки, — что мне хотелось бы… Эрик Берн говорил, что секс должен быть наслаждением для всех чувств… — То есть? — Иоганн напрягся. Элайза поняла, о чем он волнуется, и заулыбалась. — Нет, у нас все прекрасно. Я просто пытаюсь объяснить, что то, чего я хочу, совсем не странно и не плохо. Зигмунд Фрейд говорил, что между двумя в постели все абсолютно нормально, если оба получают удовольствие. — А чего ты хочешь? — заинтересовался Фауст. Щеки Элайзы стали пунцовыми. — Брось, милая, — он встряхнул головой. — Ты же не стеснялась… ну, тогда. — Тогда я только проснулась и не успела окончательно осознать, что творю, поэтому позволяла себе все, — объяснила Элайза. — Но сейчас я полностью в здравом уме, и… Verdammt! — вспыхнула она, разозлившись сама на себя, и выпалила, — Я хочу быть сверху! — Всего-то? — рассмеялся Фауст. — Какой кошмар. Какое ужасное извращение! — Заткнись, — Элайза потерла щеки. — Лучше раздевайся. Лоскут серой кожи Иоганн со своего тела убрал — когда жена спала, оставил Франки за ней присматривать и поработал над собой в лаборатории, так что на груди остались только те самые возбуждающие ее порезы и швы. Элайза смотрела, как он снимает одежду, и медленно ее смущение уходило. Трактаты Фрейда, всплывающие в памяти, напоминали, что все ее желания нормальны. Нет ничего неприличного. Правила этикета важно соблюдать публично или с чужими, с самым родным на свете человеком все эти правила не нужны — те, которые не касаются откровенных обидных грубостей. Фаусту плевать, что она кладет локти на стол, когда ест, что иногда она громко смеется и что иногда ругается. Как говорил Кант, супруги должны стать единой моральной личностью. С ними такого не произошло; Элайза не была согласна с Кантом, ибо становление единой личностью означало растворение в другом человеке, что было неправильно и нездорово, но в словах Канта было и рациональное зерно. Элайза оживала — медленно, постепенно возвращала себе все свои прежние качества, о которых забыла, о которых забыл и Иоганн — или помнил и ждал их проявления. Она закончила факультет философии, любила цитировать великих мыслителей к месту и не к месту и читала не только сказки, но и сложные пространные трактаты. Сейчас было не время для философии. Только не сейчас. — Не двигайся. Фауст послушно замер. Элайза потянула свои трусики вниз, переступила, оставшись без них. Подошла к кровати, села, оседлав его бедра. Прижалась лобком к члену, двинулась вверх-вниз, сорвав с губ мужа рваный стон. Его руки потянулись к ней, но она его остановила. — Я сказала не двигаться. — Да… — в голову Фаусту пришла шальная мысль, и он добавил на выдохе, — госпожа. Глаза Элайзы загорелись еще ярче. Приподняв бедра, она опустилась на его член, сразу принимая на всю длину, сладко застонала, начиная двигаться — плавно, как в танце. Лучше всего было в этот момент видеть его лицо. Элайза всегда хотела видеть лицо мужа во время секса, ей нравилось смотреть, как темнеет его взгляд, как он любуется ею, как восхищается — так смотрят вправду скорее на богинь, чем на женщин. — Элай… за… Она прижалась грудью к его груди, и кружево проскользило по коже. Фауст сдавленно застонал — эти белые кружева сводили с ума, как и то, что Элайза не разделась полностью. И не торопилась ускоряться, что тоже заставляло его терять разум и контроль, хотеть больше, еще больше, так — мало, недостаточно, ей тоже мало, он знал. — Прости, я… Фауст перехватил ее бедра, аккуратно переворачивая на спину, вошел, двигаясь быстрее, сминая в пальцах ее пеньюар, целуя в губы, лаская грудь — еще-еще-еще, все равно мало, всегда мало. Раствориться в ней, растворить ее в себе, стать единым