«Едва душа, отпавшая от бога,
Пред ним предстанет с повестью своей,
Он, согрешенья различая строго,
Обитель Ада назначает ей,
Хвост обвивая столько раз вкруг тела,
На сколько ей спуститься ступеней.»
Простынь скаталась и промокла от нового болезненного переката измученного тела, которое больше походило на мечущегося в агонии призрака, — настолько бледной и тонкой стала кожа и настолько просвечивала вены, в которых жаром пульсировала кровь. — Нет! Эстер резко поднялась и протянула руку вперед во тьму в попытке ухватиться за исчезающий образ сожженной на костре женщины. Она сжала пальцы на груди, сминая сорочку и через прикосновение чувствуя, как колотилось сердце невыносимым ритмом, из-за которого было нечем дышать. Ведьма хватала ртом воздух и хрипела в попытке наполнить легкие спасительной прохладой. Сны о Тадди сменяли сны о костре, на котором она видела то смутно знакомую женщину, то саму себя. А поджигал его неизменно один и тот же человек — Ричард Блэкуотер. Она думала о нём. Часто вспоминала тень с этим именем, чьи руки, ставшие воплощением неумолимой реальности, вырвали из неё кусочек души, а затем возвращали и возвращали в жизнь, в момент, в тепло, спасали от дождя и от собственного одиночества. Эстер боролась с мыслью, что ненавидела Ричарда за то, что он стал чёрным вестником её печали. Понимала, что он не был виноват и с большей охотой винила себя… Но и видеть его было до одурманивания больно. Этот голос, этот взгляд, эти руки — всё возвращало в момент ненавистных слов, которые приговором звучали в каждом из её ночных кошмаров…«Больше искать не нужно.
Я уже нашел.
Соболезную, Эстер.»
Ведьма сильно зажмурилась, делая глубокий вход и выдох, позволяя себе минуту хотя бы подобия собранности. Сегодня она твердо вознамерилась пойти в собор, чтобы закрыть вопрос с этим нелепым допросом. Поставить жирную точку и после вернуться в Академию, зайти к Джиованни с мольбой о зелье, что могло бы лишить её снов… И, желательно, чувств. Она жаждала выкинуть из сновидений улыбку и холодность Тадди, непреклонность инквизитора и бесконечно сгорающих ведьм…***
Ноги были тяжелыми, ватными. Настолько, что нести собственный вес стало сложнейшим испытанием. Приходилось останавливаться, чтобы пережить моменты физического бессилия, которые накрывали всегда внезапно — приступом с лихорадочным биением сердца, оборванным дыханием и головокружением. Она пыталась… Правда пыталась продолжать жить, но жизнь словно утекала из неё, как из разбитой вазы с увядающими цветами. Она пыталась есть, но каждый кусочек попавшей в рот пищи на вкус был как сырая земля ненавистной могилы и вызывал лишь приступ тошноты. Она пыталась начать преподавать, но Санторо забрала её часы себе, беспокоясь о безопасности учеников и самой Эстер. Она пыталась отвлечься, но так или иначе возвращалась мыслями к тому, что лишилась самого близкого человека, а последний оставшийся член семьи — её отец — попросту не желал её видеть и бесконечно жестоко отвергал, оставляя наедине с этим тягостным горем. Холодный камень собора, о который она облокачивалась, придал сил, позволяя оставить на шершавых стенах свои размышления и проследовать к исповедальне нетвердым шагом. Стоило больших усилий не упасть, а опуститься на колени. Профиль, проглядывавшийся сквозь ажурную деревянную решетку, остался неподвижным. — Я пришла, отец Бартоломью. Тихий шёпот заинтересовал силуэт напротив и шорох одежды дал понять, что он повернулся в её сторону, но лишь на четверть, разнося запах тяжелого ладана, от которого начала болеть голова. — Леди Кроу, — мягкий голос кутал и обволакивал, дарил оплот спокойствия, — Улучшилось ли ваше состояние за минувшие семь дней? — Боюсь, всё совсем наоборот. — Кажется, вы страстно любили своего брата. Самоотверженно. Глубоко. В то время, как Тадеуш также страстно любил эту жизнь и все её прелести. Я прав? Святой отец повернулся в сторону Эстер полностью, рассматривая сероватую кожу лица, на котором не было ни капли румянца, запоминая ощутимо впавшие щёки и фарфоровую темноту под уставшими глазами с припухшими веками. Её худоба, граничащая с болезненностью, манила и привлекала словно мраморная скульптура, освещаемая нелюдимым