целым, и остаться так навсегда. Только когда они оба одновременно достигли оргазма, Иоганн понял, что о презервативе никто из них не подумал, что с его стороны было вопиющей безответственностью — Элайза четко озвучила, что не хочет детей, и если ей было простительно забыть о контрацепции, то ему — нет. Он был врачом, он учился на врача, он родился врачом — словно, давая ему имя, родители уже приписали рядом «доктор». Элайза постигала медицину достаточно легко, но не погружалась в нее настолько сильно. С другой стороны, Элайза могла передумать насчет материнства. В любом случае он должен был вспомнить. — Не мучайся, — она потерлась носом о его нос. — Я выпью противозачаточные. — Они не дают стопроцентной гарантии, — Фауст виновато моргнул. — Не подумай, я буду счастлив любому повороту событий, но если ты сама не хочешь… — Не хочу, — согласилась Элайза. — Хотя иногда мне интересно, каким мог бы быть наш ребенок, но воспитывать детей… я не умею. Думаю, в моем нежелании их иметь есть доля эгоизма. Если у нас будет ребенок, то ты будешь любить и его или ее, а не только одну меня, — она тихо засмеялась. — Это так глупо, да? Ревновать к детям. — Если честно, — сказал Фауст, целуя ее плечо, — я не представляю, как могу любить кого-то, кроме тебя. Но что, если все-таки?.. — Надеюсь, что нет, — поежилась Элайза.***
Никакой беременности не наступило. Сквозь сон Фауст услышал шевеление рядом, шестым чувством ощутил, как Элайза встает, убегая в сторону ванной, и сдержался, чтобы не кинуться за ней. Зарылся носом в подушку, представил жену рядом, но все равно чувствовал — она не рядом, и успокоился, лишь когда она вернулась. Не открывая глаз, потянулся к ней, но Элайза дернула плечом, сбросив его руку. — Не трогай, — и накрылась одеялом с головой. Вопреки всему, Фауст не забеспокоился — такие нотки в ее голосе он слышал не раз. Давно, но неоднократно. Это было более чем нормально, это подтверждало, что его любимая жива, и это значило, что их незащищенный секс не поспособствовал зачатию.***
За завтраком Элайза жевала бутерброд, злая, как тысяча ос. Фауст не решался с ней заговаривать — не знал, с какой стороны подступиться, как не задеть ее и не обидеть. Это было очень сложно; иногда в такие дни ему казалось, будто он ходит по минному полю. Неосторожный шаг, и сразу же безудержный взрыв эмоций. Самых странных — Элайза могла разозлиться, могла расплакаться, а иногда, наоборот, смеялась. Потом она называла себя сумасшедшей. Бутерброд был вкусным — со свежей ветчиной и ржаным хлебом. Кофе тоже был вкусным, сладким, ароматным, идеально заваренным. За окном падал снег, медленными танцующими снежинками опускаясь на землю. Элайзу окружала самая уютная на свете атмосфера теплой украшенной к Рождеству кухни, напротив сидел самый любимый на свете муж, и она должна была ощущать себя счастливейшей из женщин, а не раздумывать, по какому поводу можно поругаться. Даже сахара в ее кофе Иоганн положил столько, сколько она любила — как всегда. К чему придраться, Элайза не находила. Совершенно. Это раздражало и одновременно расстраивало. Элайза потерла переносицу, строя в мыслях логическую цепочку: ее муж — идеальный, следовательно, она очень сильно его любит, следовательно, поэтому прямо сейчас ей хочется разрыдаться от нежности и от досады, потому что, опять-таки, ее муж — идеальный, и она ничем не заслуживает такого трепетного обожания. — Фауст, — спросила Элайза, — за что ты меня любишь? Иоганн напрягся. Вопрос был с подвохом. В эти дни почти все ее вопросы могли оказаться с подвохом. — За все, — осторожно сказал он. — Это слишком размыто. Серьезно, — Элайза наморщила носик. — Чем