солнцем, тепло которого стало для неё столь недоступным. Она казалась такой потерянной, что он предположил, что лишь утешение в вере могло бы ей помочь. Возможно, он даже был единственным, кто мог бы даровать ей путь к спасению. Возможно, она бы даже согласилась на это. — Откуда вам известно? Вы были знакомы с Тадеушем? Эстер подняла вдруг заискрившиеся интересом глаза, сталкиваясь с остротой синевы напротив, которая болезненно срезала с её образа всё лишнее. Казалось, что его взгляд был нацелен на то, чтобы искромсать чужую личину и достать из неё всё до основания, выпотрошить до костей, до самой тёмной крови и не оставить взамен ничего, кроме изуродованного тела с мнимо исцеленной душой. Голова закружилась от въедливого запаха благовоний и Эстер сделала несколько глубоких вдохов, чувствуя себя абсолютно голой перед ним и задохнувшейся, как когда-то давно на скользком дне канала. — Не был, — святой отец улыбнулся также колко и пронзительно, дополняя свой взгляд, — Но я много изучал людей, леди Кроу, чтобы научиться делать верные выводы. — Значит, такой вы человек? Молча наблюдаете, делаете выводы и просто бросаете их другим? Эстер задала свой вопрос, не имея в голове ни единой причины для него, скорее не сдержала свою мысль, хаотично ворвавшуюся в её отрешённую голову. Стены исповедальни давили своей темнотой из-за чего представлялось, что сама она медленно истлевала в собственном гробу. Без света, без воздуха, без возможности и даже намерения выбраться. — Важнее то, какой человек вы, — отец Бартоломью начал перебирать чётки, — Могла ли столь преданная любовь к брату превратиться в болезненную? Могла ли стать постыдной в своей страсти? Могла ли вызвать чувство потерянности и жгучей злости? Скажите, Эстер, могла ли? Ведьма прислушивалась к тому, как он перебирал чётки и этот размеренный звук и действие вводили в состояние транса, вытесняя из разума боль, очищая его до пустоты. Его голос звучал невыносимо в своих словах, но столь успокаивающе в тоне. Она мотала головой, не в силах оторваться от чёток. Где-то глубоко внутри хотелось возмутиться и выкрикнуть ему об абсурдности каждой из мыслей, но временно полученное спокойствие оказалось дороже. Уж лучше трепыхаться в чувстве безвременности, пусть и слыша такие слова, чем возвращаться в свои переживания. — Возможно ли, Эстер, — продолжил Дарио, будто намеренно придвигая руку с чётками ближе к решетке, — Что ваша столь сильная скорбь вызвана не совсем сестринскими чувствами? — Невозможно… — Эстер свела брови, поднимая на него потемневшие от горя глаза и тихо произнося, — Мы родились вместе, а ушёл он в одиночестве… И я осталась здесь — в ещё большем одиночестве. А вокруг — словно никого… Дарио очерчивал взглядом её надломленный образ, будто прокладывал резкие линии, отсекая лишнее и подчеркивая нужное. Он мысленно строил из неё нечто иное, новое, приемлемое. — Все мы уходим в одиночестве. Не думаете ли вы последовать за ним? Как нежной страсти горестная жрица — себя заколоть. Коль уж не мечом, так мыслями. Неприятный холодок прошелся по затылку, тревожа собранные в простую прическу волосы. Чувствовалось, что он читал её, как всем известную молитву, она была обнажена душой перед ним, отчего хотелось надеть поверх платья ещё несколько слоёв одежды, но даже так Эстер не была уверена, что перестанет быть доступна для его глаз и, что самое страшное — для его мыслей. — Это греховное желание, Эстер, — святой отец рассматривал её пустой взгляд, терявшийся в ажуре решетки, — Даже у смерти есть смысл. В вашей же — этого смысла не будет. — Неужто Первозданный вещает вам напрямую, отец Бартоломью? — Эстер усмехнулась, вспоминая сон, в котором она сгорала в языках пламени от рук инквизитора Блэкуотера, ведь именно это наверняка и сотворит с ней святой отец за подобную дерзость. — Нет, но… — Тогда откуда вам знать, в чем есть смысл, а в чем его нет? — ведьма перебила его, не дав договорить. Она слышала его резкий, протяжный вдох и ей казалось, что каждый из таких вдохов мог служить священной плетью и наказывать-наказывать-наказывать. Отец Бартоломью поджал губы до тонкой, белой линии. Он не питал любви к разного рода нарушениям приличий, хоть и наблюдал за ними, а не совершал или осуждал, но когда кто-то перебивал его, это вызывало истинную злость. Он знал, что должен реагировать на это легче, проще, смиреннее. Но также и знал, что сам во многом греховен. И этот грех был почти столь же силен, как и любопытство. А Эстер явно была ему… любопытна. А теперь ещё и вызывала раздражение. — Вы забываетесь, леди Кроу. Дарио выдержал долгую паузу. Он молчал и смотрел, но чувствовалось так, словно могильная плита, под которой Эстер мысленно лежала, теперь начала давить и сжимать всё её нутро. Запах благовоний стал ещё более удушливым и плотным. Она опустила глаза, не выдерживая чувств, паника и потерянность накатили горячей волной, хотелось оторвать каждую из пуговиц на тугом платье, чтобы освободиться. Святой отец слышал, как часто и тревожно она дышала, но продолжал молчать и разглядывать её образ сквозь ажурный деревянный узор. И только насытившись сполна её прерывистым дыханием, проступившей на бледном лбу испариной, осунувшимся силуэтом и раболепным, затравленным взглядом, которым она одарила его в попытке справиться с давлением, он соизволил всё же пристыдить леди Кроу, словно маленькую, несмышленую, но повинную в самых жутких грехах девчонку. — Говорить с Богом — значит нести ему свою мысль и просить о понимании и прощении за собственные слабости. Быть у Бога в услужении — значит быть тем, чей диалог звучит громче и правдивее, значит — быть проводником его мудрости. Настолько, насколько человеческий разум способен постичь хоть крупицу Его истины. И есть истина непреложная, леди Кроу, о том, что любая жизнь — священна, — отец Бартоломью сделал короткую паузу и елейно улыбнулся, тихо добавляя, — Пока не доказано обратное. Её взгляд дрожал и мутнел, пытаясь уловить движения его губ, складывавшихся в жесткие линии, изрекая свои слова. Стены собора и исповедальни сужались и хотели раздавить её тело, пока полумрак плясал живой тенью на его жестком, недобро улыбающемся лице. — Простите… Тихий шёпот ведьмы затерялся в шуршании складок его одежды. Бартоломью устремил взгляд вверх, позволяя ей видеть лишь его четко очерченный профиль, терявшийся в темноте неуютной каморки. Он словно получил то, чего хотел и тут же потерял интерес. — Боюсь, леди Кроу, — холодный, отстраненный голос звенел в ушах, — Вы переступили черту… Святой отец вновь выдержал хоть и короткую, но достаточную тишину для того, чтобы сердце начало разрывать ребра своим безудержным шагом. Он тяжело выдохнул и вдруг тепло посмотрел на её призрачный силуэт, делая речь мягче. — Я боюсь за вас. Истинно опасаюсь, что за этой чертой вы найдете свою безвременную кончину и мир потеряет столь юный, подающий надежды бриллиант… Колени Эстер гудели от усталости, как и всё тело тянуло вниз, — упасть в объятия холодного каменного пола и забыться беспокойным сном, лишь бы оставить тревожное состояние где-то далеко позади. Но она только смотрела на него, как зачарованная, слушала эти опасения и различала блеск безукоризненной синевы под жесткой линией нахмуренных бровей. И этот обманчиво потеплевший взгляд сквозил самым прозрачным льдом, замечать который не было ни крупицы сил. — Я понимаю, вам одиноко и больно. Правда, понимаю. Оттого и опасаюсь. Мне бы хотелось помочь вам, Эстер. Пересохшие губы приоткрылись, словно готовые впитать в себя столь желанную, целительную свежесть, испить даже яд, но лишь бы хоть что-то иное, кроме пустоты. — Помочь? Как? Отец Бартоломью улыбнулся сильнее, видя свет несмело зажегшейся надежды в ожившей мраморной статуе. — Если позволите, я постараюсь провести вас к свету. Только доверьтесь мне, леди Кроу. Вы готовы к этому? Хотите этого? Странно подчеркнутая последняя фраза вызвала трепет в теле. Эстер часто заморгала, анализируя сказанное, в действительности же согласившаяся сразу и на всё, что он готов был ей предложить, лишь бы не видеть ненавистных снов и не чувствовать всепоглощающее одиночество и бездну в груди. — Я… — Подумайте. И, если готовы, то приходите завтра, Эстер. Ведьма покидала собор на таких же тяжелых и ватных ногах, как и когда пришла сюда. Но сейчас это чувство было связано не с братом, а с волнением перед новой встречей…