я тебя заслужила? Я обыкновенная. Сам посмотри: ты великолепный врач, у тебя есть все, у тебя есть талант, есть деньги, ты мог бы жениться на ком угодно, но выбрал возиться с обреченной девочкой, которая не подходила тебе по всем параметрам. Почему я? Иоганн завис. Такой вопрос никогда не приходил ему в голову — Элайза и его любовь к ней как будто существовали всегда. Он родился уже влюбленным в нее, просто некоторое совсем короткое время этого не знал. — Как почему… — беспомощно протянул он, не находя ответа. — Просто… черт, — незаметно для себя Фауст повторил жест жены, так же потерев переносицу. — Не знаю. Ты — это… я же говорил, ты была похожа на ангела, но это неудачное сравнение, поэтому я и говорю — была. Ты… ты Элайза, — он развел руками. — Вот и все. Взяв марципан, Элайза целиком сунула конфетку в рот. Сладкое настраивало ее на более благодушный лад. — То есть, ты любишь меня потому, что однажды увидел, и… — она сделала руками жест, похожий на взрыв, — бац? — Нет, — Иоганн помотал головой. — Не только. Сначала было «бац». Потом я узнал тебя поближе, и понял, насколько ты очаровательна. Потом… мы стали друзьями, и я узнал тебя еще ближе. И все, пути назад не было. Не могло быть. Я думаю, если существует судьба, то в нашем случае это была именно судьба. Встречный вопрос, — он указал в сторону Элайзы чайной ложечкой. — Почему ты выбрала меня? Я был уверен, что ты станешь девушкой Вольфганга. А потом его женой. Но ты отшила его и ответила взаимностью мне, хотя я не подходил тебе, как ты говоришь, по всем параметрам. Элайза задумалась. — Ты был… — «смешной»? Сто раз она говорила так и думала так же. Смешной, трогательный, милый. Этого хватило? Этого бывает достаточно? Разве это комплимент? — Ты был полон сексуальной энергии. — Я? Сексуальной? — расхохотался Фауст. — Ничего смешного. Я имею в виду не секс… не только, — уточнила Элайза. — В первую очередь это жизненная энергия. Своеобразная связь с миром, природой и людьми. Любые отношения — это процесс энергообмена. Ты всегда был ведущим, с самого начала. Ты задавал направление, ты тащил меня за собой, тормошил и никогда не стоял на месте. Если сравнивать, то Вольфганг был стоячим болотом, а ты — быстрой полноводной рекой. Я восхищалась тобой, хотела следовать за тобой и мы гармонировали. — О, эти великолепные размышления, — Фауст прикрыл глаза. — Только ты одна можешь в разгар постельных прелюдий цитировать Канта. — Это был Ницше, — засмеялась Элайза. Сладкое подействовало — злиться ей перехотелось. Как и выяснять отношения. К вечеру живот разболелся так, что хотелось заплакать — или же заплакать хотелось от другого. Причин оказалось множество, причем самых глупых. Опустив голову на колени мужа, Элайза закрыла глаза. Говор телевизора доносился, будто издалека — они с Фаустом завернулись в плед и решили посмотреть какое-то шоу. Прямо сейчас участники викторины отвечали на вопросы в стремлении выиграть миллион, и сначала Элайза следила за происходящим, выбрала фаворита и иногда подсказывала ответы, но потом боль усилилась. Она пыталась терпеть — не вышло. — Элайза? — всполошился Иоганн. — Больно? Принести лекарство? Как же мило, что он сразу угадывает, в чем дело… Она сморгнула набежавшие на глаза слезинки. — Нет, не надо. Лучше спой мне, — попросила Элайза. — Что-то рождественское. У него был очень красивый голос, о чем Фауст не догадывался, пока она однажды не заставила его петь с ней хором — тогда тоже близилось Рождество, все распевали колядки, а делать это одной было скучно. Взросление не испортило звучания, лишь добавило мягких хрипловатых ноток. Рассеянно погладив жену по волосам, Иоганн выключил звук на телевизоре прежде, чем она про это сказала, и тихо начал: — Stille Nacht… Heil'ge Nacht… Alles schläft; einsam wacht… Nur das traute hoch heilige Paar… Пение убаюкивало, согревало, словно обволакивало душу теплым пледом. В тишине, без музыки, под танец снежинок в сумерках за окном это создавало особое волшебство, и боль уходила. Элайза повернулась на спину, и кончики пальцев Фауста вместо волос дотронулись до ее щеки. Краем глаза она увидела, как на экране телевизора радуется выигрышу женщина из Мюнхена. — Stille Nacht… Heil'ge Nacht… Когда Элайза чувствовала себя плохо — Фауст ей пел. Сидел рядом, держал за руку, если было можно, и пел, пока она не засыпала под действием обезболивающих и седативных препаратов. То время, пока она лечилась от болезни, было одновременно ужасным и прекрасным — прекрасным благодаря таким моментам. — Jesus der Retter ist da… Последние ноты растаяли в воздухе. Элайза блаженно сощурилась. — Лучше? — спросил Иоганн. — Лучше… вроде бы, — она прислушалась к своим ощущениям. Живот все еще омерзительно тянуло, но это было уже терпимо. — Помнишь, однажды ты спел мне Stille Nacht тридцать четыре раза? Я никак не могла заснуть и обезболивающее не действовало. Пожаловалась, что пробую считать, но не помогает, а ты сказал, чтобы я считала песни. На тридцать четвертой я заснула. — Я все помню. Некоторые моменты он когда-то хотел забыть — когда ей было совсем плохо, когда ее физические страдания были невыносимы, как и его моральные. Если бы Фауст мог, забрал бы себе хотя бы часть ее боли, но он не мог, и бывали дни, когда хотелось расплакаться или напиться до потери сознания, когда казалось, что лечение не работает, когда Элайзе было настолько плохо, что она не могла встать с постели. Иоганн через силу заставлял себя собраться и работать: нельзя расклеиваться, он должен быть ее поддержкой, он — ее врач, а не растерянный мальчишка, он должен вести себя уверенно и своей уверенностью заражать ее. Те дни отчаяния он бы вычеркнул из памяти навсегда — думал так, пока вместо Элайзы на его руках не осталась лишь ее оболочка. Ничего бы он не вычеркнул. Все, связанное с ней, было драгоценным. — Спой еще, — попросила Элайза. — То же самое. Слушая вторую песню о Святой ночи, она задремала. Фауст старался не шевелиться, чтобы не разбудить — смотрел то на ее лицо, то на меняющиеся картинки на экране: после викторины началась какая-то рождественская комедия.***
Разбудить Элайзу Фауст решился к ужину — ей было важно хорошо питаться, особенно сейчас. Наклонившись, он коснулся губами ее губ, чуть приоткрытых во сне, поцеловал, ощутив вкус марципанов. — Здравствуй, Спящая Красавица, — заулыбался Иоганн, когда она открыла глаза. — Только что я разбудил тебя от столетнего сна. — Так уж и столетнего, — проворчала Элайза. — Между прочим, настоящую Спящую Красавицу никто не будил. — Не придирайся. Идем поедим, — предложил Иоганн. — Хочешь, закажем пиццу? А то все бутерброды да бутерброды. Или суши. Я пробовал суши в Японии, они вкусные, особенно те, которые готовил Рю. Тот парень со странной прической. И не во всех суши есть сырая рыба. — Можно заказать то и другое, — сказала Элайза. Телефоны нового времени поражали ее воображение; в восьмидесятых не было ничего подобного. Не в реальности. В мечтах, в научной фантастике, но не прямо в кармане. Маленький компактный телефон, которому не нужен провод, на котором можно печатать текст сообщений, используя кнопки, и даже играть в игры. Очень удобно: решил позвонить — вынул из кармана и набрал номер. — Алло, здравствуйте, могу я заказать доставку пиццы и суши? — Иоганн вопросительно глянул на Элайзу, шепнув одними губами, — Какие? — Пицца «Сapricciosa» с ветчиной, суши… я в них не разбираюсь, выбери ты. — Две пиццы «Сapricciosa» с ветчиной, — заказал Фауст, — И роллы футомаки с шиитаке, также две порции. И… м-м… напитки… — Кола. — Кола, — повторил Иоганн. — Две бутылки. По телевизору как раз началась реклама, где по сияющему разноцветной иллюминацией городу ехал красный грузовик с надписью «Coca-Cola». Эта газировка была вредной, но удержаться Элайза не смогла. Все доставили вовремя — эта служба получала много хороших отзывов и Фауст пользовался только ею. Пиццы ароматно дымились, еще горячие. Роллы были аккуратно сложены в коробочки. Элайза с удовольствием впилась зубами в хрустящее тесто — сочный сыр таял на языке, причудливо смешиваясь со вкусом ветчины, помидоров и оливок. О фигуре она могла не переживать — однажды Иоганн авторитетно заявил, что обмен веществ у нее ускоренный, следовательно, она не растолстеет. Даже если съест целую пиццу и вдобавок несколько роллов. Фауст таким аппетитом похвастаться не мог, но ел; Элайза всерьез взялась откармливать мужа. Результаты она уже немного замечала — он стал меньше походить на ожившего мертвеца. То ли от лучшего питания, то ли от положительных эмоций, то ли от каких-то своих экспериментов, о которых она предпочитала не спрашивать, как и про исчезновение лоскута непонятной кожи с его груди. — Как их есть? — закончив с пиццей, Элайза пододвинула к себе коробочку с роллами. К ним прилагались деревянные палочки. — Смотри, — Иоганн взял свою порцию, вынул палочки, продемонстрировал жене и разломил. Она повторила то же самое. — А это точно без сырой рыбы? — уточнила Элайза, придирчиво разглядывая суши. Выглядели они непривычно — как нарезанные ломтики диковинного рулета, обернутые во что-то черное. Внутри — рис и некая непонятная смесь. — Без. Это грибы. Называются «шиитаке». Еще там есть омлет и плавленый сыр. Завернуты в нори, это такие водоросли. Попробуй. Вот так, — Иоганн подцепил свой ролл палочками, демонстрируя, как держать их и брать еду. Элайза справилась не сразу, но все же справилась и ничего не уронила, что сочла достижением. На вкус роллы вправду оказались хорошими — она не любила рыбу, но они не были рыбными. Сладковатый омлет, насыщенный грибной вкус и водоросли создавали интересное сочетание. — У Рю суши были лучше, — хмыкнул Фауст. — Но и эти неплохи. Даже не так: эти хорошие, просто у Рю все равно лучше. У парня талант. — Ты с ними подружился? — про турнир шаманов Элайза почти не расспрашивала. Мельком познакомилась с командами Йо и Рена, и когда они уехали — не вспоминала ни о ком. Понимала — зря. Так нельзя, это избегание. — Ну как сказать, — Иоганн отправил в рот кусочек ролла. — Может, и подружился. Хотя они дети, даже Рю и Джун — дети. Но у меня был всего-то один друг и я не понял, что это значит. — Какие они? Я почти ни с кем нормально не поговорила, а если поговорила — помню смутно, как во сне, — призналась Элайза. — Джун была милой. И Пайлон. — Они забавные, — подумав, ответил Фауст. — Упрямые и одинокие. Кто-то из них веселый, кто-то замкнутый, но я уловил общие черты у всех. Упрямство и одиночество. И тяга иметь друзей. Они добрые. Йо говорил, что злые люди не могут видеть духов. — Интересная теория, — усмехнулась Элайза. — Да уж, он интересный. — Давай отправим им открытки на Рождество? — предложила она. — Они его не празднуют, но… — Да, они празднуют Новый год… но Лайсерг, Жанна и Чоколав Рождество точно отмечают. Особенно Жанна. — Думаю, получить открытку приятно, даже когда не празднуешь, — сказала Элайза. — Да, — кивнул Иоганн. — Так что обязательно отправим им поздравления.